.. С какой стати ты, вольный разбойник, вдруг встанешь под знамена? Ну их к черту, все они друг друга стоят!
- Вот именно...
Он в темноте, как слепец, провел ладонью по моему лицу.
- Значит, отказываемся. Да?
- Да.
- Решено?
- Решено.
- Ну и молодец. Спи...
Не продремав ни минуты, утром я набрала номер департамента Кадровой политики Синдиката.
- Я все взвесила... - сказала я. - Благодарю за предложение, весьма заманчивое и лестное... Надеюсь, вы правильно меня поймете... Видите ли, род моих занятий вряд ли совместим с обязанностями...
- Не понял! - отрывисто буркнули в трубке. - Род моих занятий любит ясность. Ты согласна или нет?
Я оглянулась на мужа. Он стоял, сцепив обе руки замком, показывая мне молча: "Будь тверже!"
Я отвернулась. В окне виднелся краешек сосновой рощи на соседнем холме, с двумя кибитками пастухов-бедуинов, вдали - гора Скопус с башней университета, соседняя арабская деревня, торопливо заставленная коробками недостроенных домов... И надо всем - пустынное небо с прочерком шатуна-коршуна...
Все то, на что я смотрю уже десять лет... Десять лет...
- У меня ни минуты нет на твои "пуцы-муцы"! Сейчас ответь - согласна ты или нет?
- Согласна, - сказала я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За неделю до отъезда, посреди растерянной суеты сборов, бессмысленных покупок, беспомощной беготни и ежедневного подписывания неисчислимых и нечитаемых мною бумаг в Долине Призраков, (так что я б уже и не удивилась появлению призраков в моем, помутневшем от жары и напряжения, сознании), нам удалось вырваться в Хоф-Дор, тем самым хоть на два дня оборвав затяжную истерику четырнадцатилетней дочери, не желавшей уезжать "ни в какую вашу дурацкую Россию".
Мы любили этот изрезанный кружевными петлями берег Средиземного моря между Хайфой и Зихрон-Яаковом; под высоким горбом ракушечного мыса неглубокую бухту, на дне которой в ясную погоду видны ноздреватые базальтовые плиты - развалины затонувшего финикийского города; любили круглые белые домики-"иглу" на травяных лужайках между неохватных старых пальм; неказистый, окруженный частоколом деревянных кольев, воткнутых в песок, "Бургер-ранч", с колченогими скамейками и столами, - весь этот пляжный рай в двух босых шагах от моря с его самозабвенной, переменчивой, неугомонной игрой синего с бирюзовым...
И все два дня плавали до изнеможения, до одури, безуспешно пытаясь смыть с души тягостную двойную тревогу - в ожидании "нашей" России и в ожидании нашей здешней неминуемой войны, которая уже набухала, уже сочилась гноем из всех старых ран и запущенных нарывов...
Дочь оплакивала свою жизнь.
- Вы - эгоисты!! - кричала она нам: - Через три года я буду старая, понимаете?! - старая, и всем здесь чужая!
Вечером она бродила в длинной юбке по воде, путаясь босыми ногами в тяжелом подоле, и до поздней ночи сидела с несчастной прямой спиной на горбу ракушечного мыса, глядела в море и тосковала впрок...
Из влажной глубины ночи с ропотом рождалась волна, быстро перебирая валкий гребень лохматыми лапами белой пены, дружной шеренгой катилась к нам, но выдыхалась, таяла, и к мысу доплывала тончайшей кружевной шалью, фосфоресцирующей в латунном свете луны... А за ней, рыча, уже бежала другая шеренга дружных болонок из пены, и бесконечный их бег сминал любую надежду, любую робкую надежду на отмену неотвратимого...
...Наутро мы уезжали.
В последний раз сбегали искупаться "на минутку", и часа полтора никак не могли расстаться с морем. Наконец я повернула и поплыла к берегу в кипящей солнечными иглами воде, и с каждым моим подъемом на гребень волны медленно приближалась огромная пальма на берегу, взмывая в небо и опускаясь, взмывая и опускаясь...
Я плыла над черными базальтовыми плитами, над развалинами финикийского города, бытовавшего под этим небом и упокоенного на песчаном дне в такой дали времен, о которой могли рассказать - и неустанно рассказывали - только эти волны; я плыла, пока не нащупала ногами дна, встала и побрела, отирая ладонями мокрое лицо...
Мои на берегу размахивали руками, указывая куда-то вверх...
Я закинула голову: два дельтаплана, покачиваясь, парили в дымной голубизне навстречу друг другу: белый, с оранжевыми полосами, и желтый, с зелеными. Казалось, они играли в какую-то игру, переговаривались, кивали друг другу, подшучивали... Их темно-зеленые тени скакали по мелким волнам. Вода подсыхала на моем лице долгими жгучими каплями.
