Дилан Томас: «Преследователи»

Дилан Томас
Преследователи


Рассказы –



OCR Busya
«Дилан Томас «Портрет художника в щенячестве»»: Азбука-классика; Москва; 2001
Аннотация Дилан Томас (1914–1953) – валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Мастерская отделка и уникальное звучание стиха сделали его одним из самых заметных поэтов двадцатого столетия, вызывающих споры и вносящих новую струю в литературу. Его назвали самым загадочным и необъяснимым поэтом. Поэтом для интеллектуалов. Его стихами бредили все великие второй половины двадцатого века.Детство Томаса прошло главным образом в Суонси, а также на ферме в Кармартеншире, принадлежавшей семье его матери. Эти поездки в деревню и их контраст с городской жизнью в Суонси, стали основой для большой части его творчества Томаса, в особенности его рассказов и радиопостановок. Также важным источником вдохновения писателя были валлийский фольклор и мифология. Дилан ТомасПреследователи Было шесть часов, зимний вечер. Мелкий, тощий дождик тусклой моросью одевал фонари. Длинно, желто мерцали тротуары. Пища галошами, в плачущих котелках и шляпах, молодые люди вываливались из офисов на колкий ветер, домой.– Всего, мистер Мейси.– Тебе не со мной, Чарли?– У-уф! Свинская погодка!– Спокойной ночи, мистер Суон.И большие черные круглые птицы-зонтики уносили солидных господ вверх, на одетые фонарным светом холмы, под защиту каминов, в тепло и укромность, к шлепанцам, женам, именуемым Мамочками, к старым, нежным, блохастым псам и к журчанию радио.Офисные девицы, под ручку, вея запахом пудры, духов, и мокрых волос, и шляпок, догоняли шелестящий трамвай и взвизгивали, забрызгав чулки или поскользнувшись на керосинно-радужных лужах.Две продавщицы в витрине раздевали манекены.– Ты куда сегодня?– Не знаю. Как Артур. Ну вот, порядок…– Осторожно, Эдна, трусики ей не порви…И еще в одной витрине спустились ставни.Мальчишка-газетчик стоял у двери и сообщал новости – никому, совсем тихо:– Землетрясение. Землетрясение в Японии.На его лохмотья стекала с застрехи вода. Он работал в своем собственном дождевом бассейне.Тощую, длинную девушку вымыло из ювелирного; сморкаясь в платок, она медленно закрывала стальные ставни длинным крюком. И будто вся с головы до пят плакала в сером дожде.Мужчина и женщина молча, оба в черном, вынесли из цветочной лавки венки в пахучую смертную тьму за оконным светом. И погас свет.Ребенок с древним лицом сидел в коляске перед винной лавкой, тихий, промокший до нитки, и осторожно озирался.Я не помню другого такого грустного вечера. Молодой человек прошел мимо, приобняв девушку, и расхохотался; она тоже захохотала, прямо ему в гладкое, гадкое лицо. Вечер стал еще грустней.Мы с Лесли встретились на углу Крымской. Мы с ним, в общем, ровесники: нам было больше, чем надо, меньше, чем надо, лет. Лесли был со свернутым зонтиком, он им никогда не пользовался, только иногда в чужие двери звонил. Он изо всех сил отпускал усы. На мне была предательская клетчатая шапочка, сдвинутая по-субботнему набекрень. Мы поздоровались официально:– Привет, старик.– Привет, Лесли.– Ты минута в минуту.– А как же, – сказал я. – Минута в минуту.Пухлая светловолосая девушка, пахнув мокрым кроликом, даже в такой жуткий вечер стесняясь, просеменила мимо на высоких каблучках. Каблучки стучали, подошвы хлюпали.Лесли присвистнул, тихо, восторженно.– Не отвлекаться, – сказал я.– И не говори! – сказал Лесли.– А вообще-то она толстая.– Нет, я люблю, когда они в теле, – сказал Лесли. – Пенелопу Боган помнишь? Вот это да!– Да ну тебя. Эта старая корова с Парадиз-аллеи? Каковы наши ресурсы, Лес?