Еще бегал от Илониных звонков, — без меня справятся, что за искусство из мертвых мертвых делать? а с Илоной, а она… обязательно куда-нибудь заманит, не отвяжешься.
Зима разошлась, расснежилась, сугробами перегородила двор. Топили хорошо.
Пашка млел, поджидая весну.
После Люськиных похорон многое чего изменилось: Лиза разбухла, подурнела и переселилась в бабкину каталку. Коля возил сестру по коридору, то быстро, то спокойно, рассматривая вместе с ней узоры на обоях. Серебряные ромбики на розовом — наводили на грустные размышления. Лиза пугалась предстоящих родов и жаловалась, ребенок является во сне недовольный, с посеребренными щеками. Порешили сменить обои, не дожидаясь лета. Как-то утром, только посветлело, Коля повез сестру в магазин. Ангелина Васильевна прильнула к окну: каталка, съехав на узких полозьях по ступенькам крыльца, завихляла между сугробами. Лиза, кутая ноги в плед, по сторонам не глядела, на приветствия соседей не отвечала, палкой погоняя Колю вон со двора.
— Вылитая ты, — весело крикнула в окно Солониха, расчищая скребком дорожку к подъезду.
— Не чужая, — буркнула бабка и пошла в душ.
Каждое утро засматривалась в зеркало. Было из-за чего: словно оправдываясь перед ней за неудачный маневр с капитаном или следуя тайным знакам, молодела плоть. У Лизки вся рожа прыщами пошла — у бабки, хоть в лупу гляди, ни одного; испарились жировые оползни на лопатках и животе, весной полыхнула грудь, золотистые трещины вокруг сосков. Ангелина Васильевна, зная толк в задницах, чуть не на колени: в юности такой красоты не имела. За моей задницей, как за каменной стеной, говорила она своему отражению, сама знаешь, в ладонь прихватить, да хорошенько щипнуть — головы лишиться…. Но романтическая поволока рассеивалась, едва застегивала халат.
— Финита ля комедия. Кому это нести?
О капитане вспоминала зло. Тоже мне, дважды рожденный! Мерзавец! Лучше бы я тогда к Пашке повернулась! Но больше всего сердилась на себя, — Никакие очки не помогут, коли глаза закрыты!
И новая тень упала на лицо.
После душа выпила горячий, без сахара, чай, настоянный на травах, и опять смотрела в окно: Солониха исчезла собирать племянника на работу; по выскобленному асфальту легонько вьюжило.
… Линочка, брось ты раздумия
Свободу свою ты храни,
Шелковое безумие
Тяни мое сердце, тяни.

А када мое тело остынет
Меня бросят неважно куды,
И придет ко мне тихий и синий
Кавалер золотой звезды…
Напела Ангелина Васильевна и рассмеялась.
— Кавалер? Еще один? Ох, нет, довольно!
Дикий азарт завладел ею: изверясь в капитане, приклеилась к первому встречному. Вон, не замечая тропинки, увязая по колено в снегу, спешит какой-то человек в длинном пальто. — Что с того, что морды не видать! В походке уверенность: преодолеет снежный заслон. Пусть ведет молчаливый и бессвязный разговор с собою; заманив в гаражи, за одно это щедро полюблю.
Ангелина Васильевна тут же спряталась в укрытие и, дрожа от нетерпения, выслеживала незнакомца: посреди двора он вдруг споткнулся и завертелся на месте.
— Учуял! Ну, мой потрепанный кобелек, дыши глубже, вот она я! — выплыла коленом на свет божий. Незнакомец, которому кинули кость, помчался по следу. Ангелина Васильевна рванула его за лацкан пальто с такой силой, что посыпались на снег черные пуговицы.
— Так и есть, под пальто — голо. И я после горячего душа готовая!
