Гудит в печной трубе ветер, посвистывает за окном сухая позёмка, поднимает мелкую снежную пыль и несёт её наугад в темноту. Зимние дни короткие. Тяжело поднимется солнце, пройдёт по далекому низкому полукружию и опять западёт за небосклон в багровые густые облака. И опять ночь.
…Михайло сидит у стола, близко придвинув к себе большую книгу. Он отложил в сторону густо исписанную грифельную доску и внимательно рассматривает рисунок, который помещён в самом начале книги. Вспоминается ему, что говорилось в старых книгах о «еллинских борзостях», которых следует страшиться всякому, кто исповедует истинную веру. А вот на этом рисунке как раз и изображены провозвестники «еллинских борзостей»: Пифагор и Архимед.
Пламя свечи колеблется от дыхания, по рисунку пробегают тени, и лица двух мудрых эллинов как будто оживают. Основатели науки чисел окружены атрибутами своей науки и изображениями, которые указывают на её всеобщее значение.
Около фигуры Архимеда нарисован земной шар с кораблём на Северном полюсе; в правой руке Архимед держит небесный глобус — знаки, что Вселенная и Земля находятся под властью его науки. Делительный циркуль, клещи (закон рычага), прямой угол у левой руки и тут же на развернутой хартии алгебраическое умножение — ещё знаки достижений учёного. У Пифагора в руках весы, развёрнутая хартия со вписанными в неё числами, внизу — линейка, циркуль, перо и чернильница, треугольник. Рядом — изображения монет, товары.
Михайло переворачивает несколько страниц. Вот эти строки, которые он давно знает наизусть:
Оный Архимед и Пифагор, излиша яко воды от гор,
Первии бывше снискатели, сицевых наук писатели.
Равно бо водам излияша, многи науки в мир издаша.
Елицы же их восприяша, многу си пользу от них взяша.
Сия же польза ко гражданству требна кождому государству.
Он повторяет вслух последнюю строку и снова смотрит на рисунок. Над фигурами Пифагора и Архимеда распростёрся герб русского государства.
«Петров знак, — думает Михайло. — Науки к нам вступили и по ним всей нашей жизни строиться».
Ещё несколько страниц. Вот — начало изложения заключённой в «Арифметике» науки. Здесь изображен храм мудрости. На престоле сидит женщина — богиня мудрости. В руке у неё ключ — ключ истинного познания мира, человека, всех вещей. На ступенях трона начертаны названия арифметических действий — иного пути для познания нет, только число открывает истинную сущность вещей. На колоннах храма перечислены названия наук и искусств, которые подчинены счислению: геометрия, стереометрия, астрономия, оптика, география, фортификация, архитектура.
А под рисунком большими красными буквами заглавие: «Арифметика-практика или деятельная».
Михайло листает книгу. Вот конец. Здесь помещены локсодромические таблицы. Он задумывается. «Математическое и физическое учение прежде чародейством и волхвованием считали. Ныне же ему благоговейное почитание в освященной Петровой особе приносится», — думает он. И рука его прилежно пишет на грифельной доске цифры, он их выравнивает в столбцы, ставит знаки извлечения корней, а потом снова перебирает плотные страницы «Арифметики», на которых мелькают геометрические треугольники, рассекающие окружности прямые, разбитые вдоль и поперёк, сверху вниз, красной сеткой локсодромические таблицы. А вот и на трех языках — итальянском, латинском и славянском — названия ветров: трамонтана-борсус — северный; сцирокко-эронотус — восточно-южный; либекцио-зефиронотус — западно-южный и другие. А на следующей странице, со стрелой на норден, — несколько вписанных одна в одну окружностей и по кругу расположенные названия, которые так часто приходилось слышать в Архангельске, когда сойдутся туда со всего света крутобокие заморские корабли: ост, вест, норд-ост, норд-вест.
Вот перед ним «Арифметика-логистика, или астрономия». И ему кажется, что он приблизился взором к самому солнцу. Взгляду открывается вечно горящий океан — пылающая поверхность солнца. Стремятся не находящие берегов огненные валы. Над ними проносятся пламенные вихри. Камни кипят, как вода. Шумят горящие дожди.
Шёл 1730 год. Уже почти все листы тяжёлого тома «Арифметики» были взяты упорным, прилежным трудом, пройдены были трудные, находившиеся в конце главы: «О извлечении радиксов», «О извлечении биквадратного радикса» и другие, и в «Грамматике» вся премудрость была преодолена.
Однажды отец, тихо открыв дверь, вошёл в комнату, где Михайло сидел за книгой. Почти громким голосом Михайло читал:
— «Проблема. Дану синусу правому дуги меншия четверти колесе, синус дополнения или комплемент изобрести. Правило: квадрат синуса данного вычти из квадрата радиуса или семидиаметра, и оставшаго радикс будет синус комплемент».
Положив перед собой книгу, Михайло взял в руки грифельную доску и начал решать задачу.
— «Будет радиус AB 10 000 000, синус BD 5 000 000 тридесяти градусов, и квадрат радиуса…» — повторял он по книге, делая нужный чертеж.
