И при этом заставить себя обожать, рыдать, когда сдох наконец! И до сих пор есть у него обожатели, и до сих пор мы помним о нем как заколдованные, вкушаем плоды его неустанных трудов и будем помнить до самой смерти. А вот Алена моя, кажется, от злых чар свободна. Повезло ее поколению.
На другой день
Вчера заснула в гамаке, сунув дневник под подушку. Море ворчало глухо и сдержанно, ворочалось с боку на бок, как огромное, доисторическое животное, и такой силой, таким безмерным покоем наполняло душу... Под его мерные вздохи я и заснула. Когда же открыла глаза, то надо мной стоял и на меня задумчиво смотрел Митя. Я уже привыкла к его шуткам и смеху, но тут он напомнил мне себя прежнего - знающего, умного доктора, к которому бросаются за спасением, изнемогая от одиночества.
- Ты что? - как-то даже оробев от его взгляда, спросила я, моргая спросонок.
С моря налетал ветер, непогода разыгрывалась не на шутку, шептались, качались деревья.
- Ничего. - Он моргнул, улыбнулся смущенно. - Соскучился и пришел.
Митя попытался сесть со мной рядом, но гамак взбрыкнул, как рассерженный конь, левая его сторона резко рванула вверх, и он гневно вытряхнул из себя нас обоих. Мы почему-то ужасно развеселились и хохотали, не в силах остановиться, стряхивая друг с друга иглы и веточки. А потом обнялись и серьезно поцеловались под деревом, не крепко, не пылко, а вот именно что серьезно. Мне опять захотелось - как там, в Мытищах, - сказать ему, что люблю, второй раз в жизни: Костя и он, никого у меня больше не было. Но я постеснялась: взрослая женщина, как бы сказала Алена ("Мама, ну ведь ты совсем взрослая женщина!"), должна быть сдержанной.
- Я люблю тебя, - в этот самый момент, будто подслушав меня, сказал Митя. - Сам не знал, что могу так любить...
И, обнявшись, мы пошли в дом, потому что ветер вдруг стих, небо угрожающе потемнело, все вокруг затаилось и замерло, и пошел дождь - мерно, спокойно, уверенно и надолго.
Десятое июля
Я всегда прячу от Юры глаза, когда вечерами, после чая в саду, мы покидаем этого доброго, милого толстяка.
- Спокойной ночи, - говорю я как можно будничнее.
Там, наверху, нас ждет счастье. Ждет прохладная, чистая, просторная комната, распахнутые в южную ночь окна, звон цикад и широкая тахта - одна на двоих. Иногда я закрываю окно: боюсь, что Юра услышит мой стон, от которого я не всегда могу удержаться. Иногда мы стаскиваем матрац на пол: тахта, словно злясь на нашу несдержанность, начинает скрипеть и пошатываться. Усталые, разгоряченные, благодарные друг другу, перед тем как заснуть, мы долго смотрим на бархатное южное небо, мерцающее огромными звездами. Сидим на подоконнике и любуемся, переговариваясь почти шепотом. Ощущение счастья так сильно, что хочется, чтобы все вокруг были счастливы. Ведь это так просто: любить друг друга. Проще, чем ненавидеть.
- Почему она всегда уезжает? - спрашиваю я однажды про Юрину жену.
- Потому что летом здесь жарко.
- А Юра почему с ней не едет?
- Потому что разгар сезона и он не может оставить санаторий. И вообще у них уже все в прошлом.
Жалко... И все-таки странная у Юры жена: бросать такого мужа, пусть даже временно... И дочь его бросила, укатила на край света. Приехал капитан дальнего плавания, пробыл в санатории месяц, снял комнату на второй, упорно ухаживал - провожал и встречал, таскал охапками розы, - а осенью увез молодую жену к себе, на студеное море, туда, где много зимы и упрятаны под водой опасные лодки, а мужа вечно нет дома, и маются без дела, ссорясь и сплетничая, моряцкие жены.