Распахнув халат, прижалась животом к мягкому члену; поерзала, пощипала волосы на груди, пупок, соски… член воспрял! Потрогала головку и, чуть поднявшись на носки, пихнула между ног. Качнулась, словно пробуя сук — выдержит ли. Выдержит! — и впервые глянула на незнакомца…
Встречаются, и довольно часто, невесть для чего предназначенные лица. Ангелина Васильевна называла такие лица замочной скважиной в общественную помойку.
— За ними-то, как за фасадом, самое главное и происходит!
— Один интеллигентный с виду мужик, — рассказала она недавно, — не стесняясь, в открытую ссал на замечательном и современном собрании; его даже по телеку показывали. Ангелина Васильевна диву давалась, отчего не выссаться в перерыве, но он в перерыве бегал курить. Другой, всю дорогу хуем размахивал, грозя набеленной бабенке из первого ряда. Все видели и отворачивались, хуек так себе, а баба в пизде чесала, о чем-то своем думая. Там еще один проницательный молодец был: в замочные скважины сам подглядеть не дурак, ну и вздрочить, конечно. Прыгал от одного глазка к другому, пока не кончил в руку; вытер салфеткой, этой же салфеткой лоб промокнул, воды из графина отпил и закрыл собрание…сволочь!…
Мигом проскочила лицо незнакомца и увидела яйца, чуть не до мозолей стертые от частой и бесполезной ходьбы.
— Без продыху за своим хуем мотаешься?
Ангелина Васильевна почувствовала: член, окрепнув, заскрипел внутри, сжевал ее губы.
— Ко мне в любое время заходи, вон окно, — заткнула незнакомцу рот распустившейся грудью; согреть, покапризничать…
Холодно и неуютно на ветру, люди мимо ходят.
Обоями торговали в огромном ангаре, недалеко от дома. Несмотря на ранее утро, народу тьма, но больше не за покупками, а согреться. Коля притормозил коляску, в растаявших ресницах слезы, в глазах рябит — такое буйство красок кого хочешь с ума сведут.
Лиза ткнула палкой, — Поехали!
— Мальчика или девочку ждете? — из толпы вынырнула продавщица и расчистила место у прилавка.
— Тебе-то что? — огрызнулась Лиза.
— Если девочку, то розовенькое купите…
— Не куплю.
— Стало быть, мальчика. Тоже неплохо! На этот случай вот это, — не обращая внимания на Лизину грубость, расстелила ярко-синюю бумажную полосу, на которой кружились позолоченные с отливом листья.
Лиза нахмурилась.
— Вроде синего неба, а листья откуда летят?
— Вот еще! Дерево неподалеку, с него и летят. Ветер подует и полетели, никогда не видела?
— Неси дерево!
— С корнем как есть притаранить? — шипанула продавщица.
— Я к тому, что ребенок такими вопросами изведет, — улыбнулась Лиза. Улыбнулся сквозь слезы и Коля.
— А-а-а, — продавщица поскребла по тощей груди и свернула обои в рулон, — правда, эти шельмы в гроб вгонят, я потому и не рожаю. Надоеды чертовы, не родив, прибила бы…
— Никогда не слышала: первенец — роковой ребенок? — взвинтилась вдруг Лиза.
— Не слышала. Что ж получается, второго и третьего для очистки рожать, чтоб десятый золотой вылез?
— Раньше первого ребенка непременно убивали.
— То раньше, сейчас, думаю, и десятого убить не грех. Все одно! Экология-то!
— Верно, — сильно наддала какая-то баба; чтобы не упасть, оттолкнула Колю и схватилась за каталку, — у моего глаз алмаз…
Коля пошатнулся и занервничал.
— …приметил как-то на улице беременную тетку и говорит: эта обязательно со своим младенцем расправится; я, дура, рассмеялась тогда. А тут в газете вижу ее фотографию и текст из зала суда, дескать, явился во сне голос: непременно убей и будешь награждена! Сомневалась недолго, победило любопытство, вдруг, что ценное в награду. Вообще, много о пророчествах и Боге говорила. Короче, схватила из колыбели спящего мальца и в окно с девятого этажа.
— Первенец?
— Да.
