Остаюсь искренне Ваш, Джон Майкл Трим».
Чрезвычайно странное письмо. Религиозный пыл — и в то же время до смешного официальный тон, неспособность заметить очевидное, муки сомнений, педантичность, детская непосредственность и стоицизм, с которым Джон Трим предчувствовал приближение внезапной смерти.
Я снова вспомнила хрупкие, как сухая листва, руки старого слуги на лестничных перилах, его отстраненную, чопорную манеру держаться. Помню ли я его лицо? Однако воспоминания ничего для меня не прояснили. Тогда я перечитала письмо. Джон Трим советовал мне вернуться в Восточное, чтобы обрести спасение души. В своем наивном фанатизме старик предлагал мне совершить паломничество ради искупления грехов. Но почему же Джейс переслал мне его письмо?
Я затемнила стекла на окнах, потому что день уже разгорался. Восточное. При одной мысли о нем мне чудился аромат аниса, перед внутренним взором вставал белый, как вата, дым из труб обогатительных комбинатов. Я вновь ощущала боль от пощечин на своем четырнадцатилетнем лице, когда мы с матерью ссорились, запершись в спальне. Я слышала, как мужчины идут охотиться на диких кошек, как шумит ветер над рекой, над лугами, как свистит он в высохших каналах. И в том лазе, где я нашла свой кулон.
Восточное, в котором все начиналось. Может быть, там все и окончится.
Я еще раз перечитала письмо Трима. Почему имя Сэнда Винсента заставило Касси решить, что он подходит для ее планов? Потом я вновь прослушала запись, но слышала лишь голос Джейса, а не то, что он говорил.
Он стоял в темноте и смотрел на меня и того парня из бара. Потом он подошел и осмотрел мою жертву. А потом повел меня прочь оттуда, так больше и не заговорив со мной. «Я пью кровь», — сказала я ему. Второй раз в жизни я произнесла вслух эти слова. В первый раз мать накричала на меня и ударила. Джейс ничего не ответил мне. Он не ударил меня, не стал кричать, смеяться, приводить в чувство или пытаться убить. Словно…
Словно он этого и ожидал. Словно он знал.
Я знаю, кто ты, Сабелла. Я не знала этого, пока не пришла к Богу, но когда я нашла Его, Он сказал мне. Надеюсь, что этот крест искалечит тебя. Ты, Сабелла, всего лишь волчица.
Его ангелы сказали мне. Я знаю, что ты совершила.
Касси обрела Бога в Восточном. В ее сердце должна была бы навеки поселиться любовь, но вместо этого она начала собственный крестовый поход — против меня, безбожницы. И она знала…
И Джейс знал.
Но откуда?
Это нечто большее, чем если бы Касси лишь перечитала старые письма моей матери со всеми их намеками и оговорками. Это нечто большее, чем если бы Джейс просто пообщался с людьми, относящимися ко мне с недоверием и подозрительностью — и догадался. Девушка живет тем, что пьет чужую кровь — это же последнее, что может прийти в голову. Даже сейчас я сомневаюсь, что он по-настоящему поверил в это. Но он знал.
Восточное — вот где таится разгадка.
Потом я запоздало вспомнила, что у Джейса было вполне достаточно времени от находки шкатулки до нашей встречи в церкви Дэйла, когда его почти безнадежные попытки разыскать меня увенчались успехом. С тех пор, как я сбежала с плато Молота, прошло три месяца. Он побывал в Восточном — вот откуда он знает правду.
Но мертвые всегда вступают в союз против меня. Мать, Касси, Сэнд, Джон Майкл Трим. И другие — Фрэнк, Анджело, Бенни, Лек…
Может быть, это мертвые гонят меня в Восточное, чтобы погубить. А Джейс — всего лишь живое орудие мертвых, столь земное, человечное и полное жизни, что я никогда не догадаюсь, пока не будет слишком поздно…
Я сидела в комнате в Айлесе и ждала, но никто так и не пришел, чтобы так или иначе лишить меня свободы.
Тогда я собрала сумку и вышла на улицу, где солнце клонилось к закату, на минуту окунулась в пламя его лучей — но такси уже подруливало к тротуару. Прежде, чем зарево заката погасло, я уже ехала на восток.
Мне все равно больше некуда было деваться. Разве что в ад.
2
За пару миль до Восточного, на станции техобслуживания я предусмотрительно сходила в душ, где переоделась в черное платье, сняла серебряные чулки, собрала в узел высветленные волосы и стерла с лица большую часть косметики. Во времена моего детства Восточное было весьма пуританским поселком, и близкое соседство Содома-Ареса — их разделяло всего шестьдесят две мили — лишь способствовало этому. Смею думать, что Касси подтолкнула к приезду сюда исключительно ностальгия, и бояться ей было нечего. Мне кажется, она понимала, что смерть идет за ней по пятам, и цеплялась за любую соломинку. Поэтому она отправилась в поселок, где когда-то родилась, чтобы, так сказать, прикоснуться к корням. Коберманам всегда везет — в этой поездке она заодно обрела Бога и священную войну в придачу. Но что заставило вернуться сюда меня , в скромном черном платье, с искусственным загаром на коже — что манит меня, кроме запахов, тревог и праха прошлого?
