«Крестьянский сын Михайло Ломоносов»: Государственное Издательство Детской Литературы; Москва; 1960
Аннотация
Жизнь гениального «архангельского мужика» интересна и для школьника и для взрослого читателя. В те глухие времена юноша с Дальнего Севера ушёл учиться в Москву. Об этом эпизоде жизни Ломоносова и рассказывает эта книга.
Привлекая в ряде случаев новые материалы, автор повести приоткрывает завесу над такими обстоятельствами биографии Ломоносова, которые долго оставались неясными. Автор собрал всё, что известно об этой поре жизни Ломоносова, и построил повесть на документальном материале.

ПОВЕСТЬ
РИСУНКИ И. АРХИПОВА
ВЕЛИКИЙ ХАРАКТЕР, ЯВЛЕНИЕ, ДЕЛАЮЩЕЕ ЧЕСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ И РУССКОМУ ИМЕНИ.
Белинский о Ломоносове


Глава первая
КАПИТАН БРИГАНТИНЫ ОШИБСЯ
Ранней весной легли на курс от Курострова поморские суда. Отчалив от крутого берега Курополки, на котором сюит сбегающая избами к воде деревня Мишанинская, пошёл по Двине на Архангельск и ломоносовский гуккор «Чайка», на Архангельск и дальше — к Белому морю и за Святой нос, в океан. Новый мореходный год, 1728-й, начался.
Идёт в плавание ломоносовский корабль. На курс легли рано, с зарёй. Жесткие, набухшие влагой от проморосившего поутру дождя паруса выдались вперёд крутыми полукружьями, подавшись на правый борг, гуккор роет носом волну, поднимается на встречный большой вал, оставляя за кормой пенную гряду.
Большая двинская вода спала, река посветлела и легла в берега. По заплёскам разбросан обломанный и обтёртый льдом выкидной лес-плавун и спутавшиеся корнями лохматые пни-выворотни, обсохла нанесённая в половодье на кусты прибрежного тальника трава.
По левому борту осталась Курья, погост с церковью. Идут двинские берега, то устланные у крутого ската дресвою, то плавно врезающиеся в воду отмелями из тонкого наносного песка.
Вот уже в последний раз вспыхнул весенний солнечный свет по влажной гряде Палишинского ельника. Речная излучина, поворот — и родной берег пропадает за густой порослью уже набравшегося листвой прибрежного ивняка. Река пестреет серыми тугими парусами.
Тихо на судах. Идут поморы на нелёгкий и опасный морской промысел. Как-то вернутся они домой? Ведь почти каждый год бывает, что, не встретив среди возвратившихся куростровцев мужа, или отца, или жениха, вскинет высоко руки и зарыдает жена, или дочь, или невеста…
Думается идущим на море о своей жизни и судьбе. Но больше чем кто-либо другой думает об этом Михайло Ломоносов.
Уходя в плавание, Василий Дорофеевич Ломоносов, Михайлин отец, был особенно озабочен.
Михайле уже шестнадцать, семнадцатый, и не в первый раз он идёт с отцом в море. Шесть лет он помогает отцу на судне. И давно Василий Дорофеевич решил, что хороший у него помощник растёт. Ещё как в первый раз ходил Михайло на море на только что состроенном тогда гуккоре «Чайка», случилась за Святым носом буря. Когда с севера краем стала заноситься в небо аспидная океанская туча, вдруг налетел вихрь. Не все паруса успели снять, и в неубранный парус так ударило шквалом, что судно сразу же достало до воды бортом. Когда стали рвать парус, верёвка застряла высоко на мачте. Никто не успел ещё опомниться, а Михайло уже залез на мачту и срубил топором верёвку. Парус упал. Гуккор зашатался с борта на борт, выровнялся, опасность миновала. «Хорошо носишь своё имя, Ломоносов, — сказал ему в тот день отец, — хорошо. — И, осмотрев Михайлу с головы до ног, добавил: — Человеку на море первое испытание».