Середина июля
- Люся, что с нами будет? - спросил он вчера.
Шумело, бесновалось все в пене море, разбойничал ветер, волны вздымались все выше, с грохотом обрушиваясь на берег. И наконец грянул шторм - кланялись до земли деревья в саду, тревожно вскрикивала какая-то птица, неслись по небу все в клочьях тучи. И эта тревога, беспокойство природы передались нам, ее детям.
- Что ты имеешь в виду?
Приподнявшись на локте, я заглянула ему в лицо.
- Ты знаешь...
Он притянул меня к себе.
- Зачем нам расставаться?
Я укрылась в его объятиях. Нельзя сказать, что его слова были для меня неожиданны, только все равно стало страшно.
- Ты же знаешь, у меня есть Саша...
- Да пошел он к черту, твой кретин! - неожиданно разозлился Митя. Какой он муж? Не разбудить такую женщину!
- Мы, наверное, просто не подошли друг другу, - пробормотала я. Физически не подошли.
- Просто... - зло хмыкнул Митя.
- Чего же ты сердишься?
- Прости... Господи, до чего жаль наших несчастных женщин! Ведь дикие мужики вокруг! Ничего не знают, не умеют и, главное, не хотят - ни знать, ни уметь. Осчастливил раз навсегда: женился, а там хоть трава не расти.
- Может, я фригидная женщина.
- Это ты-то фригидная?
Митя засмеялся, и засмеялась я.
- Да нет фригидных женщин, почти нет! - Он бухнул кулаком по тахте, веселость его исчезла. Он был теперь гневен и по-настоящему зол. - Есть неумелые, невежественные мужчины! Что такое настоящая близость, они и понятия не имеют. В этом - половина нервных расстройств, это я тебе как врач говорю.
Он принялся рассказывать случаи из своей и Юриной практики, а я слушала, кивала и печально думала, что при всех его знаниях, всем умении свою жену он тоже не удержал. И как-то мне было обидно и, пожалуй, неловко: уж очень хорошо знал он женскую психологию, да и физиологию тоже, и сейчас, при мне, раскладывал по полочкам нашу затаенную женскую суть... А Митя (нет, все-таки женская ранимость неведома даже ему, психологу), воодушевившись, врезал такой вот примерчик:
- Вот приехал я к тебе в Самару, так?
- Так.
Во рту у меня пересохло.
- Ты меня встретила и растерялась: отвыкла.
А мне-то казалось, он не заметил.
- Ну дал я тебе время: душ, завтрак, то да се, а ты все равно как замороженная. Вот я и рассказал тебе про то давнее лето: ночь, танцы, Наташа, душистое сено. И ты меня захотела!
Да что же это? С ума он сошел, что ли?..
- ...Мне кажется, ты забыл про любовь, - дождавшись паузы, сухо сказала я. - Ни знания, ни восхваляемое тобой искусство, представь себе, ее не заменят.
Митя быстро взглянул на меня и осекся на полуслове.
- Ты обиделась, Люсенька? Но я же не думал... Я не хотел... Конечно, любовь - самое главное! Но ведь и уметь надо, и надо знать, понимать женщину - вот что хотел я сказать. Прости меня, дорогая моя! Ну я дурак, прости!
Ему еще долго пришлось меня успокаивать. А дождь все шумел за окном, в комнате стало совсем темно, и в конце концов я почему-то расплакалась. Митя растерялся, засуетился, напоил меня чаем, и я уснула.
Проснулась к вечеру. По-прежнему ревел за окнами шторм. Горела настольная лампа. Наброшенный сверху платок заслонял ее неяркий свет. Митя что-то писал. Вставать не хотелось. Было уютно, легко, смущение и обида ушли со слезами, утонули во сне.
- Пора готовить ужин, - шевельнулась я. - Скоро Юра придет.
- А, проснулась?
Митя отодвинул стул, встал, подошел ко мне, сел на тахту.