– Шиллинг и один пенс. У тебя?– Шестипенсовик.– Куда же теперь? В «Компас»?– Попасемся в «Мальборо».– Попасемся в «Мальборо».Мы шли к «Мальборо», увертываясь от зонтичных спиц, и нас охлестывали, хлопая, наши плащи, фонари помечали нас дымными пятнами, и мокрые, взвихренные нечистоты, отходы, отбросы города, обрезки, объедки, окурки скакали, стекали, льнули к водостокам, и костляво гремели и чихали трамваи, и, как увязнувший в тумане филин, ухал в бухте пароход, и Лесли сказал:– А потом чего делать будем?– Кого-нибудь будем преследовать.– Помнишь, как мы ту старушенцию преследовали по Китченер-стрит? Она еще сумочку уронила?– Зря ты ей не отдал.– Да там и было-то – кусок хлеба с вареньем.– Приехали, – сказал я.В «Мальборо» было холодно и пусто. На мокрых стенах плакаты: «Не петь», «Не танцевать», «Не играть в азартные игры», «Не торговать».– Ты пой, – сказал я Лесли, – а я станцую, а потом мы сыграем в очко и я продам свои подтяжки.Девица за стойкой, с золотыми волосами и двумя передними золотыми зубами, как у богатого кролика, дула себе на ногти и полировала их на черной тряпочке. Она глянула на нас, когда мы вошли, потом снова стала обдувать свои ногти и безнадежно полировать.– И не скажешь, что суббота, – сказал я. – Привет, мисс. Две пинты.– И фунт из кассы, – сказал Лесли.– Давай твои средства, Лес, – шепнул я, а вслух сказал: – Ни за что не скажешь, что субботний вечер. Никто не блюет.– Никто и не будет блевать, – сказал Лесли.В этой облезлой, рыжей комнате, может, вообще никогда никто не напивался. Дельцы, потягивая виски с содовой, потчевали портвейном с лимоном крашеных веселых девиц; завсегдатаи по углам кисли, важничали, балдели, сочиняли свое прошлое, были богаты, чтимы, любимы; непутевые бабушки, в мусорно-черном, поквохтывали и клевали; влиятельные ничтожества изменяли землю; компания в серьгах терзала больное пианино, и оно ныло, как шарманка, заводимая под водой, пока жена хозяина не объявляла: «Хватит». Кто-то входил, уходил, но больше уходили. Мастеровые забредали на кружку-другую; иногда бывали драки; и вечно что-то шло: перепалки, разборки, хохот, шепот, взрывы гнева, веселья, вспышки злобы, любви; и чушь, тишь, мир, и тихий ангел в полете рассекал пьяный дух пошлой нигдешности тупого города, оторопевшего в конце железнодорожных путей. Но сегодня это была самая грустная комната на свете.Лесли тихонько сказал:– Может, она нам поверит в кредит по одной?– Погоди, – сказал я. – Пусть она сперва оттает.Но девица за стойкой услыхала и посмотрела на меня. Она посмотрела прямо сквозь меня, сквозь всю мою недолгую судьбу, до самой до той постели, где я родился, а потом покачала своей золотой головой.– Сам не знаю, в чем дело, – сказал Лесли, когда мы шли под дождем по Крымской, – только у меня сегодня прямо тоска.– Это самый грустный вечер на свете, – сказал я.Мокрые, одинокие, мы остановились поглядеть на кадры в витрине кино, которое мы называли Страстюшник. Неделю за неделей, годами, годами сидели мы там на жестких стульях в моросящей, уютной, порхающей тьме, сперва с конфетами и орешками, трещавшими вместо немых выстрелов, а потом с сигаретами: особый дешевый сорт, от которого глотатель огня закашлялся бы насмерть. «Пошли поглядим на Толмедж Львиное Сердце, – сказал я, – и… на Бири с камелиями, – сказал я, – и на Мэри Гиш, и на Лилиан Пикфорд». Шутка основана на том, что спутаны имена и роли знаменитых актеров 1920 гг.: Норма Толмедж играла Даму с камелиями (в одноименном фильме 1927 г.), Уоллес Бири – короля Ричарда (в фильме «Робин Гуд», 1922 г.), Пикфорд, звезду экрана, звали Мэри, не менее яркую звездy Гиш звали Лилиан.

