Он снова огляделся: у стойки суетились – как у гроба – плакальщицы, вокруг кипятильника – кучка пьющих виски, официантки апатично разносили картонные пирожные и сдачу мелочью.
– С другой стороны, всегда трудно выбираться из постели, – сказал мужчина. – Но тебе нужно прогуляться, понимаешь, когда-то нужно сдвинуться с места. Так все делают, – добавил он неожиданно и страстно.
Самюэль взял еще бутылку пива у девушки, похожей на Джоан Кроуфорд.
– Это последняя. Выпью и пойду, – сказал он, вернувшись за столик.
– С чего ты взял, что мне интересно, сколько ты выпьешь? Сиди здесь хоть целый день. – Мужчина снова разглядывал свои ладони, раздражаясь все больше, – Разве я сторож брату моему?
Рональд Бишоп все еще стоял у стойки.
«Мортимер-стрит настигла меня, – с горечью подумал Самюэль, – даже в споре с хиромантом из привокзального ресторана». Спасения не было. Но не спасения хотел он. Мортимер-стрит была безопасной щелкой в стене, где можно спрятаться от ветра в чужой стране. Он хотел приехать и попасться. Рональд был похож на фурию со сложенным зонтиком. Придите, миссис Россер, в бежевом салфеточном пальто и форменной шляпе на кудрявой голове, выкрикивайте между столиками провинциальные новости, будто это ставки в висте. Мне не укрыться от вашего гнева даже на одиноком утесе среди птиц; клювом, раскрытым как хозяйственная сумка, вы будете кромсать и щипать меня, пока я не свалюсь к рыбам в море».
– Терпеть не могу, когда суют нос куда не еле дует, – сказал мужчина и поднялся. По дороге к стойке он задержался у столика, где сидела ирландская проститутка, и выгреб из-под блюдца монетки.
«Стой, вор!» – тихо сказал Самюэль. Никто его не услышал. У официантки – муж-туберкулезник, которому не хватает на лечение. И двое детишек, Тристрам и Ева. Он быстро переменил имена. Том и Мардж. Он подошел и подсунул под блюдце шестипенсовик как раз к приходу официантки.
– Он упал на пол.
– Правда?
Возвращаясь к столику, он видел, как официантка разговаривает с тремя мужчинами у стойки и кивает в его сторону. Один из них – Рональд Бишоп. Другой – человек с родимым пятном.
Ладно, ладно! Если бы он не переколотил фарфор, то следующим же поездом вернулся бы назад. Осколки уже вымели, но слезы еще льются по всему дому. «Мама, мама, он засунул мое вышивание в дымоход», – слышался ему плач сестры в свистке кондуктора. Цапли, цветочные корзинки, пальмы, мельницы, Красные Шапочки погибли в огне и саже. «Дай ластик, Хильда, я сотру уголь. Теперь я лишусь своего места. Другого ждать не приходится». «Мой чайник, мой голубой сервиз, мой бедный мальчик». Он не стал смотреть на стойку, где неслышно издевался над ним Рональд Бишоп. С первого взгляда официантка догадалась, что он крадет медяки из жестянок слепых, а их самих заводит на проезжую часть. Человек с родимым пятном сказал, что он показывал неприличную открытку посетительнице в шубе. В перестуке чашек ему мерещились осуждающие родительские голоса. Он уставился в книгу, хотя строчки шатались и наползали друг на друга, будто слезы покинутого дома катились за ним по рельсам и втекали в эту жаркую подозрительную комнату и – по пропитанному чаем воздуху – в его глаза. Но образ оказался неудачным, и книга была выбрана ради окружающих. Он не мог ни понять, ни полюбить ее. «Мои счета». «Мои салфеточки». «Моя синенькая тарелка».
Рональд Бишоп вышел на платформу.
– Увидимся, Рон.
Рональд вспыхнул и сделал вид, что не узнал его.
