Я удивленно смотрю на мою мать, на женщину, которую я, за глаза разумеется, называла Супер-Нытиком. Ее взгляд ходит по кругу, включающему Джилл, Бена и меня.
– По-моему, это чудесная идея, – говорю я, сознавая, что ей нужно мое благословение.
– В самую точку, бабуля, – говорит Мишель.
– Значит, ты будешь жить поближе к нам, – добавляет Кортни, и я замечаю, что Джилл слегка вздрагивает.
Тут нас всех словно прорывает, и мы начинаем говорить одновременно, а мама расцветает от нашего внимания.
– Вы хотите продать этот дом? – спрашивает Дэвид.
– Мы с Джанис переедем сюда, – говорит Бен. – А наш дом сдадим в аренду. Я хочу расширить сад, увеличить урожай яблок и, может, еще наладить производство других продуктов, типа кленового сиропа.
– А что, если тебе не понравится в Аризоне? – спрашивает Джилл.
– Тогда я вернусь обратно. Поэтому Бен пока только сдаст свой дом.
Дэвид хмурится.
– По-моему, это не справедливо, – тихо бурчит он. Я, успокаивая его, касаюсь его руки. Он открывает рот и закрывает, ничего не сказав.
– Я думаю, все будет в порядке, – говорю я, и Джилл поддерживает меня. Мне этот дом не нужен. А Бену нужен. Папа всегда говорил, что стоит заняться обработкой нашей земли. Бен облагородит ее.
Мама выпроваживает мужчин в гостиную. Отложив на время уборку стола, она приносит фотографии Сан-Сити. Когда я рассматриваю одну из них, где тетушка Энн стоит рядом с кактусом, мать говорит:
– Этому кактусу больше сотни лет.
– Когда ты собираешься уезжать? – спрашивает Джилл.
– В понедельник. Я купила билеты туда и обратно, с открытой датой возвращения, на три месяца. Если мне понравится, я вернусь, чтобы запаковать свои вещи. А если мне даже не захочется уезжать оттуда, то я могу просто попросить Джанис прислать мне все необходимое. Сдам обратный билет. А на вырученные деньги сыграю в бинго.
Мать никогда не играла в бинго. Она пренебрежительно относится к такому времяпрепровождению, как и к большинству игр, устраиваемых католической церковью.
– Я еще не настолько безумна, чтобы умирать со скуки в католическом соборе, – говорила она обычно.
– В бинго?! – восклицает Джилл и потрясенно смотрит на меня и Джанис, явно спрашивая нас взглядом: «Какой бес в нее вселился?» Да, похоже, мне нужно пересмотреть мое представление о матери как о ноющей старушке, не способной на самостоятельные решения.
Мы заканчиваем закладку в посудомоечную машину первой партии тарелок, Джанис и Джилл мирно беседуют, и мама манит меня за собой. Мы поднимаемся на второй этаж в мою детскую комнату. Она почти не изменилась, разве что теперь по плетеным циновкам пола не разбросаны кучи одежды, магнитофонных кассет, бумаг и книг. Покрывала и портьеры остались прежними.
Она вытаскивает из-под моей старой латунной кровати большую коробку. Мама такая идеальная хозяйка, что на этой коробке нет ни пылинки, хотя она стояла под кроватью бог знает сколько времени.
– Это будет комната Саманты. – Она никогда не называет свою внучку Сэм или Сэмми, как делают все остальные.
Долгие годы ее дом был хранилищем наших детских вещей. Я выбросила почти все, как мои школьные платья. Все мои детские книжки – и «Нэнси Дрю», и «Близнецы Боббси» Торнтона У. Буржиза, и «Беверли Грей» – давно отданы моим племянницам. Так же как и мои куклы и игрушки. А свидетельства моих учебных достижений, включая докторскую диссертацию и написанные мной учебники, хранятся в моем рабочем кабинете.
Сразу под крышкой коробки лежит моя записная книжка с памятными сувенирами школьных времен. Я открываю эту пухлую книжицу. В ней можно обнаружить билеты со всех футбольных матчей с проставленным счетом, с которым закончилась игра, а также составленный мной альтернативный список игроков парадной команды. Я участвовала в парадах только дважды и оба раза до позднего вечера щеголяла в праздничной экипировке.
Там же хранится носовой платок, которого касался Билл Гилган, пригласив меня потанцевать. Я была первокурсницей, а он был уже старичком. Он встречался с другой старшекурсницей, Корнелией. Ее уменьшительное имя, Нел, казалось мне верхом софистики.
В большом конверте лежат старые фотографии моих одноклассников, большинства из них я не видела со времен окончания школы. Мое имя написано в левом верхнем углу, их – внизу справа. Премудрые слова написаны на обратной стороне: «Мы никогда не забудем „домашнюю комнату" и Историю Соединенных Штатов», но я забыла. Я не удивлюсь, если память подвела и всех остальных.
А вот и мои дневники, по одному на каждый год обучения в средней школе. Я открываю страницу наугад, и читаю о том, что Джейсон бросил меня ради Барбары Канн. Я соорудила для них пару колдовских кукол и исколола их булавками. Эти куклы также лежат в коробке моих детских сокровищ.