Меня действительно тянуло в Восточное, как порой каждому хочется вернуться в детство, даже если оно было горьким, в те времена, когда вся жизнь впереди и горизонты непознанного широки до бесконечности.
В моих воспоминаниях Восточное было совсем иным, чем то, что я увидела по возвращении. Тогда оно было моложе и важнее для меня. Развесистые дубы, жимолость, дети, гоняющие мяч прямо посреди улиц, немеханизированная пекарня, где пекли настоящий хлеб, пивные, дискотеки и стереокинозалы — все исчезло.
Первым, что я увидела, вьезжая в поселок, была длинная цепь супермаркетов вдоль шоссе. А потом мне открылась сюрреалистическая картина — над домами реял огромный полосатый рекламный аэростат в форме конфеты, флюоресцирующий ярко-красным и ослепительно-белым.
Повсюду понастроили новых жилых корпусов, нагромоздили их друг на друга, как детские кубики, и разбросали по луговинам у реки. Над дамбой возвышались автоматические заводы. Куда подевались обогатительные комбинаты? Их трубы, как и сами горные разработки, теперь скрывались под землей, и только клубы дыма — цвета бронзы или темные, подсвеченные неоновыми огнями — время от времени вырывались в ночь. На главной улице сияли огнями вывески баров. Медные блоки — основной строительный материал во времена горнозаводского расцвета — теперь покрылись окисями и потускнели. Блочные дома съежились между громадами новых зданий. Восточное на глазах превращалось в город, а старый поселок вытесняли прочь, словно выдавливали пасту из тюбика.
Ради модернизации некоторые улицы просто стерли с лица земли. Улица, на которой когда-то жила я, оказалась одной из них.
Я остановила такси там, где кончался смутно знакомый переулок, и где некогда начиналась наша с матерью улица. Теперь ее не было. Было так странно, что ее больше нет — словно кто-то взял и стер ластиком огромный кусок моей жизни, словно это были лишь слухи. Вправду ли мы здесь жили? Произошло ли то, что связано для меня с этим местом, на самом деле? Вдруг стало казаться, что воспоминания могут быть и ложными, просто плод воображения, созданный разумом, чтобы заполнить пустоты в сознании.
Даже деревья исчезли.
Я вспоминала свой первый дом каждый раз, стоило мне учуять запах аниса. А теперь здесь единственное место в мире, где для меня никогда не будет пахнуть анисом.
Я расплатилась с такси и побрела прочь, скользя меж теней и огней. Потом неторопливо поднялась по пандусу, миновала арку и вышла на вымощенную плиткой площадь с фонтаном из жидкого стекла. Мой дом был где-то здесь. Может быть, я смогла бы отыскать его. Может быть, он до сих пор тут — в новой кирпичной кладке, в плитке, которой вымощена площадь. Как на тех безумных рисунках-головоломках, где надо разглядеть девичий глаз в контурах цветка или цветок в девичьем глазу.
Но я не разгадала эту головоломку.
Одно было несомненно — церковь Возрожденного Христианства никуда не делась. Касси побывала там, Джейс тоже. Джон Трим писал мне, что именно там мой грех выставлен на всеобщее обозрение для тех, кто способен разглядеть.
Внезапно кости мои словно превратились в воду. Я в очередной раз удивилась, что я здесь делаю и зачем следую прихотям своих врагов.
Там, где вдоль реки выстроились жилые кварталы, под землю ведет тоннель. Может быть, мой путь лежит туда?
Я пошла через весь город, перешла через реку по новому стальному мосту. Двинулась дальше по новой дороге, отсвечивающей в темноте белым, вдоль которой до сих пор росли полевые цветы. Мое сердце колотилось тем сильнее, чем ближе я подходила к тому дню из своего детства.
До берега первого из высохших каналов оставалось примерно четверть мили, когда путь мне преградил забор. Сквозь щель я увидела какую-то стену и бледный купол — будущую крышу то ли обогатительного комбината, то ли театра. Строящиеся здания тянулись на две-три мили дальше того места, где зияла каменоломня и лаз в нее. Словно огромные песчаные дюны, они облепили и задушили главное место моего детства.
Я вернулась обратно в центр и долго не могла вспомнить, где вообще находится церковь Возрожденного Христианства. Без сомнения, в моем подсознании нашлись тому причины. На уровне же сознания я была просто смущена и растеряна.