«Одно приятно, – сказал себе Самюэль, – я не знаю, что со мной может приключиться». Он улыбнулся официантке за стойкой, и она виновато отвела взгляд, как будто он застукал ее за кражей из кассы. «Не так уж я невинен, если разобраться, – подумал он. – Я не жду, что выберется из угла старый, замшелый Фейджин, от которого разит характером и историями, и поведет меня в свой огромный, шумный, отвратительный дом, никакая Нэнси не будет дразнить мое воображение на кухне, полной салфеток и манящих, неубранных кроватей. Я не рассчитываю, что хор падших женщин в плюшевых одеждах и разрекламированных бюстгальтерах запоет и запляшет вокруг маленьких столиков, как только я войду в Лондон, бренча медяками, невинный как Копперфильд. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать соломинки в моих волосах».
«Тише! Я тебя знаю, – сказал он, – ты, ты – злоупотребляющий Терпением, шпион замочных скважин, хранитель обрезков ногтей и ушной серы, ты – изнывающий по силуэтам в Ракитниковом тупике, ищущий бедра в библиотеке Любимых классиков, Сэм-с-Пальчик, подглядывающий из своего окошка в ветреные дни».
– Я совсем не такой, – сказал он, глядя, как возвращается к столику и усаживается напротив человек с родимым пятном.
– Я думал, ты ушел, – сказал человек. – Ты же сказал, что уйдешь. Ты тут уже целый час.
– Я все видел, – сказал Самюэль.
– Я знаю, что видел. Как мог ты не видеть, раз смотрел на меня? Не то чтобы я нуждался в этих двух пенсах, у меня в доме полно мебели. Три комнаты, набитые до потолка. У меня хватило бы стульев, чтобы усадить весь Паддингтон. Два пенса есть два пенса, – сказал мужчина.
– Но это были ее два пенса.
– Сейчас у нее есть шесть пенсов. Четыре пенса чистой прибыли. И какой тебе убыток в том, что она думает, будто ты пытался стянуть ее чаевые.
– Это были мои шесть пенсов.
Мужчина поднял руки. Его ладони оказались сплошь покрыты чернильными расчетами.
– И они толкуют о равенстве. Какая разница, чьи это были шесть пенсов? Они могли быть мои или чьи угодно. Уже хотели звать заведующую, но я был категорически против.
Они помолчали несколько минут.
– Решил, куда направишься отсюда? – произнес наконец мужчина. – Когда-нибудь придется двигаться.
– Я не знаю пока, куда пойду. Ни малейшего представления. Я поэтому и приехал в Лондон.
– Погоди. – Мужчина сделал паузу. – Во всем есть свой смысл. Должен быть какой-то предел. Иначе как бы мы тогда жили, так ведь? Каждый знает, куда он направляется, особенно если он приехал на поезде. Иначе он бы и не садился в поезд. Это элементарно.
– Люди бегут.
– Ты что, сбежал?
– Нет.
– Тогда и не говори, не говори так. – Его голос дрогнул. Он взглянул на свои ладони, испещренные записями, затем мягко и спокойно произнес: – Давай-ка разберемся с самого начала. Люди, которые приезжают, должны куда-то идти. Они должны знать, куда направляются, иначе мир сойдет с ума. Улицы заполнятся блуждающими людьми, не так ли? Блуждающими без цели и вступающими в бесполезные споры с теми, кто знает, куда идет. Меня зовут Эллингем, я живу на углу Сьюэлл и Прейд-стрит, я торгую мебелью. Все просто, разве не так? Незачем усложнять вещи, если у тебя голова на плечах и ты знаешь, кто ты такой.
– Я Самюэль Беннет. Я нигде не живу. И нигде не работаю.
– Куда ты собираешься пойти? Я не сую нос в твои дела, я ведь объяснил, чем занимаюсь.
– Я не знаю.
– Он не знает, – сказал мистер Эллингем. – Не думай, что ты сейчас нигде не находишься. Ты же не можешь назвать это место «нигде», правильно? Это живое место.
– Мне просто было интересно, что может произойти. Я как раз обсуждал это с самим собой. Я приехал, чтобы увидеть, что со мной случится. Я не хочу торопить события.
