И как же меня оттолкнули! Я провела ужасную ночь, ища оправдания поступкам, которые иначе, чем оскорбительными, назвать, пожалуй, нельзя. Но хотя мне пока не удалось найти сколько-нибудь правдоподобного извинения вашим поступкам, я тем не менее готова выслушать ваши объяснения. Быть может, вас ввели в заблуждение или сознательно обманули в чем-то, касающемся меня, и это уронило меня в ваших глазах? Скажите же мне, в чем дело, назовите причины, побудившие вас вести себя так, и я приму ваши оправдания, сама оправдавшись перед вами. Мне было бы горько думать о вас дурно, но если так будет, если я узнаю, что вы не таков, каким мы вас до сих пор считали, что ваши добрые чувства ко всем нам были притворством, что меня вы с самого начала намеревались лишь обманывать, пусть это откроется как можно скорее. Моя душа пока находится в страшном борении. Я хотела бы оправдать вас, но и в ином случае мои страдания будут все же легче, нежели теперь. Если ваши чувства переменились, верните мои письма и мой локон.
М. Д. »
Элинор, ради Уиллоби, предпочла бы не поверить, что на письма, полные такой нежности, такого доверия, он был способен ответить подобным образом. Но, как ни осуждала она его, это не заставило ее закрыть глаза на неприличие того, что они вообще были написаны, и она про себя оплакивала пылкую неосторожность, не поскупившуюся на столь опрометчивые доказательства сердечной привязанности, которых даже не искали и для которых ничто им предшествовавшее не давало оснований — неосторожность, приведшую к неизмеримо тяжким последствиям. Но тут Марианна, заметив отложенные в сторону письма, сказала, что на ее месте в подобных обстоятельствах кто угодно написал бы то же самое, и ничего сверх этого в них нет.
— Я чувствовала, — добавила она, — что помолвлена с ним столь же нерушимо, как если бы нас связала самая торжественная и наизаконнейшая церемония.
— Этому я легко верю, — ответила Элинор. — Но, к сожалению, он того же не чувствовал.
— Нет, чувствовал, Элинор! Много, много недель чувствовал! Я знаю это. Почему бы он теперь ни переменился — а причиной может быть лишь самая черная клевета, использованная против меня, — но прежде я была ему так дорога, как только могла желать моя душа. Локон, со столь равнодушной готовностью возвращенный мне, он с таким жаром молил подарить ему! Если бы ты могла видеть его взгляд, его лицо в ту минуту и слышать его голос!.. Неужели ты забыла последний наш с ним вечер в Бартоне? И утро нашего расставания? Когда он сказал мне, что, возможно, пройдут месяцы, прежде чем мы вновь увидимся... его отчаяние... Как я могу забыть его отчаяние!
На несколько мгновений голос ее прервался, но, когда пароксизм горя прошел, она добавила уже более твердо:
— Элинор, со мной обошлись безжалостно, но это не Уиллоби.
— Милая Марианна, но кто же, если не он? Кто мог подвигнуть его на подобное?
— Весь свет, но только не его собственное сердце! Я скорее поверю, что все, кто с нами знаком, сговорились погубить меня в его мнении, чем признаю его натуру способной на такую жестокость. Эта особа, о которой он пишет, — кто бы она ни была — и все, да все, кроме тебя, дорогая сестра, мамы и Эдварда, способны были жестоко меня оболгать. Кроме вас троих, есть ли в мире человек, которого я не заподозрю раньше, чем Уиллоби, чье сердце знаю так хорошо?
Элинор не стала спорить и сказала только:
— Но кто бы ни были эти презренные твои враги, не допусти, милая сестра, чтобы они злобно торжествовали победу, но покажи, как уверенность в своей незапятнанности и чистоте намерений твердо поддерживает твой дух! Гордость, противостоящая такой низкой злобе, благородна и похвальна.
— Нет, нет! — вскричала Марианна. — Горе, подобное моему, лишено всякой гордости. Мне все равно, кто будет знать, как я несчастна. И пусть кто хочет торжествует над моим унижением. Элинор, Элинор, те, чьи страдания невелики, могут быть горды и непреклонны сколько им угодно, могут пренебрегать оскорблениями или оплачивать за них презрением, но у меня нет на это сил. Я должна мучиться, я должна лить слезы... и пусть радуются те, кто способен на подобное.
— Но ради мамы и меня...
— Для вас я сделала бы больше, чем для себя. Но казаться веселой, когда я так страдаю… Ах, кто может этого требовать!
Вновь они обе умолкли. Элинор задумчиво прохаживалась от камина к окну, от окна к камину, не замечая ни веющего от огня тепла, ни того, что происходило за стеклами, а Марианна, сидя в ногах кровати, прислонилась головой к столбику, опять взяла письмо Уиллоби, с содроганием перечла каждую его фразу, а затем воскликнула:
— Нет, это слишком! Ах, Уиллоби, Уиллоби, неужели это писал ты! Жестоко... жестоко, и найти этому прощенья невозможно. Да, Элинор, невозможно. Что бы ему про меня ни наговорили, не должен ли он был отсрочить приговор? Не должен ли был сказать мне об этом, дать мне случай очиститься? «Локон, коим вы столь услужливо меня удостоили», — повторила она слова письма. — Нет, этого извинить нельзя. Уиллоби, где было твое сердце, когда ты писал эти слова? Такая грубая насмешка!.. Элинор, можно ли оправдать его?
