Вино мудрости, происходящей от долголетия, вкусом всегда немножко смахивает на уксус… разве не правда? — Приблизительно этими мыслями тормошил Минуса сочинитель, но тот не отвечал, только палец больнее бился о клавишу.
Темы этой с избытком хватило бы до самого открытия кино, но во избежание рискованных поворотов в разговоре сочинитель уже выскакивал в коридор, прихватив с собою плачущего Иеремию мнемоническим способом собственного изобретения.
К Манюкину сочинитель стучался всегда не вовремя, — тот еле успевал сунуть в ящик стола клеенчатую тетрадку, куда за минуту перед тем торопливо вписывал что-то, после чего прятался за постельную занавеску в намерении переждать. Впрочем, осведомленный о тайных манюкинских занятиях, Фирсов обычно давал ему время привести себя и стол в порядок…
— Можно?
Жирной меловой чертой компата была поделена на две половинки, и каждая в полном соответствии выражала характер своего обитателя. Если чикилевская сторона отличалась казарменной чистотой, — газетные подшивки аккуратно хранились на сундуке, а из-под кровати выглядывала старая, довольно скособоченная, но до угрожающего блеска начищенная обувь, и вообще всякий предмет служил на пределе своих возможностей, то в манюкинской также буквально во всем читалась смертельная одышка человека, которому лишь бы добежать как-нибудь до назначенного вскорости конца… Свежепролитые второпях чернила на столе, легчайшая дрожь на занавеске и прежде всего знакомая облезлая шапка на стуле выдавали присутствие хозяина; среди немытой посуды, на подоконнике, торчала головка водочной бутылки. Не имея иного способа словить свою добычу, Фирсов осторожно вытянул бутылку и сделал вид, будто собирается глотнуть из горлышка. Этого даже в нынешнем плачевном состоянии не смогла вынести манюкинская натура.
— Позвольте, ведь там же кружка рядом имеется! — сдавленно произнес Сергей Аммоныч, в красных пятнах от смущенья появляясь из укрытия; впрочем, Фирсов успел вернуть бутылку на прежнее место.
— Рад вас приветствовать в полном здравии…
— Мерси, мерси… — как с морозу, потирал руки Манюкин. — Признавайтесь, ведь знали, что подглядываю?
— Разумеется, знал, — усмехался и Фирсов.
— Уйма шутников на земном шаре развелось, все опыты проделывают друг над дружкой. Вот и Чикилев тоже шуточку вчера отколол. Задремал я вроде начерно, а он и принялся помещение мое обмеривать… «Чего вы там, Петр Горбидоныч, вкруг меня елозите?» — спрашиваю. «Да вот, — отвечает мне с колен, — в связи с предполагаемой моей женитьбой прикидываю — где мне купленный мною шкаф кленовой фанеры поставить, а где ширмочку с перламутрой». — «Так ведь я вроде живой пока!» — резонно напоминаю. «Это ничего не значит, — смеется. — Вы вполне обреченный человек. Уж если вы теперь кое в чем, с самого начала, хе-хе, разочарованы, так чего же от вас в будущем, когда все развернется, можно ожидать? Я, говорит, вчера такие ваши мысли во сне подслушал, что…». А действительно, я уж раза два его заставал: проснусь, а он сидит возле и в бумажку записывает. У меня с детства привычка, знаете, разговаривать во сне.
— Это он границу прочертил, мелом-то?
— Он!.. потому что любит ясность в жизни. И даже запретил переступать ее без дозволения… Ну, садитесь, что с вами поделаешь. А жаль, спугнул я вас. В бутылке-то ведь у меня состав целебный, на ночь поясницу велено натирать.
— Полно, полно нам друг дружку разыгрывать, — вдруг посерьезнел Фирсов. — Да я и ненадолго… Уточнить кое-что собирался насчет вашей просветительской деятельности в роговских краях. Ведь нам же обоим невыгодно, если чего-нибудь навру…
— Собираетесь и меня в сочинение к себе втиснуть?
— И втисну, — беспощадно сказал гость.
— Ошибку сделаете. Какой с меня, батенька, навар! Небось показать сбираетесь, как допивает с донышка жгучий яд своей постыдной жизни Сергей Маиюкин, хищник и имперьялист… Так ведь меня бы надлежало с древнейших времен, в полном объеме брать. Нонче все больше из мести пишут, а месть — плохое вдохновенье…
Он собирался в шутливом иносказании преподать сочинителю урок, как надлежит нынешним русским изображать деяния предков — пускай без приязни, однако и без искажения, ибо любое прошлое тем уже одним почтенно, что учит настоящее не повторить его ошибок в будущем. И Манюкин уже приступил было, но неожиданно в дверную щель без стука просунулось продолговатое усатое лицо и повращало глазами.