- Поспала немного? Хочешь еще поваляться?
Сделав над собой усилие, я встала. Надев халат, спустилась в кухню, поставила на огонь воду. Сегодня на ужин деликатес - каша. Гречку привезли из Москвы и расходуем очень бережно.
Митя спустился за мной следом.
- Ух ты-ы-ы, как пахнет!
Он с тревогой, искоса поглядывал на меня, но к разговору не возвращался. Уселся верхом на стул и с удовольствием наблюдал, как я кашеварю.
- Переезжай ко мне, солнышко, - ласково сказал он. - Будешь так вот хлеб резать.
- А институт?
- Подумаешь... У нас, в Москве, что ли, нет институтов? - Он явно обрадовался, что я молчу о Саше. - Уж как-нибудь найдем тебе место.
- Место... - уязвленно протянула я. - Разве только в нем дело? А как же Алена?
- Так, может, самое время забрать ее из Самары? Пока она не схватилась с милицией врукопашную.
Прямо зло берет: что он, в самом-то деле? В качестве кого поселюсь я в Москве?
Так я и спросила.
- В качестве жены, конечно, - тут же ответил он.
Ну вот, опять!
- У меня уже есть один муж, - резко, даже, пожалуй, грубо отрезала я.
- Да какой он тебе муж? Ничего себе, спутник жизни! - заорал в ответ Митя. - Отвалил на край света, а ты тут как знаешь!
- Уж какой есть, - проворчала я. - Все равно - муж.
- Вот как? - совсем рассвирепел Митя. - А я для тебя кто? Развлечение?
- Эй, что за шум? Промок как собака.
Это пришел Юра. Вовремя, надо сказать, пришел: не знаю, что бы мы наговорили друг другу. Может, из-за грозы - совсем осатанела к ночи, может быть, из-за шторма - грохотал, как курьерский поезд, а может, из-за того, что стремительно таяли дни нашего здесь пребывания и мы скучали друг о друге заранее.
Мы уселись за стол, и Митя мне назло отказался от каши:
- Спасибо, сыт по горло.
Но потом не выдержал искушения: друг его поглощал дефицитную гречку с похвальным рвением и просил добавки, да и я от Юры не отставала.
- Эй вы! - завопил отказник, когда, наклонив кастрюлю на бок, я стала выбирать остатки. - А мне-то, мне?
И мы все трое расхохотались.
Двадцатое июля
Приближается мой любимый месяц - август, канун сентября. И чем ближе сентябрь, тем нетерпеливее ожидание. Накануне первой лекции обязательно иду в парикмахерскую - стригусь, крашусь, дома еще раз просматриваю конспекты, зачеркиваю вчерашнее, дописываю самое новое.
Не важно, что промышленное производство тех или иных конструкций развернется (если вообще развернется) лет через десять, они, мои студенты, все равно должны об этих конструкциях знать. Пусть знают, что новое существует, нетерпеливо ждет своего законного часа. Свою злость и страдания - что стены домов не дышат, а ведь могут дышать! - я раскладываю на всех, хотя молодое поколение вряд ли волнуют чужие проблемы. Может, они и правы, углубившись в себя, в свою частную жизнь? Наверное, правы... Но я бью и бью в одну точку, умножая общую сумму знаний и сумму ответственности. В нужный день, в созревшей для того ситуации кто-нибудь из них, может быть, вспомнит, надавит на власть имущих или прорвется сам к власти...
Теперь я надеюсь вдвойне: скоро, совсем скоро рухнут удушающие всех структуры! Уже сейчас можно их обойти, не вступая в противоречие с Уголовным кодексом, и я упорно надеюсь на ненавидимые народом кооперативы и верю в рисковые фирмы, потому что за ними будущее.