– Он обсуждал это с самим собой. С двадцатилетним мальчишкой. Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Ну вот. Обсуждать такой вопрос с мальчишкой, которому только-только исполнилось двадцать. И чего же ты ждешь?
– Не знаю. Наверное, какие-то люди подойдут ко мне и заговорят. Женщины, – сказал Самюэль.
– Почему они должны с тобой заговорить? Почему я должен с тобой разговаривать? Ты никуда не направляешься. Ты ничего не делаешь. Ты не существуешь.
Но Самюэль не сдавался – ни духом, ни телом. Ему незачем прятать глаза – иначе растает покрытая мрамором стойка, с девушек позади него слезет одежда и потрескаются все чашки на полках.
– Кто-нибудь должен подойти, – сказал он. Затем он подумал о своем удачном начале. – Кто-нибудь, – повторил он без особой надежды.
Клерк из Креснта, живущий через десять домов отсюда; холодная, заурядная дама из Бирмингема, спугнутая его подмигиванием; кто-нибудь, кто-нибудь; священник из Вэллиса, в тяжелом запое, с карманной Библией, вшитой в расческу; отдыхающая пожилая продавщица из магазина фланели и ситца, где гудит на счетах сдача. Люди, в которых он никогда не нуждался.
– Кто-нибудь, ну, разумеется, все эти знаменитости: Джанет Гейнор, – сказал мистер Эллингем, – Марион Дэвис, и Кей Френсис, и…
– Вы не так поняли. Я не таких людей имел в виду. Я не знаю, чего жду, но уж точно не этого.
– Скромно.
– Дело не в скромности. Я в нее не верю. Просто вот он я, и я не знаю, куда пойти. И не хочу знать, в какую сторону двигаться.
Мистер Эллингем перегнулся через стол, так что стали видны суммы на его ладонях, и, мягко теребя Самюэля за воротник, взмолился:
– Не говори, что не хочешь знать, куда пойдешь. Пожалуйста. Ты хороший мальчик. Не волнуйся так. Не нужно усложнять. Ответь на один вопрос. Только не торопись. Подумай. – Он сжал в руке чайную ложку. – Где ты будешь сегодня ночевать?
– Не знаю. Где-нибудь да буду, только не там, где я выберу, потому что я не намерен выбирать.
Мистер Эллингем положил согнутую ложку.
– Чего ты хочешь, Самюэль? – прошептал он.
– Я не знаю. – Самюэль потрогал нагрудный карман, где лежал бумажник. – Я знаю, что хочу найти Люсиль Харрис, – ответил он.
– Кто такая Люсиль Харрис? – Мистер Эллингем взглянул на него. – Он не знает, – сказал он. – Боже мой, он не знает!
За соседний столик сели мужчина и женщина.
– Но ты обещал, что с ним разделаешься, – сказала женщина.
– Ладно, разделаюсь, – отвечал мужчина. – Будь спокойна. Пей свой чай. Не беспокойся.
Они очень долго жили вместе и стали похожи друг на друга, у них были одинаковые сухие, сморщенные лица и обкусанные губы. Женщина почесывалась, пока пила, пока прихватывала серым ртом край чашки, пока трясла ее.
– Ставлю два пенса, что у нее есть хвост, – негромко сказал Самюэль, но мистер Эллингем не заметил их появления.
– Точно, – сказал Самюэль. – У всех свои причуды. И она сплошь покрыта шерстью.
Самюэль засунул мизинец в горлышко пустой бутылки.
– Все, сдаюсь, – сказал мистер Эллингем.
– Но вы не поняли меня, мистер Эллингем.
– Я понял, я все понял, – сказал он громко. Пара за соседним столиком умолкла. – Ты не хочешь торопить события, так? Тогда я потороплю их. Нельзя приходить куда-то и разговаривать, как ты сейчас со мной. Люсиль Харрис. Люси да Монк!
Мужчина и женщина зашептались.