Мать трогает кусок бледно-лиловой ленты от старого букетика, который прикалывался к корсажу.
– Я помню его. Ты прикалывала его в тот вечер, когда поехала отмечать Рождество. – Я изумилась, что она помнит это. Тогда во время бала вдруг повалил снег.
– Я была убеждена, что ты попала в аварию, – говорит она.
– Я же позвонила домой и спросила, в какую сторону надо крутить руль, если нас занесло.
– Но твой звонок вовсе не успокоил меня. Так было и в тот раз, когда за тобой заехал Томми Маркс. Он въехал к нам во двор очень осторожно, а ты выскочила из дома и спросила, неужели его машина не способна ездить быстрее черепахи. Когда вы отъезжали, он резко прибавил скорость. Я подумала, что если ты вернешься живой, то я убью тебя. – Она положила обратно лиловый букетик. – Почти каждый божий день я вспоминала, как хорошо ваш отец управлялся с вами, мне так порой его не хватало. Порой я даже сердилась на него, словно он специально умер, оставив меня одну.
Мы сидим рядышком на моей кровати, вокруг Нас витает моя юность. Вот фотография на Рождество после папиной смерти. Джилл, Бен и моя мать сидят на полу. Я сделала этот снимок моим новым «Кодаком». Щенок, наш подарок Джилл, жует сахарную палочку. Мать выглядит такой молодой и симпатичной.
– Сколько тебе здесь? Она слегка задумалась.
– Тридцать девять.
– Как мне сейчас. Надо же, какое совпадение!
Она делает глубокий вдох, как обычно, когда собирается что-то сказать.
– Я долго репетировала эту речь, Лиз, поэтому не перебивай меня. Я понимаю, что со мной было трудно, и я хочу поблагодарить тебя за терпение. Я попытаюсь измениться.
Моей матери шестьдесят девять лет. Долгие годы она лелеяла свою хандру, превращая ее в своеобразное искусство. Когда я звонила ей, она монотонно перечисляла мне бесконечную череду своих болезней, недомоганий и жизненных неурядиц. Я глажу ее руку, чувствуя, что сейчас нас с ней связывает такая родственная близость, которой никогда не бывало прежде.
– Ты ведь моя мама. – Звучит, конечно, не слишком утешительно, но я не могу придумать ничего лучше.
– Энн грозилась убить меня за то, что я стала настоящим мучением для вас. Она говорит, что когда я приеду к ней, то она будет бить меня всякий раз, как я начну скулить или жаловаться. А если я буду выглядеть радостной, то она будет обнимать меня.
– Я предпочла бы объятия, – говорю я.
– Уже много лет никто не обнимал меня. Я соскучилась по ласке.
– Ты никогда не обнимала нас в детстве, – говорю я.
– Я боялась избаловать вас. – Она достает какую-то нитку из кармана передника. Я обнимаю ее, но она остается напряженной. Наверное, ей нужно вновь привыкнуть к ласковому обращению.
Поздний вечер, обильная трапеза и разговор по душам с матерью истощил мои силы.
– Я ужасно хочу спать. Можно я подремлю немного? – спрашиваю я.
Я вытягиваюсь на кровати, и она накрывает меня шерстяным пледом. Она связала его в те времена, когда ее еще не скрюченные ревматизмом пальцы ловко орудовали спицами. Опустив полотняную штору, она выходит, закрывая за собой дверь.
Я задумчиво разглядываю комнату, где в основном проходила моя жизнь до замужества. Я даже родилась в этой комнате. Мать никогда не рассказывала нам, долго ли она страдала во время родов. Бен появился на свет за сорок пять минут, Джилл выскочила за полчаса, а я вылетела за двадцать минут, пока она ждала папу, который пошел заводить машину, чтобы отвезти ее в роддом.
Я думаю о том, в какие хорошие руки попадет мать. Я обожаю тетушку Энн. В детстве она забирала нас троих к себе на выходные. Вероятно, тогда мама слегка отдыхала от нас, а тетушка Энн не чувствовала себя одинокой, но в детстве я не задумывалась об этом.
Муж тети Энн погиб на Второй мировой войне, и она больше не вышла замуж. Согласно семейным преданиям, упорно отрицавшимся при каждом пересказе, у нее был тридцатилетний роман с ее женатым начальником. Может, склонность к измене передается по наследству.
Наши выходные в ее доме проходили совершенно удивительно: к примеру, мы укладывались спать в палатке в гостиной или так и не успевали испечь задуманное печенье, съев все сырое тесто. Однажды мы затеяли футбол в магазине, используя в качестве мяча рулон туалетной бумаги. Администратор попросил нас уйти. Когда он повернулся к нам спиной, тетушка Энн показала ему язык.
Я осознаю, что сегодня впервые подумала о матери, не как о матери, а просто как о женщине с ее собственными чувствами. Я предоставляла ей гораздо меньше прав на личные чувства, чем предоставляю моим студентам или друзьям. Сев на кровати, я вдруг задумываюсь, не была ли я несправедлива и к Дэвиду, игнорируя его индивидуальные интересы и жизненные обстоятельства.
