Я сглотнул сразу вставший комок отвращения. Катерина без всякой теплоты смотрела на меня. Я спросил:
– Тебе очень хочется…
– Нет, конечно.
– Ну и ладно тогда.
Я вытащил доллары из-под фарфоровой совы и, выходя, услыхал жалобу мисс Эммет:
– Ваше поколение абсолютно не знает любви, должна я сказать.
Виттиг-стрит, Бакли-авеию. Я все повторял про себя, ища Сиба Легеру: его собственная плоть, его собственная плоть. Каннибализм какой-то. Сказал, что иду купить мяса, а эта фраза отвратила меня от мяса. И возникло как бы видение некоего почтальона в белом, спускавшегося по какой-то длинной улице, перебиравшего, склонив, как попугай, голову, письма, читая адреса. Он как бы издалека доставлял мне официальный конверт, который я распечатывал, трепеща, зная все время, что там внутри: там внутри официальное уведомление о моем сумасшествии в единственной короткой фразе, напечатанной очень крупными буквами, сплошь прописными. Сумасшествие, как венец остального наследия. У нее, у Катерины, был только краткий спазм, так сказать, исторический случай. Теперь она в здравом рассудке; хочу ли я тоже быть в здравом рассудке? Если я сумасшедший, возможно, быть в здравом рассудке значит стать таким, как Ллев. Мне требовался Сиб Легеру. Отчаянно. Я спрашивал встречных, не известно ли им, где находятся произведения Сиба Легеру, но они не знали и знать не желали. Смотрели на меня, как на сумасшедшего. Почему я, в отличие от них, не полностью поглощен поддельным чудом и погоней за убийцами настоящего чуда? Все они были настороже, в праздничном настроении. Его собственная плоть. Двойной испуг зажег в них желание жить и радоваться, ибо жизнь полна благодатных сюрпризов.
Собственная плоть. Я содрогнулся над конформистским порядком Крейг-роуд – куда единственный супермаркет поставил бесконечную шеренгу чересчур чистых с виду домов, имеющих одну общую стену, – длинной плоской, лишенной деревьев ленты с унылым голым солнцем. Земля в виде песчинок, не удержанных растительностью, завертелась на ветру, попав мне в глаза. Полные слез, они были готовы отреагировать на механический раздражитель, как на запал, вызывающий жалостный взрыв отчаяния, разряжающий все мое напряжение. Но кругом слишком много веселых покупателей. Мясо. Я не стану покупать здесь мясо. Свернул на Покок-стрит, потом налево на Росс-Кресент. Нин-стрит, Вентура-стрит, Редверслейн. Никто не знал Сиба Легеру. Дошел до кучки магазинчиков – канцелярский, нитки для вязанья, мясник. В витрине у мясника лежала замороженная филейная часть туши, без сомнения, аргентинская, около шести фунтов весом. Вот это я куплю. Его собственная плоть. Я жаждал большой жареной вырезки.
– Сиб Легеру?
– Кто? Что?
Мясник печально покачал головой, взвешивая кусок. Он был худ, как многие мясники, может, язвенник: среди ножей и секачей лежала пачка «Стамс». А потом волна памяти остро пронзила его.
– Ключ у табачника, говорите? Пять долларов тридцать.
– Да. Да да.
– Ли. Спросите у Ли. Шадуэлл-Парк-роуд. За Индовинелла-стрит. Знаете?
– Да. Да да да.
Я вышел с куском мяса, завернутым в три газеты. Наконец чего-то добился. С некоторым трудом вновь нашел Индовинелла-стрит. Доставить сперва ледяную говядину, пускай выпустит воду с кровью. А потом. Я нес ее быстро и осторожно, как бомбу с часовым механизмом, час которой скоро настанет. А потом позади музыкально рыгнул автомобильный гудок. Я оглянулся: то был полицейский патруль. Похоже, полиция, при повышенной чувствительности в связи с нынешней срочной службой, тоже размышляла в понятиях тикающей взрывчатки. Я остановился, патрульная машина тоже. Красивый ярко-красный автомобиль, очень хорошо отполированный. Водитель в обязательных темных очках не вышел, но вылез вчерашний вечерний сержант, за ним скелетообразный констебль в темных очках. О боже, подумал я. У обоих кобура тускло поблескивала на солнце. Сержант, как бы отрастив под глазами еще больше слоновьих складок, сказал:
– Так. Урок до сих пор не усвоил, да?
– Что вы хотите сказать? Какой урок? Есть какой-то закон, запрещающий ходить по улицам?
– Да, – подтвердил сержант. – В аморальных целях, как всему свету известно. Однако мы по-прежнему нарушаем и глупые шутки выкидываем, да? Мать твоя очень расстроилась, звонила нам, извинялась. И специально просила проверить, там ли ты, где быть должен, а именно у нее под присмотром.
Значит, Ллев, как и следовало ожидать, ничего ей не рассказывал о своем, по его глупому представлению, образе, хотя фактически это он меня пародировал. Ллев не унимался. Если не принять мер предосторожности, меня снова примут за Лльва.