– И это всего в половине второго, – сказала женщина. Она как крыса трясла свою чашку.
– Пойдем. Нам пора. – Мистер Эллингем отодвинулся от стола.
– Куда?
– Какая тебе разница. Это я тороплю события, понимаешь?
– Я не могу вытащить палец из бутылки, – сказал Самюэль.
Мистер Эллингем взял чемоданы и поднялся.
– Что это за бутылочка? Бери ее с собой, сынок.
– К тому же еще отец с сыном, – сказала женщина, когда Самюэль проследовал за ним.
Бутылка оттягивала ему палец.
– Куда теперь? – Его голос заглушал грохот вокзала.
– Иди за мной. И сунь руку в карман. Глупо выглядишь.
Они поднялись вверх по улице, и мистер Эллингем сказал:
– Не приходилось мне встречать человека с бутылкой на пальце. Еще никто не носил бутылку на пальце. И зачем только ты совал туда палец?
– Я только хотел попробовать. Я смогу снять ее с мылом, не беспокойтесь.
– Никому еще не приходилось снимать бутылку при помощи мыла, вот все, что я имею в виду. Это Прейд-стрит.
– Скучная, правда?
– Лошади ушли в прошлое. Это моя улица. Сьюэлл-стрит. Скучная, правда?
– Как улицы в моем городе.
Мимо них промчался мальчишка и закричал мистеру Эллингему.
– Эй, Моисейчик!
– Это двадцать третий. Видишь, написано двадцать три? – Мистер Эллингем отпер парадное. – Третий этаж, первая дверь направо.
Он постучал три раза.
– Мистер Эллингем, – сказал он, и они вошли.
В комнате было полно мебели.

II. Полным-полно мебели
1
Каждый сантиметр комнаты был заставлен мебелью. Стулья стояли на кушетках, стоявших в свою очередь на столах, зеркала, размером почти с дверь, вплотную прислоненные к стенам, отражали бесконечные холмы из письменных столов и стульев, перевернутых вверх ножками; буфеты, туалетные столики, комоды, снова зеркала, пустые книжные шкафы, умывальники, серванты. Там была тщательно заправленная двуспальная кровать с подвернутыми простынями, стоявшая на двух столах, поставленных один на другой; там были электрические лампы и абажуры, подносы и вазы, унитазы и раковины, загромождавшие собой кресла, которые стояли на сервантах, столах и кроватях и доставали до потолка. Единственное окно, выходящее на дорогу, виднелось сквозь резные ножки перевернутых буфетов. Стены за зеркалами изобиловали картинами и пустыми рамами.
Мистер Эллингем взобрался по горе матрасов в комнату и там исчез.
– Прыгай сюда, парень.
Его голос доносился из-за кухонного шкафа, увешанного коврами; пробравшись внутрь, Самюэль увидел мистера Эллингема, который сидел на стуле, водруженном на кушетку, удобно облокотившись на плечо статуи.
– Жалко, что здесь нельзя готовить, – сказал мистер Эллингем. – Хотя здесь полно плит. А это морозильная камера. – Он показывал в угол. – Под спальным гарнитуром.
– Рояль у вас есть?
– Должен быть. Наверное, в другой комнате. Она положила на него ковер. А ты умеешь играть?
– Я подбираю. Вы бы сразу догадались, что я играю. Другая комната такая же, как эта?
– Есть еще две комнаты, но, я думаю, рояль заперт. Все-таки здесь полным-полно мебели, – сказал мистер Эллингем, озираясь с отвращением. – Сколько бы я ни говорил: «Уже достаточно», она всегда твердит свое: «Еще масса свободного места». В один прекрасный день она просто не сможет войти, вот что будет. Или выйти. Не знаю, что и хуже. Иногда это действует на нервы, вся эта мебель.
– Она ваша жена, мистер Эллингем?
– Тогда она поймет, что всему должен быть предел. Чувствуешь себя пойманным в капкан.
– Вы здесь спите?
– Наверху. На высоте двенадцати футов.
1 2 3 4 5 6 7 8