А когда Василий Ломоносов видел, как ловко Михайло справлялся и дома, по хозяйству, и в поле, ещё больше тогда он убеждался, что сын в делах ему — первый пособник.
Перед самым отплытием Василий Дорофеевич заперся с сыном наедине. Беседуя с ним, он сказал:
— Вот что, Михайло. Мы, Ломоносовы, вековечные здесь, в Двинской земле, на Курострове и в Мишанинской деревне, где и ты родился. Вон об Артемии Ломоносове, что при грозном ещё царе жил, по старым памятям знают у нас. Ну, а никогда в нашем ломоносовском роду того, чего достиг я, не бывало.
Хозяйство Василия Дорофеевича пошло от общего ломоносовского, во главе которого долгие годы стоял самый старший Ломоносов — Лука Леонтьевич. Но прошло время — и отделился Василий Дорофеевич. Размежевали они старинный ломоносовский надел пахотной земли, поставил Василий Ломоносов свой дом и стал сам по себе, своим разумением, счастья и прибытка искать. Минул недолгий срок — пошло его хозяйство в гору, состроил он себе новоманерный гуккор. Большое по здешним достаткам дело. Глядят, бывало, на ладное судно Василия Ломоносова куростровцы и похваливают: добрый, мол, корабль. А хозяин при этом довольно промолвит: «Помалу в труде достатка прибывает».
Вот стоит на идущем по Двине гуккоре перед Михайлой Ломоносовым его отец — высокий, крепкорукий, смелый. Со всяким делом справится и не сдаст перед любой опасностью.
Однажды шли они по осеннему океану домой. К ночи упал резкий ветер, сразу заходила волна. Чуть ли не сутки носил и метал океан «Чайку», и всё это время не отходил от румпеля отец, не пил, не ел и вывел-таки судно, спас и людей и корабль от гибели. Хорошо запомнилось Михайле лицо отца в свете бившегося во все стороны корабельного фонаря, склонённое над компасом, мокрое от холодных водяных брызг, серое, каменное. Только тогда снял отец с румпеля занемевшие руки, когда вогнал гуккор промеж двух узко сошедшихся скал, вогнал точно посредине, меж ходивших у их подножия бурунов, и ввёл его в спокойную губу.
Что же: жизнь у отца под рукой. Но только ли в отцовской жизни мера? Может, есть и ещё какая другая жизнь? Большая?
Продолжая разговор с сыном в тот день перед отплытием, Василий Дорофеевич сказал ему ещё:
— Ныне я, сам знаешь, при особом ещё занятии. В «Кольском китоловстве» состою и к Груманту на китовый бой хожу. В прошлом годе, как там на корабле «Грото-Фишерей» был, на всякое довелось наглядеться. Не без опасности дело. В этом году туда же на китобое «Вальфиш» пойду. С кораблём всякое случается. «Грунланд-Фордер», к примеру, помнишь?
Про это все хорошо помнили. Несколько лет назад «Грунланд-Фордер», принадлежавший «Кольскому китоловству», разбился у Зимнего берега. Все люди погибли.
— Ну, и с гарпуном около кита нелегко, — вздохнул Василий Дорофеевич. — По морскому делу и с жизнью и со смертью запросто. Ты же мне наследник. Ну, это так, про всякий случай. А вот что хочу тебе сказать: пора уже тебе к делу полностью поворачиваться, руки на него класть. Делу нашему ломоносовскому ход должен быть.
То, что происходит с Михайлой в последнее время, — это ничего. Так думалось отцу. С кем подобного не случалось? Мечтание… Вот эти новые его книги. Перегорит… Ведь от тринадцати лет до пятнадцати был Михайло в старой вере, сам в неё вдался. Ну, и ушел обратно. Перегорело. Голова-то у парня на плечах. Поймёт он, что его, Василия Ломоносова, правда крепкая.