Тихий стук в дверь – и в комнате появляется голова Сэмми.
– Ты спишь, тетя Лиз?
– Нет, милая. – Она запрыгивает на кровать и прижимается ко мне.
– Почему ты решила лечь спать?
– Я устала.
– Я ненавижу спать. Днем спят только малыши.
– Многие взрослые были бы счастливы, если бы им удавалось всласть поспать днем.
Сэмми смотрит на меня с недоверием.
– Не-е-а… – Она забавно перекручивает язык и гримасничает.
– Ты знаешь, когда я была маленькой, то жила в этой комнате, а теперь в ней будешь жить ты. – Возможно, ей также трудно представить меня маленькой девочкой, как и то, что некоторые люди любят вздремнуть днем. – Я любила сочинять истории о тех разводах на потолке. Сколько бы их ни замазывали, они всегда проступали вновь. – Я показала на один из разводов. – Вон то пятно обычно было плюшевым медвежонком.
Мы придумываем бессвязную историю о медвежонке, который хочет поплавать, но потолочное пятно-рыба мешает ему, щекоча и покусывая. Нас прерывает стук в дверь. Сэмми впускает свою бабушку и убегает на первый этаж. Впервые за последнюю пару лет я вдруг пожалела, что у меня нет детей.
Мать суетится вокруг меня, складывая плед, хотя я и не говорила, что уже хочу встать.
– Джанис не терпится переехать сюда. Мне очень интересно, как она все здесь переделает, после того как мы разъедемся.
Моя невестка родилась в семье дипломатов. Она успела пожить в восьми странах, помимо Вашингтона, округ Колумбия.
– Наверное, ей нравится прочность и стабильность семейных отношений, – говорю я.
– А мне всегда казалось, что она бросит бедного Бена, и… – Мать потрясенно смотрит на меня, когда я ударяю ее по руке.
– Тебе надо привыкать к условиям жизни у тетушки Энн, – с улыбкой говорю я.
– Ладно, Джанис стала хорошей женой и матерью, – говорит она.
Я обнимаю ее, и хотя она еще не совсем расслабилась, но все-таки уже меньше напряжена, чем прежде.
Из-за густого тумана резко снизилась видимость на дороге. В Новой Англии бывает не так уж много туманных дней. Мне страшно вести машину в таком молоке. По крайней мере, если меня заносит во время снегопада, то я вижу, во что мне суждено врезаться. Все водители на трассе снизили скорость и тащатся максимум тридцать миль в час. Я припала к рулю, словно этот наклон вперед на несколько дюймов может мне помочь видеть гораздо дальше.
Я приезжаю раньше Дэвида, который разговаривал с Беном, когда я выехала с фермы. Войдя в дом, я принимаюсь за уборку на кухне; в спешке перед отъездом мне не удалось убрать последствия моих кулинарных подвигов.
Мой муж входит на кухню. Судя по его поведению, он сильно раздражен. Может, он сам постепенно успокоится, если я не буду приставать с расспросами. Это было бы слишком хорошо.
Он начинает говорить, отрывисто выпаливая слова.
– Ты собираешься образумить свою мать? – Он расхаживает по кухне, даже не сняв пальто и перчаток.
– По-моему, в Аризоне ей будет хорошо. Почему я должна образумить ее?
– Я имею в виду не переезд. А дом. Вместе с землей он безусловно потянет как минимум на миллион.
– А тебе-то что с того?
Он хлестнул перчатками по высокому кухонному столу.
– Господи, Лиз, не строй из себя блаженную дурочку. Твоя мать еле сводила концы с концами, сидя на золотом дне. Если бы она продала усадьбу, то могла бы выгодно вложить деньги и жить припеваючи.
Если я и дурочка, то у Дэвида крайне ограниченный кругозор, и хотя я понимаю, что в данном случае бесполезно ему что-либо объяснять, но все же хочу попытаться. Главное, мне хочется, чтобы он понял мою точку зрения.
– Нет, ты неправильно понимаешь ситуацию. Она не могла бы продать ее. Она должна была сохранить ее для Бена. Сотни лет эта усадьба передается по наследству старшему сыну. И моему брату она нужна.
Дэвид расстегивает пальто. Он говорит медленно, словно я ребенок, не способный понять элементарных вещей.
– Конечно, она нужна ему. Она стоит целое состояние. А как ты отнесешься к тому, что твоей матери, возможно, придется окончить дни в доме престарелых? Кто будет оплачивать ее содержание?
– Может быть, тогда мы и продадим усадьбу. Но лучше сохраним и поделим расходы по содержанию на нас троих.
– Ты ничего не смыслишь в денежных вопросах. Это усадьбу вам надо поделить на троих.
В нашей семье так не принято. Несмотря на мелкие ссоры и разногласия, у нас хорошая семья. Крепкий родственный клан. Когда брат Дэвида попал в больницу, мы узнали об этом, только когда он вышел. Это было не важно, и я уверена, что Дэвид даже не навестил бы его там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34