— Нет, Марианна, оправданий ему нет.
— И тем не менее эта особа... как знать, на что она способна?.. И сколько времени тому назад все это было задумано и подстроено ею? Кто она такая?.. Кем она может быть?.. Хотя бы раз в наших разговорах он упомянул про какую-нибудь молодую красавицу среди своих знакомых. Ах, ни про одну, никогда! Он говорил со мной только обо мне.
Опять наступило молчание. Марианна приходила во все большее волнение и наконец не смогла его сдержать.
— Элинор, я должна уехать домой. Я должна вернуться и утешить маму. Не можем ли мы отправиться завтра?
— Завтра, Марианна?
— Да. Для чего мне оставаться здесь? Я приехала только ради Уиллоби... А теперь зачем мне быть здесь? Ради кого?
— Завтра уехать мы никак не можем. Мы обязаны миссис Дженнингс не только вежливостью, а ведь даже простая вежливость воспрещает столь спешный отъезд.
— Ну хорошо, тогда послезавтра или еще через день. Но я не могу остаться здесь надолго. Остаться, чтобы терпеть расспросы и намеки всех этих людей? Мидлтоны, Палмеры— как я снесу их жалость? Жалость женщины вроде леди Мидлтон! Ах, что сказал бы на это он!
Элинор посоветовала ей снова прилечь. Она послушалась, но не нашла облегчения. Душевные и телесные страдания не оставляли ее ни на миг, она металась на постели, рыдая все более исступленно, и сестре было все труднее помешать ей встать, так что она уже со страхом подумала, не позвать ли на помощь; однако лавандовые капли, которые она в конце концов уговорила ее выпить, оказали некоторое действие, и до возвращения миссис Дженнингс Марианна лежала на одре своих мук тихо и неподвижно.
Глава 30
Миссис Дженнингс тотчас поднялась к ним, не дожидаясь ответа на свой стук, открыла дверь и вошла с искренней тревогой на лице.
— Как вы себя чувствуете, душенька? — спросила она Марианну с ласковым состраданием, но та молча отвернулась.
— Как она, мисс Дэшвуд? Бедняжка! Выглядит она очень плохо. Да и понятно. Да-да, все верно. У него скоро свадьба, у этого мерзавца. Даже слышать о нем не хочу! Мне миссис Тейлор рассказала про это полчаса тому назад, а ей сообщила близкая подруга самой мисс Грей, иначе я бы ни за что не поверила. А так просто провалиться готова была. Ну, ответила я, могу только сказать, что он обошелся с одной моей знакомой барышней, как самый подлый человек, и от всей души желаю ему, чтобы жена терзала его с утра до ночи. И так я всегда буду говорить, уж положитесь на меня, душенька. Не терплю подобных проказ, и, если где-нибудь его повстречаю, уж я ему такую острастку задам, что он не скоро опомнится. Только, милая моя мисс Марианна, есть одно утешение: кроме него в мире найдется еще много молодых людей куда достойнее, и у вас, с вашим-то хорошеньким личиком, недостатка в обожателях не будет. Ах, бедняжечка! Не стану ее больше беспокоить, потому что ей нужно хорошенько выплакаться, да и дело с концом. К счастью, как вы помните, вечером приедут Перри и Сэндерсоны, это ее развлечет.
И она вышла из комнат на цыпочках, словно опасаясь, что даже легкий шум может усугубить страдания ее юной подопечной.
Марианна, к большому изумлению Элинор, решила обедать с ними. Элинор даже попробовала возражать, но нет — она спустится в столовую, она прекрасно все перенесет, а шума вокруг нее будет меньше. Элинор обрадовалась, что она оказалась способной последовать такому побуждению, и, хотя полагала, что Марианна не выдержит до конца обеда, больше не спорила, но, как могла, привела в порядок ее платье и осталась сидеть рядом с ней, чтобы помочь ей подняться с кровати, когда их придут звать к обеду.
За столом Марианна держалась спокойнее и ела больше, чем ожидала ее сестра. Если бы она попробовала заговорить или заметила знаки внимания, какими миссис Дженнингс из самых лучших намерений, но совершенно неуместно ее окружала, это спокойствие, вероятно, быстро ее покинуло бы, но с ее губ не сорвалось ни единого слова и, поглощенная своими мыслями, она не замечала ничего вокруг.