Мы оба расхохотались.– О, где ты, наша утраченная юность, – сказал я.Мы побрели дальше, шлепая по лужам, нарочно обрызгивая прохожих.– Ты почему зонтик не открываешь? – спросил я.– А он не открывается. Попробуй.Мы вместе пробовали, и зонтик вдруг вздулся, спицы пробили взмокший шелк; ветер пустил клочья в пляс; зонтик бился на ветру, как загубленный огромный математический какой-то птенец. Мы пытались его закрыть: новая коварная спица прорвалась сквозь покалеченные ребра. Лесли поволок его за собой по тротуару, как будто он его подстрелил.Девочка по имени Далси мчалась в Страстюшник, она хмыкнула: «Привет», но мы ее остановили.– Произошла ужасная вещь, – сказал я ей. Она была такая дура, что даже когда ей было шестнадцать, мы сказали ей, что, если съешь мыла, волосы станут виться, и Лес украл кусок мыла из ванной, и она его съела.– Знаю, – сказала она. – У вас зонт сломался.– Нет, вот тут ты ошибаешься, – сказал Лес – Это вообще не наш зонт. Он с крыши упал. Пощупай, – сказал он. – Ты убедишься, что он упал с крыши.Она осторожно потрогала зонтик за ручку.– Там кто-то стоит и бросается зонтиками, – сказал я. – Возможно, это опасно.Она начала хихикать, но сразу осеклась и встревожилась, когда Лесли сказал:– Ничего не известно. Дальше могут быть трости.– Или швейные машинки, – сказал я.– Ты погоди тут, Далси, а мы посмотрим, – сказал Лесли.Мы заторопились дальше по улице, обогнули бушующий угол и тут припустили бегом.За кафе Рабиотти Лесли сказал:– Зря мы так поступили с Далси.Больше мы к этой теме не возвращались.Мимо скользнула мокрая девушка. Без единого слова мы за ней пошли. Она не спеша, длинноного, прошла по Инкермана, через Парадиз-пассаж, и мы шли за ней по пятам.– Не пойму, зачем ходить за людьми, – сказал Лесли. – Бзик какой-то. Ни к чему не ведет. Ну дотащишься ты за ними до дому и потом хочешь заглянуть в окно, посмотреть, что они там делают, а шторы опущены почти всегда. Уверен, никто, кроме нас, этим не занимается.– Неизвестно, – сказал я. Она свернула на дугу Святого Августа – в большую подсвеченную туманность. – Все вечно за всеми ходят. Как мы ее назовем?– Гермион Уэдерби, – сказал Лесли. Имена он давал всегда без осечки. Гермион была легкая, тощая и, как длинная влюбленная учительница гимнастики, шла сквозь жалящий дождь.– Неизвестно. Никогда не знаешь, что обнаружится. Может, она живет в огромном доме со своими сестрами…– Сколько их?– Семь. И все жаждут любви. И когда она приходит домой, все они переодеваются в кимоно и лежат по диванам и только и ждут, чтоб кто-то вроде нас к ним зашел, и они будут вокруг нас стрекотать, как скворцы, и нам тоже дадут кимоно, и мы не уйдем из этого дома до самой смерти. Там, может быть, так красиво, тепло и шумно, как в теплой ванне с птицами…– Очень мне нужны твои птицы в ванне, – сказал Лесли. – Может, она горло себе перережет, если шторы не задернут. Мне все равно – лишь бы интересно.Она прошлепала за угол, на улицу, где вздыхали ухоженные деревья и сияли уютные окна.– Мне только старых перьев в ванне не хватало, – сказал Лесли.Гермион направилась к тринадцатому номеру по Буковой.– Можно и буки разглядеть, – сказал Лесли, – если перископом обзавестись.На тротуаре напротив, под пузырчатым фонарем, мы ждали, пока Гермион откроет дверь, а потом на цыпочках перешли через дорогу, прошли по гравиевой тропке и очутились на задах дома, у незанавешенного окна.