– Слушайте, – сказал я. – Я не тот, кто вы думаете. Просто похож на него, вот и все. У меня с собой паспорт. Обождите-ка…
Я переложил изолированное ледяное мясо в правую руку, чтобы левой залезть во внутренний карман. Сержант с констеблем отскочили. Констебль зачем-то схватился за кобуру. Сержант сказал:
– Плевать на паспорта. Положи эту штуку.
– Это мясо, – говорю я. – Я купил его Для своей сестры и бывшей гувернантки. Они вон там живут.
– Гувернантки? – повторил констебль, произнеся слово, как «содержанки».
Сержант схватил сверток, развернул три экземпляра «Тимпу д'Тренсийта». Он не мог отрицать, что видит мясо. Потыкал длинным указательным пальцем, но стена льда винного цвета не поддавалась. Мрачно глянул на первую страницу, но ничего подрывного там не было.
– Ну и наглость. Что тут делает твоя сестра, если мать твоя там?
– Не моя это мать.
– Можно было б забрать тебя по подозрению, особенно после случившегося в Дууму. Только дичь у нас покрупнее тебя. Род, – сказал он констеблю, – свяжись по рации с мистером как его там, с директором цирка…
– Дункелем, – глупо вставил я.
– Да, да, знать не должен, а знаешь неплохо. Скажи мистеру Дункелю, Род, нам не надо, чтоб этот самый Лу шлялся по улицам. С нас и без него хватит. Давай, парень, делай, что собирался, и возвращайся на место.
Мне не хотелось, чтоб Дункель стучал в дверь, хотя ножницы у мисс Эммет, несомненно, наготове. Не хотелось, чтобы полиции было слишком хорошо известно о моем местонахождении. И я шагнул к «Йо-хо-хо, ребята».
– Что, там она… твоя сестра и другая?
– Хочу купить бутылку вина.
– Зачем пареньку в твои годы вино? Снова напьешься, начнешь делать грязные жесты?
– Собираюсь готовить b?uf а la bourguignonne.
– Дерьмо заграничное.
Я заметил, что констебль приказа не выполнил. Возможно, в машине не было рации, только обычная связь с участком. В день неудавшегося покушения участок не обрадовался бы просьбе передать сообщение в цирк. В любом случае, в разъездном цирке, разумеется, нет телефона? Впрочем, может быть, офис мистера Дупкеля располагается в постоянном арендованном помещении. Все равно было ясно: сержант лишь старался меня напугать. В действительности никто не способен реально поверить, несмотря на сверхъестественные доказательства, будто я и есть тот самый сквернослов бездельник. Я заставил сержанта поволноваться, а для ему подобных волнение – отец блефа.
В «Йо-хо-хо, ребята» сидел еще только один клиент – Аспенуолл, храпевший во тьме. Вышел Мануэль, продал мне бутылку чего-то местного, черного от железа. Стоила она всего двадцать пять центов: за такие деньги по дурной дорожке далеко не уйдешь.
Глава 12
Я заплакал бы от разочарования, но не было запальной песчинки. Жаркое плевалось в духовке; Катерина грызла ногти под старый фильм по телевизору; мисс Эммет, выпрямившись, сидела в кресле (на некотором расстоянии от того, где сидел я), мягко про себя улыбалась, пока личный внутренний киномеханик крутил неуклюже смонтированный фильм из ее собственного прошлого, возможно, с моим в нем участием (Майлса Фабера играло какое-то незнакомое юное дарование). Я курил синджантинки одну за другой, затягивался до самой диафрагмы, ворчливо благодарил Бога за одну небольшую милость. Ли, хозяин табачной лавки, будучи неустановленно восточного происхождения, припасал кое-какие восточные марки («Джи Сам Сой», например); импортные пошлины очень высокие, сэр, лопни мои глаза. И протянул мне ключ, которого, по его словам, не спрашивали много-много лет. Распознал его в связке с другими по трем ножевым насечкам на стержне. По его мнению, дом находится на Индовинелла-стрит, только номер неизвестен. Он никогда там не был, ему надо за магазином присматривать.
Я стучался во все дома на Индовинелла-стрит, сердце так колотилось, чуть с ног меня не сшибало, однако люди думали, будто я продаю что-нибудь или с ума сошел. Почти в каждом случае к двери подходил мужчина, наискось жуя, в кулаке нечто вроде салфетки. Жилой район хорошего класса, с салфетками. Не место для Сиба Легеру.
– Милый мой мальчик, – сказала мисс Эммет, когда я в третий раз объявил о своем разочаровании, – юноше, у которого вся жизнь впереди, нечего расхаживать в поисках старых музеев. Мой зять в Крайстчерче был музейный человек, и добра ему это не принесло. Видишь, думая о своих старых музеях, ты меренги забыл принести.
– И студель, – прогнусавила вслед Катерина.
– В задницу студель.
– Майлс, не совсем хорошо выражаться так при сестре, и при мне тоже. Не знаю, где ты таких слов набрался.