Боже, думала я, что я наделала! Что я наделала...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава вторая. Подъезд
Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуя проверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллеги жаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, не позволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный и неподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы, высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт, фонариком высвечивая днища машин... И выносил свой вердикт.
- Нет, - говорил он сурово. - Эта квартира опасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать "Шма, Исраэль!".
Или:
- Нет, из этого лифта отлично простреливается вся площадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешь заранее читать "Шма, Исраэль!".
Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями, месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров...
Мы как-то проскочили. Более того: сняли первую попавшуюся квартиру. Буквально - первую, в которую завез нас маклер Владик. Она мне понравилась сразу: небольшая, полупустая, свежеотремонтированная, в одном из старых пятиэтажных домов Замоскворечья, в Спасоналивковском переулке. За одно это название я готова была выложить все положенные нам на квартиру деньги.
- Мне нравится, - сказала я. - Берем.
Маклер Владик изумился.
- Как?! Прямо вот так, сейчас и эту? Но я приготовил вам на сегодня еще семь вариантов. Не хотите посмотреть?
- А чего там смотреть? - просто я хорошо помнила свою "хрущобу" на Бутырском хуторе. - От такого добра-то...
Ну и въехали на другой день со своими двумя чемоданами.
Гибрид Петроколумб (Клумбопетр), корсар среднерусской возвышенности, литая гигантская клумба, сувенир высотой с Эйфелеву башню - плыл над Замоскворечьем под чугунными трусами, изображающими свернутые паруса. В руке он сжимал золотой вердикт, врученный Петру испанской королевой и скульптором Церетели. Вместе с разноцветными фасадами старо-новых особняков по дуге набережной, с прыскающими посреди канала фонтанами, со страшновато-сладеньким, - работы Шемякина, - комплексом фигур-аллегорий всех пороков человеческих в сквере на Болотной... все это вместе, по моему ощущению, - убедительно пошлое, - являло какую-то иную Москву, совсем не ту, что мы покинули когда-то: притягательный город-монстр, могучий цветастый китч, бьющий наповал заезжую публику золотыми кеглями куполов на свеженьких церквах.
Впрочем, не все гранитные приметы прошлого были сброшены со своих постаментов: Ленин на метро "Октябрьская" - слободской громила в приблатненном полупальто, с извечной кепкой, как каменюка, зажатой в кулаке, - по-прежнему к чему-то молча и властно призывал... В хорошую погоду вокруг него каталось на роликах юное население, школьная программа которого уже не была устремлена в коммунистическое завтра.
Со временем выяснилось, что наш подъезд начинен всевозможными сюрпризами. Подавляющую часть времени домофон входной двери был испорчен, так что проникнуть в дом мог каждый, кому приспичит. В квартире на первом этаже жила семья любителей-собаководов, разводящих уникальную породу гигантской болотной собаки, в темноте мало чем отличающейся от рослого пони. Люди они были занятые и не всегда трезвые, собак своих выпускали погулять без сопровождения. В сумраке подъезда те поджидали жильцов у лифта, вежливо сопя, угрюмо оттирая их плечом к стене и тяжело наступая на ноги...
И все-таки главной бедой нашего подъезда были не бомжи, не пес-левиафан, подстерегающий жильцов во тьме у лифта, а - мальчик. Кроткий мальчуган из 16-й квартиры, ангелок с голубыми глазами и славно подвешенным языком. Именно он наводил ужас на весь дом. Именно за ним приглядывали в оба взрослые, именно его провожали подозрительными и свирепыми взглядами все жильцы дома. И ничего не могли предъявить в доказательство своих обвинений.
Впервые я столкнулась с ним спустя неделю после нашего переезда.
Вошла в подъезд и ощутила явственный запах гари, ненавидимый мною с детства, когда по осени в Ташкенте жгли кучи палых листьев и я, сжигаемая астмой, металась по квартире днем и ночью, пытаясь найти уголок, куда бы не проникла удушающая вонь.
Слева, на желтой стене, в глаза бросались мятые почтовые ящики, частью обугленные, облитые водой. Под ними в огромной луже на кафельном полу мокли лохмотья черного пепла и валялись недоспаленные газеты, журналы, рекламные листки...
У лифта стояли двое - пожилая женщина и огненно-рыжий мальчик с лицом нежнейшего фарфорового сияния. Он напомнил мне юного финикийца с одной старинной гравюры.
- ...где я был, а где - огонь, - говорил он терпеливо и вежливо. Женщина нервничала, наступала, угрожающе сжимала кулак перед его личиком.
- Знаем, зна-аем! Ты всегда ни при чем!!! А только где ты, там и горит! Вот погоди, если мать на тебя управу не найдет, то милиция уж выследит!!!