Мать Гермион, толстая добрая курица в фартуке, встряхивала на плите сковородку.– Есть хочется, – сказал я.– Ш-ш-ш!Гермион вошла на кухню, и мы метнулись к углу окна. Она оказалась старая, чуть не все тридцать, темно-мышиного цвета короткая стрижка, печальные большие глаза. Роговые очки, твидовый строгий костюм и белая блузка с аккуратным галстуком. Она как будто вовсю старалась выглядеть как фильмовая секретарша, которой достаточно снять эти свои очки, призаняться волосами, расфуфыриться в пух и прах – и тут же она превратится в сногсшибательную диву, и ее шеф, Уорнер Бакстер, ахнет, влюбится и женится на ней; но если бы Гермион сняла очки, она не смогла бы отличить Уорнера Бакстера от электромонтера.Мы стояли так близко к окну, что слышали, как скворчит картошечка.– Как тебе было на службе, детка? Ну и погода, – сказала мать Гермион, занятая сковородкой.– А ее как зовут, Лес?– Хетти.Все в этой жаркой кухне, от грелки на чайнике и старинных часов до киски, которая урчала, как чайник, – все было добротное, скучное и на своем месте.– Мистер Траскот был просто кошмарен, – сказала Гермион, влезая в шлепанцы.– Где ж ее кимоно? – сказал Лесли.– Вот тебе чашечка чудного чая, – сказала Хетти.– Все у них чудное в их старой дыре, – проворчал Лесли. – И где эти семь сестер, как скворцы?Дождь припустил сильней. Он обрушился на черный задний двор, на уютную конуру – Гермионин дом, и на нас, и на спрятанный, обеззвученный город, где и сейчас еще в гавани «Мальборо» подводное пианино вызвякивало «Типперери» и веселые хнойные женщины повизгивали в свой портвейн.Гермион с Хетти ужинали. Двое утопленных мальчиков с завистью на них смотрели.– Полей кетчупом-то картошечку, – шепнул Лесли; и ей-богу, она полила.– Неужели так ничего нигде и не происходит? – сказал я. – Во всем мире? По-моему, «Всемирные новости» – сплошная фальшивка. Никто никого не убивает. И нет больше никаких грехов, и любви, и смерти, жемчугов, разводов, и норковых шубок, и вообще, и никто не подсыпает мышьяк в какао…– Поставили бы для нас хоть музыку, что ли, – сказал Лесли. – И потанцевали бы… Не каждый вечер двое парней смотрят на них в окно. Ведь точно – не каждый!По всему зыблющемуся городу неприкаянные, утопленные человечки, которым нечего тратить и некуда пойти, стоят в карауле под мокрыми окнами, и ничего не происходит.– У меня уже началось воспаление легких, – сказал Лесли.Урчат огонь и киска, старинное время утиктакивает наши жизни. Хетти с Гермион убрали со стола и сперва молчали довольно долго, спокойные, надежно укрытые в своей освещенной коробке, а потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись.Они тихо стоят на своей пристойной, урчащей кухне и друг на друга глядят.– Будет что-то интересное, – совсем неслышно шепнул я.– Сейчас начнется, – сказал Лесли.Мы уже не замечали мерзкого хлещущего дождя. Улыбки будто приклеены к лицам двух тихих, молчащих женщин.– Сейчас начнется.И мы слышим, как Хетти говорит негромко, таинственно:– Принеси альбом, детка.Гермион открывает шкаф и вытаскивает оттуда большой стылого цвета семейный альбом и кладет на середину стола. А потом они с Хетти садятся за стол, рядышком, и Гермион открывает альбом.– Это дядя Элиот, который умер в Порткоуле, у него спазм был, – сказала Хетти.
1 2