На углу одной из старых улиц стояла захудалая гостиница. Регистрацией постояльцев в ней занимались автоматы, а лифт музыкально скрипел и скрежетал. Я вошла в номер, который во многом напоминал лифт, с той лишь разницей, что в комнату умудрились втиснуть кое-какую мебель, легла на кровать и стала слушать город. Городской шум нынешнего Восточного был почти неотличим от шума Ареса, только здесь он был не столь громким и самоуверенным.
Той ночью я раз десять принимала душ. В номере было жарко, окна не открывались, кондиционер барахлил. Мне стало казаться, что в отеле нет никого, кроме меня, ни единого человека. Я ощутила себя одинокой, как никогда прежде, ибо теперь даже сама не могла составить себе компании.
Когда восходящее солнце подожгло Восточное, я лежала на кровати в отеле, потому что снаружи было слишком ярко, чтобы выходить, слишком жарко, чтобы отправляться на поиски ответов. Но может оказаться и так, что здешняя церковь закрыта после захода солнца. Я рассчитывала подождать в номере до сумерек, но мысль о том, чтобы провести весь день одной в этой комнате или о том, чтобы гулять ночью по сухим лугам, наполнила мою душу смутными страхами. Я не хотела пить сейчас — только не в Восточном, где все началось. Космолетчик был так щедр на подарки, а потом и парень из бара добавил свой «последний танец». Я могла продержаться на этом два или три дня, если буду беречься от солнца. Но одни сутки уже истекли, шел второй день.
Когда солнце стало клониться к западу, я надела широкополую шляпу и темные очки, спустилась вниз, покинула стены вроде бы безлюдного отеля и вышла на улицу. На мостовой лежали длинные незнакомые тени новых домов. Я спросила у кого-то, как пройти к церкви. Это было — как пересматривать заново фильм, который смотрела давным-давно, вспоминая повороты сюжета, только когда они происходят на экране. Там — перекресток, тут — угол лавочки, ныне зажатой со всех сторон громадами новостроек. Темные силуэты деревьев остались прежними, ограда тоже, хоть и поблекла от времени. Двери церкви автоматически распахивались, стоило к ним подойти.
Я не узнавала церковь, память подводила меня. Или же храм изменился до неузнаваемости. В простых, без украшений, белых стенах зияли разверстые раны витражей — словно спелые гранаты, зеленый дягиль и синяя тушь. Покров на алтаре был бело-голубой, как в Аресе, и истекали кровью бутоны роз в руках беломраморных ангелов с тусклой позолотой на опахалах крыльев. Благовония струились над алтарем, словно мираж. Дрожал язычок хрустальной лампады, показывая, что Бог — здесь. Но больше никого нет дома.
Я стояла на кафельном полу, напряженным взором окидывая интерьер храма. Сердце отчаянно колотилось, пока я искала на стенах огненные письмена: «Сабелла Кэй проклята во веки веков». Но никаких надписей не было, и лишь ангелы с розами служили напоминанием о письме Касси. Здесь точно не было никаких мраморных ангелов в те времена, когда мы с матерью сидели на этих скамьях среди других прихожан, с волнением ожидая, что божественный свет воссияет над нами и озарит наши души. Может быть, ангелы оживут и обретут дар речи?
Мраморные лица казались холодными и неживыми рядом с красными, как кровь, бутонами роз. Пустые каменные глаза смотрели на меня в ответ. Губы изваяний чуть раздвигались в полуулыбке. Когда Касси пришла сюда и благоговейно преклонила колени в проходе меж скамьями, с этих губ к ней слетела правда. Узри же уста Господа твоего…
И тут один из ангелов медленно приоткрыл рот.
Невозможно было поверить глазам. Я замерла, сердце пыталось выскочить из груди от невыразимого ужаса. Рот ангела раскрывался все шире и шире, как если бы он рычал, как если бы собирался укусить меня. Затем ангельские уста исторгли звук, высокий и пронзительный, от которого моя голова едва не раскололась надвое. Вопль ангела еще не смолк, как я присоединила к нему свой, неудержимый, но безнадежно опоздавший. Он прозвучал оглушительно, как и удар моей сумки о плитки пола.
Раздался глухой стук, затем шаги. Я ожидала увидеть ангела, бегущего прямо на меня с разверстым ртом, чтобы укусить. Но оказалось, что ко мне бежит человек. Лицо его было искажено безумием, длинные волосы бились по бокам, как серые собачьи уши.
— Умоляю вас! — произнес этот человек, до боли сжав мою руку, наступил на мою сумку и испуганно отпрыгнул. — Прошу вас! Успокойтесь!
— Ангел… — кажется, удалось выговорить мне.
— Это просто каллиопа, — сказал человек.
Я взглянула через его плечо. Рот ангела оставался широко открытым.
— Каллиопа, — повторил человек. — Наши ангелы соединены с органными трубами, и когда я играю, кажется, что они поют вместе с паствой. Хитроумное и весьма изящное устройство. Я всегда репетирую гимны по вечерам. Обычно церковь в это время пустует. Но, Господи, я напугал вас до полусмерти, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20