Дежуля, тебя не учили в детстве, что брать чужое не хорошо? Воровством называется.
Дежуля оборачивается. Разнимает руки, освобождая Стаса. Поправляет платье. И ни один мускул на лице не дрогнул. Напротив – обаятельная улыбка
– '. Светка, мужики не стоят ссоры подруг!
– А я и не собираюсь ссориться. Я так…
И все. Отступаю на прежние позиции. Руки – в рукава пальто, сумку на плечо, и – в такси. И в спину голос Стаса:
– Подожди!
Домой едем молча. Смотрю на прохожих за стеклом. И бесконечный дождь, который, мне кажется, идет с того дня, как Стас потерял память.

В квартире тоже молчим.
Молча снимаем верхнюю одежду. Молча садимся пить кофе. Молча курим, пуская дым в потолок
– Обиделась? – наконец подает голос Стас.
– Нет. Я этого ждала.
– Как это?
– Ну, не зря мы так давно общаемся с Дежулей.
– А что же тогда молчишь?
– Думаю.
– О чем?
– О нас. О тебе и обо мне. И обо всех остальных.
– Поделись, – предлагает Стас,
– Скажи, почему ты сегодня пошел с Дежулей?
Стас каменеет лицом. Потом говорит;
– У меня была какая-то глупая мысль: может, в прошлой жизни между нами что-то было, а ты не говоришь? – И как? – фыркаю я.
– Не было. Только она ко мне прилипла, и я вдруг понял, что ничего и никогда между нами не было и быть не могло…
– А мысль-то откуда взялась?
Стас замялся. Но я ждала ответа, и имела право его получить. Поэтому Стас признался:
– Ты только не обижайся, Света, но я чувствую, что ты не была единственной женщиной в моей жизни. Или был кто-то до тебя, или – параллельно с тобой. Но ты ведь не скажешь правды? Зачем тебе наши отношения под удар ставить?
Пришла моя очередь открывать карты. В омут с головой, чтобы не передумать в последнюю секунду, не струсить.
– Стас, – осторожно говорю я, – возьми, пожалуйста, свой паспорт и внимательно его просмотри.
С недоуменным лицом Стас открывает барсетку, вытаскивает документы, раскрывает паспорт, страничку со штампами. Потом перелистывает на страничку «дети» и медленно обалдевает. И смотрит на меня с недоумением и с возмущением:
– И ты молчала?
– А что я, по-твоему, должна была делать? Сразу выливать на тебя весь ушат помоев?
– Но там же дочка!
– Она инвалид, Стас. Детский церебральный паралич. Ты бросил их, потому что не смог с ними жить; Я молчала, пока можно было молчать, но сейчас это становится уже невыносимым.
Стас хватается за голову.
– Я была сегодня там, отвозила алименты. Там не знают о твоей болезни. Теперь решай сам.
Стас закуривает нервно, судорожно втягивает дым, подходит к окну, открывает форточку. Весь как струна, как один оголенный нерв, щелкни, – умрет от боли.
И я оголена. Душу выложили на стол, и она слепнет от боли и кровит. Сейчас Стас примет решение, и оно будет не в мою пользу. Не в мою. Или… или нет?
– Причина развода – ты? – наконец спрашивает Стас.
– Нет. Ребенок. Но все равно ты их опекаешь. Больше ничего о них рассказывать тебе не хочу. Подумаешь еще, что я на себя одеяло тяну. Нет, сам разбирайся. А я пока уезжаю домой, к матери. Не хочу на тебя давить. Поэтому я – там, а ты – тут. Потом встретимся и решим, кто мы друг для друга.


***

Вышла утром с полной сумкой в руках из дома, а у подъезда – «ауди» Дежули. И сама она – свеженькая, улыбчивая, без тени смущения на лице. Как будто ничего не произошло накануне в клубе. И рука не дрогнула, когда глаза подводила. И траура по погибшим отношениям не видно – яркая куртка, стильные джинсы, волосы – россыпью.
– Привет! Подвезти?
– Сама доберусь.
– Да брось, Светка! Садись!
Я принимаю приглашение. Затаскиваю сумку на заднее сиденье.
Машина трогается с места так плавно, словно и не машина, а некая ракета на воздушной подушке.
– Остыла? – небрежно спрашивает Дежуля, одновременно прикуривая сигарету. Но в этой небрежности – некоторое напряжение. Ей тоже не всегда легко живется.
– А я и не взрывалась.
– Ну-ну, – усмехается она.
– Я просто решила больше с тобой не общаться.
Усмешка становится жестче:
– А в машину села.