Занятый задачей, Михайло не услышал шагов подходившего к нему отца. Отец взял в руки «Арифметику». Переложив листы назад, потом вперёд, он опять остановился на том месте, где находилась решаемая сыном задача. Взяв в правую руку оставшиеся до конца страницы, он сравнил эту тонкую пачку с целой грудой уже пройденных Михайлой страниц.
— К концу дело-то идёт. Синусы, радиксы, семидиаметры. И не выговоришь. Так. Учение. Давай-ка, Михайло, завтра утром потолкуем. Утро вечера мудренее.
Глава девятая
БЫТЬ ЛИ СОГЛАСИЮ В ХОЗЯЙСТВЕННОМ ЛОМОНОСОВСКОМ ДОМЕ?
Стоит большой ломоносовский дом над самой дорогой, что прошла через Мишанинскую и соседнюю Денисовку к сельской околице, над проезжей дорогой, которая, прорезав весь Куростров, идет к Ровдиной горе, где островной берег лежит уже по Большой Двине.
В зиму, когда до крыши, бывает, заносят снегом вьюжные ветры многие куростровские дома, высится дом Василия Ломоносова своей крышей над округой. А в двинский разлив, когда река покрывает Холмогоры и нагорье до самых Матигор, двинская большая вода не заливает поставленного на высокую подклеть ломоносовского дома.
По всему окружью дома под крышей пущена узорная резьба, будто крупное деревянное кружево; на точеные столбы поставлена крыша большого крыльца; украшена узорными балясинами лестница, и на самую дорогу выпущен по князьку гордо вскинувший голову конёк.
А внутри по полкам расставлена добротная медная, до блеска начищенная посуда: большие и малые братыни, в которых пенятся при гостях брага и пиво, медяники, чужеземная утварь — узкие с длинным носиком кофейники. Старинные иконы в большом углу стоят обложенные серебром. В сундуках есть и бархат, и парча, и шелка.
По усадьбе, оброшенной не слегами, а обведённой изгородью, прочным частоколом, толково расставлены клеть, скотный сарай, хлебный амбар, баня, овин, гумно — крытое. Посредине усадьбы вырыт пруд — ломоносовское новшество, над прудом низко склонились ивы. В летний вечер чуть не целое стадо тучных коров подходит с выпасных лугов к скотному сараю.
Хорошо поставлено ломоносовское хозяйство, крепко срублен дом, весело смотрит он на дорогу. Все так и должно говорить людям о ломоносовском довольстве и веселье.
Веселье?
Вот этого-то и нет теперь в зажиточном доме Василия Дорофеевича. Всё сильнее хмурится отец, всё более молчаливым делается сын.
И что и как решится сегодня утром?
— Ну, Михайло, будто кончаются твои науки. К чему же они тебя привели? Какую правду открыли? — спросил Василий Дорофеевич, начиная хорошо обдуманный разговор. — Ты сядь, беседа не короткая.
— Какую правду? Такую, что человеку потребно всегда идти вперёд.
— Правда хорошая. Только новая ли? Ещё в запрошлом годе, как на Колу мы шли, про то же тебе я говорил. Однако почему ты с твоей книжной правдой от меня прячешься? Сумрачен стал, говоришь мало. Не пристало с правдой прятаться. Да ещё от кого — от отца родного. Я вон чую в своем истину — прямо и говорю. Ты-то почему молчишь?
— Не потому, что моя правда мала.
Отец крякнул.
— Так. Обиняками-то навык говорить. Вроде троп ты в жизни нехоженых ищешь. А мало ли уже по жизни троп прошло? Вот об одной для тебя и думаю. Слушай. Зверя я промышлял, рыбу ловил, по морю ходил, в «Кольском китоловстве» состоял. Делал всё, к чему помор приставлен. А того кроме, купишь на свои деньги соль, муку или иное что в другое место, к другим людям перевезёшь, там продашь, смотришь — прибыль сама идёт. Деньга деньгу делает, деньга к деньге катится. Дело-то вокруг деньги вертится.
— А не всякое, батюшка. И вот ещё что. Несытая алчба имения и власти род людской к великой крайности приводила. Какие только страсти эта алчба не будила в сердцах! И многое зло она устремила на людей. С ней возросли и зависть и коварство. Дело, что вокруг деньги вертится, не всегда доброе.
— Во всём можно недоброе совершить, ежели к тому охота. Баженинское дело — недоброе разве? Посмотри на Бажениных. Из наших черносошных крестьян, а каково справляются! Немалое дело раздуто — Вавчужская верфь. На всю Двинскую землю… что Двинскую — на всё Поморье! — ставят Баженины суда торговые — галиоты и гуккоры, и военные суда Баженины для казны делают. А каков почёт им! Сам великий государь Пётр Алексеевич, как жаловал к нам, у них, в Вавчуге, гостем был и милостьми миловал. Ну, до Бажениных далеко, однако в купцы — выйдешь. Не вперёд ли?
— По книгам идти вперёд — к свободе.