— Везет, на девятом жила. У меня так не получится.
— Можно иначе, — баба сладко вздохнула, — была тут еще одна; заперла грудничка в квартире, а сама укатила в послеродовой отпуск…
— Кончай, и так все ясно! — продавщица снова кивнула Лизе, — возьмите без рисунка, вот эти, беленькие, что белый? какие претензии к белому? жизнь, в которой ни одного пятна, а то и сами подрисуете, чтоб все вопросы на корню отпали…
Каталка мелко затряслась; Лиза вывернулась назад: тетка теребила каталку и не сводила глаз с Коли.
— Чего голову морочишь, этот-то сынок, какой по счету? Красавец! Тебя издали только напоминает.
Лиза не знала, что и сказать. Она уже мстила Коле за эти слова, и он, переведя ее недобрый дух на человеческий язык, почувствовал, прощения не выпросить.
— Белые подойдут, — заспешил он, чтобы сменить тему и поскорее уйти. Тетка погладила его по руке.
— Подрастешь, бабы околдуют и будут любить тебя, ты мать-то не особо слушайся! Хорошо не ходячая, сбежишь!
Коля заорал, чтоб заворачивали. Продавщица обрадовалась и незаметно подсунула один синий рулон с листочками: плохо берут.
Прогнав Колю на кухню, Лиза закрылась в комнате на ключ и крепко задумалась. Растаяла ее красота. По всему лицу и в ушах вылезли серые редкие, но длинные волосы, темно-коричневая короста обметала губы, вокруг глаз и на щеках — ржавые пятна, никаким мылом до бела не отмыть. Да и мыться не хотелось: пучками сыпались кудри, и на макушке наметилась лысина.
— Открой, — пугался Коля за дверью, — давай поговорим.
О чем? — думала Лиза, — разговоры не имеют значения, если в них нет огня, а откуда, черт возьми, взяться огню?
— Люблю тебя! — осторожно постукивая по ручке, оправдывался Коля. Лиза корчилась от такой любви.
За дверью, наконец, стихло.
Скрестив ноги, Лиза проехалась в каталке к окну и обратно.
Чуть колотнулся ребенок.
— О тебе особый разговор! Хоть о двух, трех умных головах появись на свет! — Лиза треснула себя в бок.
И окостенела от дикой боли.
Ребенок мгновенно прогрыз печень, глотку, мозги, вылизал череп, хлебнул из пуповины, откусил клитор, продырявил кишки, нассал в сердце….
— Ах, сучонок! — забулькала кровью Лиза, — Вот что тебе надо, меня надо!
Внезапным было нападение. Ось ее собственного тела развалилась. Так, по злому умыслу садовника в одну ночь гибнет цветущий сад.
Боль исчезла вдруг. Лиза все еще боялась дышать. Заживо прибили гвоздями в гробу. Она, неподвижная, сквозь стенки видит немногое: только белесую герань на подоконнике и сморщенные от мороза ветки в окне. Наконец, расправила ноздри и вдохнула полной грудью. Освобождение. Ребенок, закинув ручонки кверху, к самым ее бритым подмышкам, тихо уснул… и за то, что оставил в живых, пожалел или почему другому, благодарная от испуга, сквозь кожу неистово ласкала его, приговаривая, — бедовый, кисуля, лапочка. На хуй страсть и безумие, путаные заплеванные, как лестничные пролеты!…
— Если где-то убавится, в другом месте обязательно прибудет, — спустя час спокойно уже рассуждала Лиза, вальяжно развалясь в каталке. Впустила Колю и, подставляя живот, требовала отчету, в каком месте у ребенка голова, ноги. Коля заискивал и мурлыкал, ощупывая сестру.
Снова южный ветер. Глупая погода.
XIII
— Послезавтра весна! — влетев на работу, закричал Паша, и в шутку смешал трупы, готовые к вскрытию.
— Чего орешь? — машинистка оторвалась от телефона, — к тебе опять бабы заходили, надоели, должен им что ли?