— Парикмахер Королев, извиняюсь, не тут ли квартирует?
— По коридору вторая дверь наискосок, — так и вздыбился Фирсов в ответ, точно ждал этого визита. — А еще лучше, позвольте-ка… я сам дорогу покажу!
И, пренебрегая только что достигнутым доверием Манюкина, бросился провожать долговязого Митькина гостя, тем легче запоминаемого, что при своей продувной, явно блатной наружности был одет в самое что ни есть заграничное пальто. Фирсов предупредительно постучал в заветную дверь, но, даже когда слух его уловил Митькино позволенье, помедлил секундочку.
— Ведь я вас знаю, — игриво заикнулся он, точно вчера расстались, точно сам выдумал этого длинного смешного человека. — Вас Санька Велосипед зовут…
— Ну и я тебя маленько знаю… — берясь за скобку двери, дружелюбно отвечал тот, потому что с некоторого времени и ему примелькались эти круглые очки, неказистая бородка, самое фирсовское лицо усталого, пе балованного успехом мастерового.
— Интересно, и зачем это при ваших нынешних намерениях решительно изменить свою судьбу… зачем вам вновь понадобился парикмахер Королев? — играя своей осведомленностью, справился сочинитель.
— Так, покойничка тут одного постричь надо… — поскалил зубы Санька и, шагнув прямо на Фирсова, вошел в дверь.
Из понятного чувства самосохранения Фирсов не порешился войти вместе с ним к своему неприступному герою, а вынужден был вернуться к гораздо менее интересному, вдобавок обиженному Манюкину, чтобы долго и нудно объясняться с ним насчет неудобств сочинительского ремесла.
XIV
Митька лежал на кровати, бездумно глядя на клок безнадежного неба в окне. Никто не приходил развлечь его одиночество, а сестра уехала на гастроли в провинцию. Войдя, Санька долго стоял в дверях, но раздеваться не посмел, только кашлянул, чтоб привлечь внимание дружка. Ему не приходилось обижаться на свое прозвище. Он казался анекдотического роста из-за природной худобы и во избежание насмешек выкруглял спину и ноги в коленях, конфузливо улыбаясь сверх того застылой, как бы отникелированной улыбкой; и вообще при виде его чуть вихлявой походки, любимого жеста — каким он раскидывал руки в разговоре, — при звуке его голоса у всех в памяти почему-то возникал старомодный, побывавший в переделках велосипед… Митьке сразу бросились в глаза его щетинистые, еще не слежавшиеся усы — в прошлый раз этого украшения не было.
— Ладно, порадуй, с чем пришел, — сказал Митька. — Какие у тебя там срочные дела?
— Да не стало их, срочных-то. А просто оглянулся я давеча на наше прошлое время… и вспомнилося мне, хозяин, как мы с тобой в атаку в бывалошные годы лётывали. Эскадро-он, марш… — протянул он на томительно высокой ноте. — И так засосало ни сердце, что сил нет… ну, и потянуло старого хозяина навестить!
— Это правильно, что хоть оглядку на себя сохранил, — без выражения похвалил Митька. — Только не ори, уши кругом… С чего же оно в тебе засосало?
— Да вот Арташеза нашего утром встренул… — И тотчас, приметив огонек интереса в зрачке хозяина, Санька набрался смелости присесть к нему на койку. — В открытой машине мчит, портфель на коленях желтый, пол-Расеи влезет, и сбоку, заметь, богиня годков двадцати пяти головкою приникла. В большие директора вышел, огромадные тыщи в уме содержит… а ведь вместе нас вошь-то фронтовая ела!
Митьке был неприятен этот разговор.
— Где пальто такое, не по чину, раздобыл?.. сосед на именины подарил?
— По случаю, напрокат в одном месте взял… — со вздохом уклонился Санька. — И как встренулся я глазами с этим Арташезом, так и похолодал весь: вдруг узнает? И, как назло, ни воды, ни дырки какой поблизости, провалиться некуда… А с другой стороны, на душе скребет: чего ж ты с ним рядом, Велосипед, не котишься?.. ай не вместе воевали?
— Кивнул хоть тебе? — нащурясь и порозовев в виске, поинтересовался Митька.
— Не заметил меня… А дамочка, промежду прочим, очень подходящая такая: шапочка самокраснейшего колеру, бровки-губки как рисованные, и сама вся ласковей хоречка.
— Не завидуй товарищу, — сухо одернул его Митька. — Кто же тебе самому мешает!