А потом пошли те самые телевизионные новости с очень волосатым молодым человеком, читавшим их на том же крупном плане ошеломленных физиономий каститцев. Были допрошены четверо юношей, известных по предыдущим попыткам недружелюбных акций, полиция шла по горячим следам главы кружка. Был предотвращен вылет из Международного аэропорта Гренсийты частного двухместного самолета, пилот и пассажир арестованы за нарушение правил чрезвычайного положения, хотя они клялись, что ничего об этом не знали. В гавани выставлены сторожевые посты, а по всему причалу для яхт развешаны дополнительные предупреждения, характер которых в настоящее время разглашению не подлежит. Метеорологическая сводка, последовавшая за новостями, обещала прекрасную погоду. Как бы в компенсацию за вынужденное пребывание всех и каждого на Кастите, хотел он этого или нет. Потом приветственно рявкнул лев МГМ перед каким-то старым фильмом.
– Тихо теперь, – говорит Катерина.
– Вы только этим и занимаетесь по вечерам? Я имею в виду, не читаете, не выпиваете, не играете на гитаре, не встречаетесь с друзьями, ничего подобного?
– Бедная Китти Ки так и не получила особого образования.
– Какое отношение имеет образование к выпивке или к приятелям?
– Я про чтение. Для того и другого она чересчур молода. Знаешь, ей приходилось заботиться об отце, и она не могла регулярно ходить в школу.
– Тише, я смотрю, не видите, что ли?
Фильм начинался с длинногрудой женщины с металлическими волосами в купальном костюме тридцатых годов, пившей «Чичи» на пляже в Вайкики на фоне Алмазной Головы.
– Гонолулу, – говорит Катерина.
– Да, Китти Ки, дорогая. Оттуда ты летела прямо в Окленд, а потом в Крайстчерч, где мы и встретились. Какое совпадение.
– А именно? – спросил я.
– Ох, давай-ка потише.
Вскоре фильм успокоился на нью-йоркских красотах и остроумии; женщины с яичными лицами в костюмах с накладными плечами острили с усатыми мужчинами в костюмах с подбитой грудью, державшими в огромных государственных юридических офисах на просторах Манхэттена кабинетные бары с коктейлями. Все это сопровождала музыка, быстрая, расторопная; визг тромбонов подчеркивал комические моменты, а если кто-то комично валился в постель, звучали два такта «Бай-бай, крошка». Думаю, можно было назвать это неким уроком общественной истории для необразованной Китти Ки. Звучали упоминания о Таммани-Холл, «Новом курсе» Рузвельта, «забытом человеке».
– Слушай, – сказал я, – обед почти готов. Ты собираешься до конца смотреть этот кошмар?
– Не кошмар, а тонкая вещь. Я тут буду есть, у себя на коленях.
– А-а-а-рх.
В том узком доме было четыре этажа, но столовой не имелось. Я накрыл пластиковый кухонный столик, не забыв вино, вытащил мясо из духовки газовой плиты с баллонами. Слил обжигающую мясную подливку с дымящейся кровью и жиром в блюдо с трафаретным китайским рисунком, наточил подходящей сталью тупой мясницкий нож, крикнул, что еда на столе. Явилась мисс Эммет. Велела нарезать куски Катерине, сделать пару ступенчатых сандвичей. И говорит:
– Жестковатое? Бедняжке Китти Ки пришлось вырвать несколько зубов, несчастной девочке. Поставили так называемый мост. Фактически, она может есть только мягкие вещи.
Отнесла телеугощенье, вернулась, села за свою тарелку и, со своей стороны, пожаловалась на жестковатость.
– Благодари судьбу, что у тебя свои зубы, дорогой мальчик, я хочу сказать, если они у тебя есть. Я свой последний оставила в Крайстчерче. Протезы плохо сидят. Можно купить у аптекаря какой-то клей, называется «Дентацемент», да я его все время съедаю. Очень жестко, правда?
Было совсем не так жестко, и я яростно грыз, черпая в промежутках ложкой горчицу с хреном. Всех старался проглотить, убрав тем самым со своей дороги отца, Лльва, Китти Ки, себя самого.
– Пожалуй, больше не смогу, дорогой, хотя ты приготовил прекрасно. Просто думаю заварить себе чашечку чаю.
– Знаете, вино некрепкое.
– Нет, крепкое, правда? Но приятное, очень приятное. Может быть, я засну от него. Не совсем хорошо сплю в последнее время.
– Вы когда-нибудь обедаете как следует?
– Ну, знаешь ведь, как бывает, дорогой мальчик. Знаешь, когда нигде нельзя поесть как следует, всегда хочется просто чуточку перекусить. Мне не понравилась мысль превратить одну спальню в столовую. В конце концов, спальня есть спальня.
– Почему не переехали в дом побольше?
– Ну, этот как бы семейный. Его мой кузен приобрел ради сдачи в аренду. – Я разинул на нее рот.
– Показывать, что ты ешь, очень дурно. Меня просто от этого выворачивает, дорогой.
– Кузен?
– Работал в министерстве по делам колоний, не на очень высоком посту, но получил рыцарский титул, выйдя в отставку. Думал, арендная плата немножечко добавит к пенсии. Джим Писмир. Печень у него была совсем плохая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27