Патологоанатом опаздывал.
В окне зажглось черное маленькое солнце.
Рано утром бабка попросила Пашу.
— Своруй мне какую-нибудь статую, мужика, бабу, большую, маленькую, все равно.
Паша удивился и спросил, зачем.
— Надоело, все одна и одна. Принесешь?
Паша отвел взгляд; он боялся бабку. Зойка оказалась права: много, слишком много в бабке остервенелого озноба, судорог и ухарских куплетов плоти, от которых воздух в квартире сотрясался ночами, и пахло паленым. Он так толком и не узнал, сон ли, явь ли, когда обнаружил свой член в бабкиной жопе; тепло, как в валенке. Спрашивать стыдился.
— Принесу, — вспоров плотный воздух, Паша вылетел на улицу.
Но и здесь беспокойно: на взбитую перину, на землю, опускалась весна.
Вот-вот у нас объявится, — трясся от нетерпения Пашка. О весне всегда говорил: — Дешевка. Присмотреться, мокрым от выделений бельем полощет. В этот же раз помалкивал.
Патологоанатом все не приходил, и трупы увезли в холодильную камеру. Машинистка ржала в телефон. Паша курил по углам и думал, почему солнце, почему в больнице плохо кормят, но люди не бегут и не сходят с ума, почему птицы там, где Зойка, а сюда не прилетают, у Зойки сигаретный дым всегда серпентином, у него, у всех — разводами. Моя, она моя, — не чувствуя боли, давил окурками ладонь, прыгал вниз, появлялся снова, кашлял, маялся и ждал, ждал, ждал… и хлестал по заду весну, мясистую бабищу.
Паша вдруг вспомнил, в соседней комнате в шкафу гипсовый слепок с главного врача. Года два назад главный, пьяный в стельку, провалялся здесь полутора суток. Тогда-то и сделали слепок. Прошлым летом на пятидесятилетие слепок преподнесли в подарок, но главный обиделся, художника уволил, копию велел уничтожить, за праздничным столом нажрался и орал, всю шарашку разгонит, трупы сам свезет в область и сожжет, чтоб столица передохнула от этих гадов. «Художник», старый матрос дядя Вася, не уволился, а продолжал работать, как ни в чем ни бывало. В дни получки на всю больницу торжествовал: кочегарю за идею! В Новый год главный не выдержал и порадовал дядю Васю небольшой суммой. Через полчаса дядя Вася соблазнил умирающего из 15-ой палаты в поход за поллитрой на вокзал. Старожилы вокзала рассказали: после первой дружки снюхались с проводником скорого "Москва — Барнаул" и, простившись на коленях с торгашами, уехали искать войну и романтику.
Паша открыл шкаф: «главный» глядел, как живой.
— Нет, только не это!
Вяло кивнул машинистке и пошел исполнять бабкин каприз.
Заглянул туда, сюда, прошелся по дворам, вышел на Советскую. Конь. Всадник.
— Оба хороши! Глаза разбегутся!
— Мужик ей нужен, мужик. Напрямую постеснялась, бабу приплела… На Малой Бронной квадратный пруд разошелся с краю, утки гоняют друг друга, попрошайничают у детей. Паша присел на лавку, закурил. В стеклянной беседке — столы, сиреневые бумажные скатерти, комплексные обеды, кассирша с похмела…
— Мил человек, — пьяная баба в замызганном толстом пальто, — подай Христа ради.
Паша сделал вид, что не расслышал.
— Здесь все рыщут тень великого писателя.
— Кого, кого?
— А он кобель, каких поискать. Я здесь с самого начала: Ритка, последняя прошмандовка, должна мне осталась, и хахель ее должен, любил помечтать вот на этой самой лавке… тоже мне герои!…
Паша расслабился.
— Погодка шепчет, — перелетела на другое пьянчужка, — деда видишь?
По ту сторону пруда безумный, древний старик пытался съехать по гладкому бережку, но запутался ногой в поваленном дереве, — каждый год по весне топится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19