Элинор, отдававшая должное доброте миссис Дженнингс, как ни бесцеремонны, а порой и нелепы были изъявления этой доброты, благодарила ее и отплачивала любезностью за любезность вместо сестры. Их заботливая хозяйка видела, что Марианна несчастна, и считала себя обязанной сделать все, чтобы облегчить ее печаль. А потому опекала ее с любовной ласковостью матери, балующей любимое дитя в последний день школьных каникул. Марианну усадили на лучшее место у камина, ей предлагались самые изысканные яства, какие только нашлись в доме, ее развлекали самыми свежими сплетнями. Грустное лицо сестры убивало в душе Элинор всякую мысль о веселии, не то ее позабавили бы попытки миссис Дженнингс исцелить разбитое сердце с помощью разных лакомств, маслин и ярко пылающего огня. Однако эта ласковая настойчивость в конце концов пробудила Марианну от задумчивости. Что-то невнятно пробормотав и сделав знак сестре не следовать за ней, она поднялась и торопливо вышла из комнаты.
— Бедняжечка! — воскликнула миссис Дженнингс, едва она скрылась. — У меня сердце надрывается глядеть на нее. Ах, господи, она. даже вина не допила. И к вяленым вишням не притронулась! Ничего ей не хочется. Да знай я, чего бы она согласилась отведать, я бы хоть на другой конец города за этим послала! Только диву даюсь, как вдруг мужчина — и устроил подобную подлость такой красавице! Ну, да когда у одной денег куры не клюют, а у другой всего ничего, так, господи, уж тут они не задумываются!..
— Так эта девица... мисс Грей, кажется, вы сказали... очень богата?
— Пятьдесят тысяч фунтов, душенька! А вы ее не видели? Говорят, большая щеголиха, но собой не так чтоб уж очень. Вот ее тетку я хорошо знала — Бидди Хеншоу. Вышла за богача. Ну, да у них в семье все богатые. Пятьдесят тысяч фунтов! И, как послушаешь, они в самую пору придутся. Говорят, он совсем профуфырился. Ну, да еще бы! И тебе коляски самые модные, и охотничьи лошади лучших кровей! Только говори не говори, а когда молодой человек, уж кто бы он ни был, обхаживает красивую барышню и обещает руку и сердце, так нет у него никаких прав нарушать слово только потому, что он обеднел, а девица побогаче не прочь за него выскочить. Взял бы продал лошадей, дом сдал внаймы, слуг рассчитал да и привел бы свои дела в порядок, что ему мешало? Уж мисс Марианна подождала бы, ручаюсь. Но где там, по нынешним-то временам! Нынешняя молодежь только о своих удовольствиях и думает!
— А вы не знаете, каков характер мисс Грей? Говорят, она мила?
— Ничего дурного я про нее не слыхала. Правда только, я про нее вообще толком ничего не слышала до нынешнего утра. А тут миссис Тейлор сказала, дескать, намедни мисс Уокер намекнула, что, сдается ей, мистер и миссис Эллисон не слишком огорчатся, выдав мисс Грей замуж, потому что она никогда не соглашалась с миссис Эллисон, что...
— Но кто такие Эллисоны?
— Ее опекуны, душенька. Но теперь она совершеннолетняя и сама может выбирать. Вот и выбрала, ничего не скажешь!.. Как же теперь? — продолжала она после паузы. — Ваша сестрица поднялась к себе поплакать, я думаю. И ничем ее утешить нельзя? И одну ее оставлять так просто бессердечно. Ну да скоро приедут наши друзья, это ее немножко развлечет. Во что бы нам поиграть? Вист, я знаю, она терпеть не может. Ну, а если попробовать что-нибудь другое?
— Право же, сударыня, я очень благодарна вам за вашу доброту, но вы напрасно затрудняетесь. Марианна, полагаю, сегодня больше не захочет выходить из комнаты. Я попробую уговорить ее лечь пораньше. Ей необходимо отдохнуть.
— Пожалуй, это ей будет полезней всего. Пусть только скажет, что подать ей на ужин, да и ляжет! Господи, не удивительно, что она последние недели две была такая бледная и унылая! Уж наверное, она все это время знала, к чему дело идет. А нынешнее письмо положило всему конец! Бедняжечка! Да знай я, так не стала бы шутить с ней о нем за все мои деньги! Только откуда мне было догадаться? Я же думала, это просто любовная записочка, а уж вам-то известно, как молодежь любит, когда их поддразнивают по таким поводам. Господи! До чего расстроится сэр Джон и леди Мидлтон, когда узнают! Не растеряйся я так, то заехала бы на Кондуит-стрит по дороге домой предупредить их. Ну, я к ним завтра съезжу.
— Я полагаю, вам незачем предупреждать миссис Палмер и сэра Джона, чтобы они никогда больше не упоминали о мистере Уиллоби в присутствии моей сестры и даже косвенно не намекали на прошлое. И собственное доброе сердце подскажет им, как жестоко было бы показать ей, что им все известно. И чем меньше будут они говорить об этом со мной, тем мне будет легче, как вам, сударыня, с вашей добротой легко понять.
— Господи помилуй! Как не понять! Вам, натурально, ничего слышать про это не хочется. А уж при вашей сестрице я ни за что в мире неосторожного словечка не оброню. Как вот сегодня за обедом, вы же сами видели. И сэр Джон тоже, и мои дочки — они ведь все очень обходительные и деликатные — а уж тем более коли я им намекну, а это я не премину сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47