– Надо объясниться, расставить все точки над «i».
– Ну, расставляй…
– Я тут поразмышляла на досуге и очень удивилась… Ну, вот что нас до сих пор связывало? Социальное положение? Оно оч-чень разное. Общие друзья? Да их нет как будто, так, знакомые. Общие взгляды? Я бы сказала, что они полярные…
– И что же ты надумала?
– Знаешь что, Дежуля, смотри-ка ты лучше мексиканское «мыло», а в мою жизнь больше не лезь. Я возможно любопытный объект для твоих наблюдений, но мне хочется, чтобы вокруг были люди, которые любят меня, а не препарируют под микроскопом.
– Это ты Стаса имеешь в виду под «любящим человеком»? – неожиданно зло говорит Дежуля. – То-то я смотрю, ты с сумкой куда- то намылилась. К мамашке поди.
– Нам надо немного побыть порознь.
– Не думала, что вас так легко разбить.
– А дело не в тебе. Ты только катализатор. Ускорила некий процесс. Но все закончится хорошо.
Послушная твердой руке Дежули «ауди» заложила крутой вираж на перекрестке, взвизгнули шины.
– Тебя куда, на Казанский вокзал?
– Именно.
Повисла пауза. Каждая обдумывала случившийся разговор. Притормозив у вокзала, Дежуля спросила:
– Значит, кончилась дружба?
– Да Бог с тобой? Какая дружба? Так, приятельство, никому не нужное.
– Ну, пока…
– Прощай, – легко ответила я и закрыла дверь машины.


***

Никогда еще я не возвращалась к матери с такой радостью. Я спешила за поддержкой, туда, где все привычно и знакомо, и можно жить без головоломок, И там меня ждет самый любимый человечек на свете – Катюшка.
Обвила меня ручонками, повисла на шее:
– Че привеа?
В переводе с детского – «Что привезла?». Выгружая подарки: Катюшке: конструктор «Лего», большую куклу, которую выбрал в магазине сам Стас, смешные тапочки в виде собачек, водолазку, коробку шоколадных конфет. Матери – книги, собраний сочинений Ремарка, которые я еле дотащила до дома, прокляв все на свете от нечеловеческого напряжения: экая тяжесть!
Чаевничаем, и Катюшка сидит у меня на коленях. Затылок – в мягких пушистых колечках волос. Целую их, и дочка машет рукой в знак протеста. Она, конечно, любит телячьи нежности, но не когда поедает конфеты.
Я отдыхаю. Я сняла с плеч груз весом в несколько тонн. Здесь можно быть самой собой. И только тревожные глаза матери не дают совсем уж расслабиться. Нам предстоит долгий разговор, и это очень трудно – быть искренними друг с другом. Мы так похожи с матерью! Мы обе скупы на выражение чувств. Мы никогда не говорим друг другу «люблю», никогда не спрашиваем: «как дела». Будет желание – поделимся. И хотя мама пытается учить меня жизни, ее слова – чистой воды риторика. Я никогда ее не слушала. Может, зря?
Наконец Катюшка уснула в обнимку с куклой Машей, чайник вскипел, и я достаю сигареты.
Дым кольцами вверх. Я рассказываю все обстоятельно, в мелких деталях, и словно вижу наши отношения со стороны. И сама себе выношу приговор: нет, Стас не останется со мной… – Этого следовало ожидать, – говорит мама. Ты знаешь как меня утешить…
Мама смотрит в окно, в декабрьскую темень.
– Если Стас вернется туда, я буду рада за него, – наконец произносит она. – Это, конечно, нелегко – взять на плечи такой крест, но это мужской поступок. Я даже начну его уважать.
– А то, что он бросит нас, меня и Катюшку, – это по-мужски?
– Надо было раньше об этом думать. Что посеешь, то и пожнешь.
– Я не хочу его терять.
– Видишь ли, дочь, мужчины – создания инертные. Они, даже когда влюблены по самое «не хочу», обычно редко уходят от жен. И Стас не уйдет от тебя, пока ты его не прогонишь. Пусть ты была не права раньше, пусть он связан с тем домом, но он, как дворняга, будет крутиться у тебя под ногами и ждать твоего решения. А вот какое решение ты примешь…
Мама пожимает плечами. Ее слова горьки, но справедливы, и от того – горьки вдвойне.
Мы сидим в полной тишине и думаем каждая о своем. Мама – о своей судьбе, я – о своей. И проблемы наши схожи. Одной предстоит вступить на дорогу женского одиночества, а другая бредет по ней уже третий десяток лет и никак не может примириться с очевидным. Это только кажется, что мама привыкла быть одна.
Это только кажется, что она не нуждается в сильном мужчине.
Она старается всеми силами доказать самой себе, что она – самая нужная, самая лучшая, самая сильная. Ей не к кому приложить недюжинную энергию нерастраченной любви, и мама выплескивает ее на Катюшку. Они – симбиоз, два человека, сросшимися душами, их невозможно разорвать. И я, нехотя, через силу, вынуждена это признать.
Какой грустный итог в мои двадцать пять! У меня нет никого, кроме Стаса. И выбор, перед которым я стою сегодня, до смешного мал: или наблюдать его метания между двумя семьями, или своими руками сложить ему вещи на дорогу.


