Он даже растерянности не обнаружил, тени смущения не промелькнуло на его заплывшей харе! Да ещё хватает наглости и бесстыдства изображать радость от встречи, трясти руку…
Харайданов невольно потёр ладонь о шершавый упругий лишайник — кожа ещё хранила ощущение от прикосновения потной и мягкой руки Тусахова. Так вот почему, значит, всю эту ночь на рыбалке вспоминался ему этот человек… Но никогда в жизни не мог подумать Харайданов, что встретится с ним, да ещё так…
…Как долго Ксенофонт ждал этого дня, когда сын приведёт к нему в юрту молодую жену. Но насколько же иным представлялся ему этот день!.. Он никогда не задумывался всерьёз — какими окажутся родители жены его сына. Ему порой вообще хотелось, чтобы никого, кроме Максима да их, стариков, у невестки не было. Он бы заменил ей отца. Во всяком случае, ему ни разу не приходило в голову, понравятся ли ему будущие родственники, лишь бы они хорошо относились к его сыну и ладили с ним!
Но ни за что на свете не мог он представить, что судьба может сыграть с ним такую злую и жестокую шутку1 Даже в дурном и тяжёлом сне не могло ему привидеться, что он породнится с Тусаховым…
Ксенофонт снова застонал — на этот раз не от боли в сердце, а от невыносимой душевной муки. Он сполз со ствола, опустился на колени и уткнулся лицом в мягкий мох.
…Ты знаешь, Харытэй: я никогда не лгал тебе! И поэтому поверь мне: я совсем не желал того, что произошло, я невиновен в случившемся, поверь!.. Перед лицом нашей родной природы, всего этого среднего мира, в котором ты жила когда-то и продолжаю, к несчастью, жить я, перед этим небом и землёй я клянусь — невиновен!.. И всё-таки прости меня, если можешь, Харытэй…
Ксенофонт оторвал лицо от земли, приподнялся. Невиновен… А кто же виновен в этом чудовищном положении?! Максим, что ли?! Он-то уж и вовсе не причастен к этому осквернению памяти своей матери. Ведь мальчик наверняка даже и не знает, что за человек отец его подруги, что он из себя представлял, когда имел в руках власть…
Представлял… Он и сейчас остался тем же, и дай ему сегодня прежние возможности, он бы показал себя! И хотя времена уже и не те, всё равно он бы уж нашел способ унизить людей их зависимостью от его воли и желаний… Ведь добро бы раскаялся хоть, пусть даже и притворно! Может быть, Харайданов и принял бы (ну, сделал вид, что принимает, — чтобы не омрачать сыну светлый день!) его раскаяние. С отвращением, но принял бы…
Но ведь и тени раскаяния (не то что уж страха!) не мелькнуло в глазах и голосе Тусахова. Как будто ничего и не было в прошлом, словно всегда они были добрыми, хотя и не близкими знакомыми…
…Нет, Максим конечно же не виноват. Ксенофонт всегда считал, что нельзя ношу своей боли и печали делить с ребёнком, нельзя допускать, чтобы мрачная тень прошлого упала на светлый, солнечный мир, в котором он живет… Да и зачем замутнять детскую душу тёмной ненавистью и глухим стремлением к отмщению?.. Что это дало бы мальчику кроме душевных мук?.. Ксенофонт всегда считал именно так и поэтому никогда не рассказывал сыну о том случае с Тусаховым, вообще не упоминал об этом человеке. Для чего маленький человек должен прикасаться к грязи и мерзости? Пусть душа его будет чиста и не знает о существовании подлости, лжи и предательства…
А сейчас оказывается, что эти заботы были напрасными. Огурец можно вырастить в парнике, защитить от непогоды и холодов. А ребёнок рано или поздно столкнётся с теневыми сторонами человеческого бытия, и оно, это соприкосновение, может оказаться во много раз болезненнее для его души, не подготовленной для борьбы со злом!..
Нет, неправ он был, когда оберегал сына от знакомства с жестокостью и неправдой. Оказывается, справедлива истина, что человек, знающий прошлое, может избежать многих ошибок в настоящем и будущем…
Откуда-то издалека до слуха Харайданова донеслись приглушённые лесом крики, — видимо, разыскивали и звали его, обеспокоенные тем, что он исчез. Мысли его неожиданно приняли другой оборот.