…Отцовская правда — правда ли? В чём же его жизни быть? Есть о чём задуматься сейчас Михайле Ломоносову.
Идёт на Архангельск гуккор «Чайка». Под всеми парусами вышел он на Большую Двину у Спасского погоста. Это приметное для поморов место.
Выше по течению Двина разбилась на рукава-полои, самые большие из которых Курополка, Быстрокурка, Богоявленка. Пройдя по полоям у намытых течением песчаных кос и поросших густым тальником отмелей, пробившись через угористые глинистые берега, здесь, у Спасского погоста, двинские воды снова собираются в одно русло. Вновь Двина одним течением идёт от берега до берега через матёрую землю, и по всей речной ширине в ветровую погоду опять от края до края катится одна шумящая косая волна. Здесь начало большому плаванию.
Здесь ещё шесть лет назад Лука Леонтьевич Ломоносов, знаменитый беломорский кормщик, дал Михайле подержать руль корабля — окрестил его поморским крещением, самый старший Ломоносов самого младшего.
Вот уже с далеко видными старинными монастырскими церквями показалась за придвинскими лесами на высоком берегу Лявля. Завтра «Чайка» будет в Архангельске.
Свечерело. Некоторые суда отвернули к берегу на ночевку. Те, что продолжали ещё идти в падающих сумерках, зажгли корабельные огни, вытянулись в одну линию и сторожко идут друг за другом. По ночной реке плыть под парусами непросто.
Прокладывает путь ломоносовский гуккор. Стоя у руля, ведёт его всматривающийся в сгустившуюся над водой мглу Михайло Ломоносов, кормщик.
В Архангельске пробыли недолго. Взяв поручения на компанейском дворе «Кольского китоловства» к директору китоловства бранденбургскому торговому иноземцу Соломону Вернизоберу, гуккор «Чайка» пошел на Колу.
Отчалив от Гостиного двора, опять идёт «Чайка» по Двине. Подкатывает под нос корабля встречная невысокая волна, скрипят мачты, тихим шумом шумят паруса.
Отец подошёл к стоявшему у борта Михайле:
— Сомневаешься? Отцовской правде не веришь? Так вот, когда срок подойдёт, примешь, стало быть, моё, а там, давай бог тебе удачи, и дальше пойдёшь. Достатку-то и ещё прибудет. На тебе, Михайле Ломоносове, наш старый ломоносовский род самой большой высоты и достигнет.
Отец говорил о таком, что должно было его, Михайлину, жизнь решить. Кем же ему, Михайле Ломоносову, быть?
Минуло два месяца.
Китобой «Вальфиш» делал последние приготовления перед отплытием из Кольского острога к Груманту, и вместе с кандалакшанином Степаном Крыловым и иноземцем Аврамом Габриэльсом, которые также в этом году должны были участвовать в китовом бое, готовился к выходу в океан Василий Ломоносов. «Чайка» же шла к Курострову, спеша домой к сенокосу. Делу не должен быть ущерб, рассудил хозяйственный Василий Дорофеевич, и, готовясь к уходу на китобойный промысел, распорядился, чтобы сын плыл домой и справлялся бы уже в сенокосную страду сам.
В эту пору из Голландии, Англии, Испании и других заморских стран сходились к Архангельску гружённые товарами купеческие корабли. В большом караване, который вёл под охраной военный многопушечный фрегат, плыла к Архангельску и голландская двухмачтовая бригантина.
Капитан бригантины в русский порт приходил впервые. Ещё в Амстердаме много говорил он со своим старым другом, долго жившим в России. И сейчас, когда бригантина медленно подтягивалась к настланной от берега в Двину корабельной пристани, голландский капитан не отрываясь смотрел в подзорную трубу на открывавшуюся его взору русскую землю.