***

Мамино предсказание сбывается: Стас ждет меня дома, тихий и как будто усталый. И рад мне, и не рад. Рад – потому что последнее время мы были душевно близки. Не рад – потому что возникли обстоятельства, разделяющие нас,
Мы снова молчим, хотя пришла пора поговорить о главном. Но каждый боится услышать что-то такое, что нарушит хрупкое равновесие этого дома. Наши фразы – ничего незначащие: «Хочешь чаю?» – «Лучше кофе», И снова тишина. И дни текут медленные и вялые.
Под руками – выпуклости бисерного шитья, лист ватмана с высыпанными бусинами, катушка капроновых ниток, чертеж будущей косметички – нежные фиалки, скопированный с альбома, добытый мне Стасом Бог знает где. За спиной шуршит телевизор.
Я позвоночником чувствую одновременно присутствующего и отсутствующего мужа. Присутствует – физически, а мысленно опять блуждает где-то по закоулкам своего сознания.
Стас где-то задерживается вечерами после работы. Может, в магазине, может – у Наташи.
Нет ничего неприличного, конечно, в том, чтобы не выдержать и спросить:
– Ну, как там?
Наверное, я услышу в ответ:
– Нормально.
Потому что если Стас до сих пор здесь, значит, окончательное решение еще не принято. Иначе бы слова были бы произнесены.
Но каждый безмолвный вечер разъединяет нас. Словно мы плыли до сих пор на одной льдине, но она раскололась, и нас разносит течением по разным берегам. Страшно, и ничего более.


***

Стас возвращается из магазина странно опустевший. Будто из него разом вытянули все силы,
– Что с тобой?
– Глеба задержали.
– Не поняла.
– Квасков сказал, что это Глеб навел на меня ребят.
– А ты?
– А я не помню! – зло выкрикивает Стас. Он привычно сжимает голову руками, словно пытаясь выдавить из нее воспоминания.
– Тише, тише, – я обнимаю его, прижимаюсь всем телом, плотно, чтобы его боль перетекла в меня. Я вспоминаю почему-то слово «сострадание». Почти что жалость, но именно – «почти». Сострадать – испытывать те же чувства, переживать. Жалеть – смотреть на ситуацию свысока, отстранено. Я сейчас- сострадаю.
Ложимся на диван. Стас тычется губами в мою шею.
– Подожди, расскажи мне все, – я подставляю под его губы ладонь.
– Квасков нашел ребят, которые ехали со мной в купе. Они рассказали, что в коридоре ко мне клеились какие-то придурки, потом я ушел в тамбур и не вернулся. А поскольку барсетка была со мной и кроме нее никаких вещей, они решили, что я вышел на ближайшей станции.
– Идиоты!
– Квасков нашел тех уродов. Они раскололись. Показали на Глеба.
– Невероятно!
– Завтра я поеду смотреть на них.
– Я с тобой!
Стас мотает головой: 1
– Зачем тебе эта грязь? Я справлюсь сам.
– Я хочу быть рядом с тобой.
– Как хочешь.


***

В кабинете Кваскова неприютно, но главное – прокурено все, даже ножки стола. Я прижимаю украдкой к носу надушенный платок. Конвоир вводит двоих парней в обтрепанных спортивных штанах и черных кожаных куртках: приземистые, бритоголовые, лица типичных отморозков. У меня пробежали мурашки по коже: убили бы – и не поморщились. Парни топчутся у дверей, смотрят на Стаса испуганно и в то же время вызывающе,
Стас внимательно разглядывает их. В самом деле, мне слышится, как скрежещут его мозги от напряжения. А потом… Потом что-то меняется в лице Стаса, в глазах, даже зрачки сужаются и становятся совсем бездонным. И в доли секунд вдруг пролетают в его глазах внезапно вернувшиеся в память кадры: как летит на насыпь, проживая в мгновение всю жизнь и одно матерное слово, как несколькими часами раньше садится в поезд, а до этого вышел из пустого дома. Из пустого – потому что жена почти бросила: уехала к матери и не отвечала на звонки.
Безумный взгляд мечется по лицам присутствующих в кабинете. Мне кажется, еще секунда и Стас потеряет сознание. А он пятится и, ослабевший, садится на стул. И лицо – немой вопрос мне: значит, все было вот так?!
– Ну? – спрашивает Квасков.
Стас молчит. Но у него дергается уголок рта.
– Уведите этих, – Квасков кивает головой в сторону двух бандитов. И смотрит на Стаса с любопытством и с жалостью. Он, конечно, всякое повидал в своей жизни, но, видимо, не зачерствел. А Стас весь в своей трагедии, что страшно о чем-то его спрашивать. Но надо. И Квасков задает вопрос осторожно, участливо:
– Хочешь с другом переговорить?
– Нет, – еле разжимает губы Стас.
– Я так и думал.
– А что говорит Глеб? – осторожно спрашиваю я.
– А Глеб молчит.
– Вы оказались правы, товарищ следователь, – и вижу, как разглаживается лицо Кваскова при слове «товарищ». – Помните, тогда, при первой встрече вы намекнули на Глеба.
– Не бывает преступления без мотива, – согласно кивает Квасков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10