…Ну, хорошо: а как поступил бы Максим, если бы знал обо всём, что случилось тогда, в далёком военном прошлом?! Но как бы он ни поступил, всё же сомнительно, чтобы конечный исход был бы иным. Он полюбил девушку — горячо, сильно… Не мог ведь Максим жениться, не любя её! Полюбил и женился… ведь она стала для него родным человеком, а не её отец! Да и потом — разве она виновата, что уродилась дочерью такого человека? Ведь ребёнок не выбирает себе родителей, нельзя ставить ему это в вину.
Перед глазами Харайданова возникла его невестка. Чем-то вроде бы (Ксенофонт только сейчас сделал это открытие) походит на отца: то ли цветом глаз, то ли чертами лица, то ли манерой держаться… Хотя нет, в этом она не похожа на Тусахова — Ксенофонт вспомнил её смущение при знакомстве. Впрочем, какая разница: пусть она сколь угодно напоминает отца внешне, лишь бы не было между ними другого сходства.
Да, она красива. Но Максим бы никогда не полюбил девушку с тёмной, как у Гурия Тусахова, душой…
Издали продолжали доноситься обеспокоенные крики, но они уже не доходили до сознания Харайданова.
…Всё это так. Но ведь недаром же говорят, что глаза влюблённого даже чёрное видят белым. Может быть, и у Максима обнаружилась такая же болезнь глаз?!
…Дни и месяцы, годы безостановочно и неотвратимо уносятся в неведомую даль, подобно водам этой речки, что струится и плещется внизу под яром, у ног Харайданова. Но речку хоть можно перегородить, пусть на время, плотиной, а кто остановит извечное движение солнца на небосклоне?! Вот так и со временем. Солнце жизни Харайданова всё ближе клонится к западу, готовясь уйти в страну мрака, а солнце Максима и его жены ещё не приблизилось к зениту. И каким для них будет небесный путь этого светила, зависит почти целиком от них: будет ли оно нести свет и тепло до самого вечера или только изредка станет выглядывать в редкие просветы меж тучами…
Именно поэтому всё — и особенно своё будущее! — они должны определять и решать сами. Только сами, чтобы потом не думали и не говорили бы, что они несчастны потому, что во всём следовали советам других людей, жили по чужой указке. Чтобы потом, в конце пути, не сожалеть горько и бесплодно о том, что вот если бы они во всём жили по своему разумению, следовали бы велению своего сердца и рассудка, то не было бы всех бед и крушений, которые случались в их жизни.
И всё же, несмотря на это, они заранее должны знать обо всём: от каких корней они происходят, какая почва их вскормила. Они должны знать всё, а уж потом решать сами, выбирать для себя новую почву или продолжать расти на старой — ведь у людей, в отличие от растений, это зависит от них самих!..
…Харытэй! Милая, незабвенная Харытэй!.. Ход жизни и времени безжалостен, суров: чьё время отошло, тот уходит навсегда. И наше с тобою время подходит к своему пределу. Наше — потому, что я думаю о тебе как о живой. Для всех других — и для нашего сына тоже — ты только лишь туманное, пусть и дорогое, воспоминание…
Но когда люди расстаются с этим миром, то на месте вырубленного леса вырастает зелёная поросль, а в покинутых нами жилищах остаются жить старые сказания и заветы. Но ведь каждый сказитель исполняет древнее олонхо по-своему, на свой лад — повторяет других только бездарность… И наши дети сменяют нас — в жизни, в трудах и заботах. И в любви своей — тоже. Но — по-своему. Как говорится: наши грехи — в одном, грехи детей — в другом…
Нет, не совсем так. Дети наши не идут другими путями. Если бы каждое поколение всё начинало сначала, начинало бы свой путь оттуда же, откуда начали его и мы, но только лишь в другом направлении, которое кажется им более верным, — то ход времени остановился бы. Нет, к счастью, люди не начинают всё сначала. Каждое новое поколение начинает свой путь от той черты, на которой остановилось предыдущее. Они не идут другими дорогами — они продолжают путь, начало которого было проторено нами. Эта дорога может сворачивать вправо и влево, может даже, наткнувшись на неодолимую преграду, временно повернуть назад, чтобы обогнуть её, — нет, всё равно это та же самая дорога. Её строили наши предки, продолжали в меру своих сил мы, — а теперь очередь молодых…
Но если так, они должны понять нас и принять от нас нашу любовь и нашу ненависть. Пусть не во всём — им хватит новой любви, незнакомой нам, и новой ненависти к ещё не известному нам злу. И всё же самое главное они должны воспринять. И если будет так, мы сойдём в тот, другой, нижний мир с лёгкой душой и спокойным сердцем, зная, что не зря прожили свою жизнь.