Интересно, кого увижу я в этом году? Кто поступит в наш унылый и пыльный вуз - я имею в виду, разумеется, здание, - те, кто на самом деле жаждет знаний, или случайные люди: просто конкурс поменьше? Последние года среди студентов полно армян и азербайджанцев, вообще - с Кавказа. Есть очень толковые. Говорят прямо:
- Дома институт нам не по карману. Без тысячной взятки нечего и соваться. Да и учиться без тысяч опять-таки невозможно: каждый экзамен, каждый зачет - деньги, деньги, деньги...
Эти, из небогатых, учатся истово и стараются у нас зацепиться: женятся и оседают в голодноватой Самаре, покинув навсегда свой роскошный, но не слишком ласковый к ним край. А есть недоросли, блатные: кто-то проложил им дорожку, уж не знаю кто. Эти сразу спотыкаются на моем предмете и вылетают. Многие пытаются, правда, уговорить, намекают на искреннюю (и весомую) благодарность, но я намеков не понимаю, а уж прямой речи - тем более. Один узнал даже адрес, приперся с огромной сумкой.
- Примите дары нашей южной земли!
Ну я ему показала - дары...
Вот и теперь - август еще не двинулся в путь, а я уже жду сентября. Но к радостному нетерпению примешивается вполне ощутимый страх: привыкла к Мите, к тому, что он рядом, что сплю не одна и не одна просыпаюсь. Мне хочется для него стряпать (а ведь всю жизнь терпеть не могла!), я люблю с ним гулять и сидеть с ним дома. Люблю вместе читать вечерами: он лежит рядом и, нацепив на нос очки, листает медицинский справочник или одну из газет, коих развелось великое множество, и почти все они интересны.
- Послушай, что говорит Собчак, - перебивает он мое чтение, и я охотно отрываюсь от переводного романа, который поглощаю назло нашему политизированному времени, и возвращаюсь в действительность.
И еще мы слушаем радио, все эти новые разнообразные станции. Телевизор под владычеством Кравченко смотреть невозможно, и мы наслаждаемся музыкой или слушаем религиозные передачи. Спрятанный, украденный у нас мир приоткрывается нам, мир, о котором мы ничего не знали и, не зная, чуть ли не потешались, в лучшем случае снисходительно пожимали плечами: чудаки! Теперь узнаем кое-что.
Часами говорим мы об этом с Митей, и так остро чувствую я, что нас двое, наконец-то я не одна. С мужем мы и в молодости больше молчали, а уж потом-то... Однажды, когда попыталась я поделиться с ним своей тоской по поводу нашего строя - "Это же хунта, Саша! Банда преступников!" - он даже сморщился:
- Не устала лекции-то читать? Скажешь тоже - хунта... Власть - она и есть власть.
Не желал он ничего видеть, да и вообще был замкнут стенами дома, а может быть, и на себе только. И меня высмеивал:
- Тебе-то какое дело? Тоже мне - политик. Читай свои лекции и хватит с тебя.
Алена переслала мне сюда, на море, еще одно письмо из Вьетнама тонкая рисовая бумага, мелкие буковки, падающие сверху вниз. Как всегда, ничего интересного и теплого - ничего. Отдельно вложена и заклеена скотчем записочка для меня: "Люся, я о тебе соскучился, почему-то все время думаю: ты мне там, случайно, не изменяешь?" Случайно... Странно, что этого не произошло лет сто назад. Или он думает, мне совсем ничего не нужно? Я разозлилась, расстроилась.
- Не трогай меня, пожалуйста, - мрачно сказала вечером Мите, словно это он был во всем виноват.
Двадцать третье июля
По утрам близость почему-то особенно сладостна. Смешное, устаревшее, изъятое из обихода слово, но очень точное! Лежишь, закрыв глаза, полная утренней неги, а его рука ласкает тебя, и тело пробуждается к жизни. Как я жила столько лет без этого терпкого наслаждения, этой чистой радости? Как вообще живут без настоящей близости люди? А вот так и живут, мне ли не знать?
- Ты отвергла меня вчера из-за письма? - осторожно интересуется Митя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12