- Минутку, - сказала я, - здравствуйте. Я ваша новая соседка с третьего этажа. Что здесь у нас происходит?
- Да вот! - женщина кивнула на ребенка. - Беда нашего подъезда. Чуть не каждую неделю тишком дом палит!!! Видали, там, ящики? Главное, гад малолетний, всегда отпирается! И как назло, никто его за руку поймать не может! Ускользает!
Мальчик поднял вдохновенное остренькое лицо, проговорил:
- Как много на свете злых людей! Но я все стерплю. Я посылаю им свет в душе!
Слишком он был бледен и худ. У меня просто сжалось сердце. Подошел лифт, мы втроем вошли в него.
- Вы не имеете права обвинять мальчика бездоказательно, - сказала я соседке вполголоса.
Она метнула на меня яростный взгляд и, выходя на своем втором этаже, в сердцах ответила:
- Не имею?! Ну-ну... Погляжу я на вас, когда вместе-то запылаем... И главное, этот паршивец сам - с последнего этажа! - сквозь огонь будет рваться вниз. И не успеет!
Двери за ней сошлись, странный мальчик проговорил речитативно-молитвенно куда-то поверх моей головы:
- Злые люди возводят на меня напраслину, злые люди... Но я всем посылаю свет в душе!
Я вышла из лифта и оглянулась. Еще мгновение юнец стоял в тусклой кабине, ангельски кротко сияя огненно-рыжим нимбом волос, как рыбка-вуалехвостка в тесном аквариуме.
Двери стакнулись, лифт понесся на последний этаж...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
"...какое счастье, что я - человек птичий, и проснуться в
пять утра мне не в тягость. Семья спит, значит, эти два
заветных часа - с пяти до семи - станут моим необитаемым
островом, куда я не позволю сунуть нос ни одному на свете
Пятнице...
...ременная-погонная, кнутовая писательская упряжка:
необходимость вывязать буковками хоть несколько слов, хоть
несколько строк, будто через эти мельчайшие капилляры кириллицы
мы выдыхаем в пространство переработанный воздух нашей жизни.
Уже очевидно, что при моей московской круговерти ничего
серьезного написать не удастся. Впрочем, обрывки этих
рассветных мыслей, вчерашние картинки и ошметки разговоров все
равно сослужат в будущем свою неминуемую службу.
Какое счастье - этот волшебный "ноутбук", купленный для
меня безотказным и многоопытным Костяном в лабиринтах
компьютерного рынка на Савеловском. Помимо необходимых действий
он еще напевает, позванивает, высылает для утреннего
приветствия - без всякого моего запроса, - потешного человечка,
карикатуру на Эйнштейна, и тот шляется по экрану, высовывает
язык, грозит кулаком, смачно отхаркивается и хлопает дверью,
если я даю понять, что пора и честь знать. Надо бы пожаловаться
Костяну, пусть ликвидирует наглеца.
Словом, мой новый компьютер - едва ли не самая приятная
сторона в этой странной жизни.
...а пока мы обрастаем бытом. В Синдикате мне выделили
водителя, Славу, и мы сходу подружились - парень он, по его же
словам, "битый, ушлый и крученный, как поросячий хрен".
Коренной москвич, по образованию геолог, прошел все этапы
разнообразной жизни столицы последних двух десятилетий с ее
перестройками, очередями, взлетами, дефолтами и рыночной
экономикой...
Каждый раз изумляет меня еще одной своей профессией, еще
одним эпизодом биографии, о которых сообщает походя, роняя
слова как бы случайно.
- ...помню, в бытность мою купцом ганзейским...
- Слава, поясните...
- ...да был у меня ларек на Тишинском, специями
торговал... Одолжил капиталу у приятеля, - помню, целый чемодан
полтинников. Его маманя наколядовала этих полтинников на
поприще теневого бизнеса...
Говорок у него ладный, вкусный, московский - успокаивает.
Иногда, после особенно тяжелого рабочего дня, я задремываю под
его сказовую интонацию, а когда всплываю, подаю реплики по
теме...
- ...и вылезают из авто мордоворо-о-ты, - выпевает
Слава, - пальцы ве-е-е-ером выгибают...
- Ну?!
- Ну и остался человек - с опухшим хреном, и без штиблет!
Разъезжаем мы на "жигулях", и Слава дает понять, что в
остальное время суток, - а он работает с нами неполный день,
ездит на другой машине. На какой? - Загадочно лыбится...
Физиономия татарская, раскосая, башка бритая - с виду
совершенно уголовная личность. Но это-то и удобно... Вообще, со
Славой я чувствую себя защищенной.
История его появления в Синдикате такова: потерпев пять
лет назад провал на очередном этапе предпринимательской
деятельности, Слава кинулся в ножки к соседу, Гоше Рогову,
который, по слухам, варил большие дела в какой-то еврейской
конторе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10