…Неужели, Харытэй, и наша жизнь была подобна двум каплям в мёртвом песке?! Нет, нет. Мы не зря прожили свою жизнь, я верю в это. И ты верь, Харытэй. Наш путь — дорога через леса и болота, но зато их дорога сразу начинается с подъёма к залитой солнцем вершине. Конечно, будут и на их пути ущелья, каменные осыпи будут преграждать им путь — и всё же дорогу для них мы проложили.
Они поймут нас, может быть, даже лучше, чем мы сами себя. Они будут смотреть на мир нашими глазами, но зорче, дальше и яснее.
Да, я твёрдо верю в это. И ты тоже верь, Харытэй. Ибо твоя недолгая жизнь не прошла понапрасну. И пусть тебя нет среди людей, а Тусахов — жив. Я клянусь: сколько бы завораживающей лести и лжи я ни слышал от нашего недруга, я не откажусь от своей священной вражды. Никогда, до последнего дыхания. Ибо если смирюсь, то наш сын подумает, что подлость — обычна, да и не так уж страшна, если отец смог забыть и простить её своему врагу.
Нет, Харытэй, я не буду, конечно, убивать или бить Тусахова, не буду жаловаться на него и позорить перед людьми. Это было бы по его законам, а я не хочу их принимать. Ведь именно этого и ждёт он от меня… Но я расскажу обо всём Максиму…
Он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Душевная боль отпустила его, и было какое-то странное ощущение, что — навсегда. Пронзительная боль в сердце тоже утихла. Утихла, хотя и без уверенности в том, что она не повторится.
Харайданов поднялся, запахнул ворот рубахи, пригладил слипшиеся, взлохмаченные волосы. Он был совершенно спокоен. Он был спокоен, ибо принял решение.
Теперь он был готов встретиться с кем угодно, готов к любому разговору. И главное — к разговору с Максимом.
Он стряхнул с себя приставшую хвою, оправил рубашку и повернулся лицом в ту сторону, где мерно шумела на перекатах речка. И в это время оттуда, со стороны брода, послышался крик:
— Отец!
— Не кричи. Я здесь, — громко и четко сказал Ксенофонт.
Из-за крутояра показался Максим. Ксенофонт не двинулся ему навстречу, стоял на том же месте возле поваленного дерева.
— Отец! В чём дело?.. Что случилось?! — от подъёма по яру и от волнения Максим едва переводил дух.
— А где твои люди? — не отвечая на его вопрос, спросил Харайданов.
— Дома остались… С Ариной… — Максим был в замешательстве. — А ты почему… ушёл?
Харайданов молчал — он ещё не знал, как начать тот разговор с сыном, на который он решился.
Но Максим уже, видимо, начал о чём-то догадываться. Пристально посмотрев на отца, он спросил:
— Из-за Тусахова?
Харайданов утвердительно кивнул:
— Да. Из-за Тусахова.
Максим помолчал, потом снова вопросительно поднял на отца глаза.
— Ты что… знал его раньше?
— Да, знал. И твоя мать тоже знала его. К несчастью.
Максим подошел вплотную к отцу, осторожно положил ему руки на плечи, ещё раз взглянул в глаза.
— Отец… — тихо произнёс он и уже другим, мягким, но настойчивым голосом закончил: — Ты должен рассказать мне всё. Понимаешь — всё.
Харайданов положил в ответ свои руки на плечи сына.
— А твои люди?.. Разве они не будут искать тебя?
— Расскажи, отец, — голос Максима был уже требовательным.
— Ну что ж, — Харайданов вздохнул. — Ты сам этого хотел. Впрочем, если даже ты и не захочешь слушать меня, — а может быть и так! — я всё равно тебе расскажу.
Он медленно опустился на замшелый ствол, на котором сидел, придя сюда.
— Садись, сынок. Садись и слушай…
1967
Сорат — простокваша особого приготовления.

1 2 3 4