Ему вспоминалось то, что говорил его амстердамский друг. И так же, как и тогда, он отрицательно покачивал головой и снова повторял ту же фразу: «Piter. Kaptein Piter». Так он отвечал в Амстердаме старому приятелю, рассказывавшему ему о России.
Всё сделал Пётр. Один. Он умер. Об этом говорил капитан. Да и что? Россия победила Швецию? Полтава? Гангут? Да! Но победа в войне — не полная победа. Она иногда может быть даже обманчивой. Даже вредной. Народ должен уметь победить в труде. Вот настоящая победа! Созидание. А для этого нужны науки. Есть они в России? Только тот народ достоин будущего, который способен рождать собственных Платонов, Ньютонов. Да и есть ли у Петра преемник?
И недоверчивый капитан качал головой.
Нет…
Всё это и вспоминается ему сейчас. Он медленно обводит подзорной трубой все протяжение берега и снова качает головой. На его лице надменная усмешка.
Нет…
Капитан поворачивается к реке. Первый, второй, третий парус прошли в кругу подзорной трубы. Ненадолго взгляд капитана бригантины задерживается на двухмачтовом судне, ловко сделавшем сложный маневр. Но уже через мгновение взор его безразлично скользнул по фигуре стоявшего у руля молодого кормщика, даже не остановившись на выведенном по борту названии «Чайка», и снова немало на своём веку повидавший голландский капитан отрицательно покачал головой.
Нет…
Глава вторая
ОБОЖЖЁШЬСЯ — ТОЖЕ УЧЕНИЕ
Пройдя полосу до того места, где луг упирался в частый низкий кустарник, Михайло поднял косу, отёр её пучком срезанного осота, положил на плечо и пошел по скошенному полю вниз к дороге.
Над лугом стоял запах только что упавшей под косой росистой мягкой травы. Открывшаяся земля сильнее отдавала сыростью. От корней тянуло застоявшейся прелыо и сладким духом почвенных соков. Поднявшееся уже высоко июльское солнце провяливало длинные ряды травы, которыми вплоть до леса был уложен луг.
Время близилось к полудню, надо было кончать на сегодня сенокос. Роса с травы уже сходила.
Дойдя до ветвистой ветлы, которая стояла у самой дороги, Михайло присел отдохнуть, выпил квасу из глиняного запотевшего кувшинчика, вытер губы рукавом холщовой рубахи, смахнул солёный пот, который каплями струился по лбу и ел глаза, и устало и сладко потянулся.
На соседней пожне, не замечая, что Михайло уже кончил работу, широко махал косой деревенский сосед Ломоносовых Шубный.
— Эй, эй! Иван Афанасьевич! Кончать пора!
Когда Шубный и Михайло уже вышли на дорогу, которая изгибом подходила почти к самой ломоносовской усадьбе, из-за поворота навстречу им показался одетый в заплатанную рубаху старик. За спиной на двух верёвках у него болтался заплечный мешок. Старик шёл тяжело, опираясь на посох. Михайло и Шубный не сразу его узнали.
— Э-э, Михайло! — приветливо сказал старик.
— Дядя Егор…
— Чай, не признал?
— Да малость ты…
— Верно, верно. Полтора года странствую. И в стужу и в мокредь. Не красит, не красит… Ох, нет! В скитах был, в скитах. Спасался. От мерзости. Отдохну теперь — опять пойду. В Выговскую пустынь пробираться буду. Там, у Денисовых, древлее благочестие блюдётся. Пойдёшь со мной?
— Зачем Михайле в Выговскую пустынь? — спросил Шубный.
Старик только хмуро поглядел на него и не удостоил ответом.
— Был я в Пустозерске, где протопоп Аввакум жил и в огне преставился, не желая принять никонианскую ересь. Мученическую смерть прияв, во блаженстве теперь обретается. Вот щепу от ограды дома, в котором Аввакума сожгли, несу.
Старик снял заплечный мешок и достал из него кусок дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15