— А моё-то, о чём говорю, не свобода ли?
— По книгам свобода — разуму.
— Ежели руки и ноги у тебя, к примеру, связаны, какая свобода разуму может выйти? Ты вот скажи мне, кто ты таков есть?
Михайло не понял.
— Мужик ты есть. Сын крестьянский. И как же тебе полную свободу книги дадут? А моё-то даст. Купеческая жизнь другая, свободная.
Михайло молчал.
— Как же ты думаешь идти со своими науками вперёд у нас, в здешнем? Ежели не в наше дело, не в хозяйство, то во что с книгами и науками становиться будешь?
— Вроде не во что. У нас.
— А… Вон что. Только запомни: без моего дозволения никуда не уйдёшь. Пашпорта не получишь. А без пашпорта если где окажешься, то нашего брата, мужика, кнутом бьют.
Хотя Михайло и сам знал об этом, но под сердцем у него закипело:
— Кнутом? Мужика?
— Уж так учреждено. Вот такая свобода и выйдет тебе по твоим книгам. Понял? Иди и раскинь умом. Тебе вон на архистратига Михаила девятнадцать. По-взрослому и думай.
Надев полушубок, Михайло вышел наружу.
Стоял солнечный весенний день. Тонко пели ручейки, промывшие себе узенькие кривые дорожки в наледи. Уже сухо пестрели бурые проталины на буграх и около стволов деревьев, по которым поднялись теплые весенние соки. В глубоко проезженных дорожных колеях белела галька. Около изб доходил чёрный бугристый лёд, покрываясь у краёв мягкой земляной кромкой.
Михайло сошёл к Курополке. Лёд на реке ещё не пошёл, но уже кое-где между берегом и краем льда сделалась щель и в ней узкой полосой под солнечным светом блестела вода. Время от времени река надрывно ухала — на ней трескался лёд, змеистая щель рассекала всю толщину льда от берега до берега.
На костре из толстых, крепко вбитых в землю брёвен стоял ломоносовский гуккор, втянутый на возвышение ещё по осени. Михайло сел на канат, протянутый от верхушки грот-мачты на берег. Было тепло. Михайло распахнул полушубок. Подпёрши голову уставленными в колени руками, он смотрел на реку.
Ветер доносил холодок тающего речного льда.
Михайло поднялся по откосу и вышел на деревенскую улицу.
Весна брала своё.
Забившиеся под застреху с подсолнечной стороны снегири, разомлев от тепла, оглушительно галдели на низкой, густой ноте, беря разом, как будто ими командовал особенно раздувший огненно-красную грудь снегирь, который умостился впереди стаи и сам для примера закатывался что есть мочи.
Крупным шагом вдоль дорожных обочин вышагивали вороны, косым глазом выглядывая первых червяков.
Хитро, на самой тоненькой верхушке ели, умостившаяся сорока, раскачиваясь по ветру, особенно сильно, чуя тепло, кричала своим старушечьим голосом.
Быстроногий поползень обегал ветви ветлы, зорко рассматривал кору, стараясь различить выползшую на солнце козявку, и, наконец найдя её, резко откидывал назад головку — раз-два-три! — колотя острым клювиком, как маленьким топориком.
На раскинувшихся по бугру вербах и ивах уже потрескались почки, и из них выползли кончики мягких серых пушков.
Навстречу Михайле, нырками, по-воробьиному, припадая к земле, промчалась стая зябликов, на лету стрекоча свою весёлую весеннюю песню.
Шла весна.
Глава десятая
ОПАСНОСТЬ
В этом году Василий Дорофеевич принанял сенокосное угодье, которое находилось много ниже Курострова, уже у Большой Двины.
Когда подоспела сенокосная пора, вниз по Двине отправились всем семейством: Василий Дорофеевич, Ирина Семёновна и Михайло.
С того времени, когда произошло столкновение между мачехой и пасынком, немало воды утекло. Прошли два года, шел 1730 год. Михайло учился по своим книгам. Они лежали у него открыто, и Ирина Семёновна лишь презрительно кривила губы, когда видела книги у пасынка на столе. Она их не трогала. Через гордость свою мачехе действительно переступить было трудно. Однако она смогла переступить через другое…
Ирина Семёновна полоскала бельё, с размаху ударяя о воду мокрым тяжёлым полотном. Прополоскав, она складывала отжатое бельё горкой на подложенные чистые камни. Повернувшись к реке и опустив в воду рубаху, она не увидела, что стоявшая от неё направо горка схилилась, поехала набок и опрокинулась в воду. Когда платки и полотенца уже плыли по реке, только тогда Ирина Семёновна заметила беду.
Пока она отвязывала стоявшую невдалеке лодку и вставляла в уключины вёсла, бельё уже уплыло далеко.
Собрав разбежавшееся по реке бельё, Ирина Семеновна подогнала лодку к берегу и, сильно ударив в последний раз веслами, направила её прямо к глубоко вросшему в песок якорю.
Когда лодка со всего хода ударилась носом о якорное копьё, что-то вдруг хрустнуло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15