— Вот я с тем и пришел к тебе, хозяин… — заметно обрадовался Санька, потому что только ради этого дозволения и завел разговор. — Думаю, ведь это даже у животных имеется… любовь. Амба мне, ведь и я тоже влюбился в женщину!
— Ах, вот ты к чему усы-то отпустил, — посмеялся Митька и впервые с пристальным любопытством окинул взглядом Санькину фигуру. — Где ж ты ее подцепил?
— Срамно сказать, хозяин, на бульваре. Мокро, под ногами дрызготня, осень… иду, обдумываю план текущих действий, держусь в кармане за последнюю пропойную трешницу. И тут замечаю: сидит в сторонке одна в глазастой косыночке, несмотря на погоду, и свежие цветочки на гРУДке наколоты, чтоб и задорно было, да и для милиции неприступно со стороны. Вроде бы девица нетактичного поведения, одним словом. Подсаживаюсь. «Пардон, говорю, какая это растения у вас, извините за нескромность? Я уж давно интересуюсь такими прелестными бутонами!» А она мне: «Ой, вы шутите. Это всего только простая фиялка!» — «Напротив, отвечаю, я всегда был в жизни очень восхищен фиялкой, хотя по роду службы у нас до цветов как-то руки не доходят, мечтание, однако, и у нас случается. Без мечтания никак не может прожить ни один человек. А вот, к примеру, — закидываю удочку, — как у вас самех насчет мечтания?» И тут она с тихой дрожью мне отвечает, что мечтание одно у ней — замерзнуть. «А то, смеется, веревки боюся, — висеть, в аптеке тоже ничего вредного для здоровья без рецепту не отпускают… Так что придется до снегу месячишко-другой с этим делом повременить!» Посля таких ейных слов начинаю я смекать, хозяин: не иначе как из подшибленного сословия. Видать, со службы сократили по происхождению родителей, вот и надоумилась на улицу за хлебцем сходить, и вышла, по всему видать, не больше как по третьему разу. А надо сознаться, у меня после войны редко наступает красивое переживание, но эта вдруг всю душу мне перевернула. Вижу, пузырь пускает девица: ведь на глыбокое место без навыку попасть — враз закрутит, тут и за соломинку хватаются. А может, думаю, соломинка эта я и есть?
По-видимому, Санькин рассказ поразвлек Митьку, и тучки над ним несколько порассеялись; он оживился, потянулся за табаком, закурил.
— Да у тебя просто роман получился, чистейший роман, кот ты этакий, — и головой покачал. — Жалко, сочинителя рядом нет, не слышит…
— А ты потерпи шутить-то, хозяин, — с небывалой еще ноткой отчуждения, если не враждебности пока, оборвал Санька и минуту спустя незаметно приподнялся с Митькиной койки. — Промежду прочим, сколько мы с тобой годочков сообща прожили, а ведь ни разика ты ко мне в середку не заглянул… все подвигами разными занят был! Одним словом, размечтался я насчет жизни. Мое ремесло редкое, сапожно-медицинские колодки делал до войны. Дай мне любую ногу, и я тебе, с места не сходя, повторную копию вырежу. Вошла в меня тоска мгновенная: да-кось я эту барышню подхвачу на лету, мне и такая сгодится! Стану сызнова дерево мое строгать, комод куплю, самовар, птицу певчую на Трубе для веселья, а барышня пускай щи мне варит, бельишко простирнет. Все лучше ей, чем подлые трешницы в потемках караулить… к тому же долго ли и ревматизм по осенней поре схватить, а то и похуже. Одно страшновато — на генеральскую дочь нарваться: барскими капризами в гроб загонит! Решаюсь произвести тайную разведку… «Папашка-то, намекаю, кабы застал нас на этой скамеечке, непременно ушки бы вам надрал… и, допускаю, даже до крови!» Она молчит, в отдаленье смотрит, носик от измороси поблескивает, взор туманный такой становится и синеватый чуть-чуть. Я опять ее в том же духе испытываю… Внезапно она на это встает, хотя и без особого скандалу… «Чего ж, говорит, мне рабочее время попусту терять, а вам — ухаживать!.. деньги-то есть?» А я смекаю, за живое задело: горденькая, не обломанная пока, хорошо. Обозлился даже: «Ха-ха, гражданочка, отвечаю, уж как-нибудь сголосуемся. Развлечение приносит нам наслаждение. Зовите меня Саня, а вас Маруся небось? Ну пойдем тогда со мной… пойдем, тень загробная!»
— И с лица приглядная, девица-то… ничего себе?
Неизвестно за каким чертом, а Фирсов объяснял в своем произведении, что именно по той же проклятой рассеянности задал Митька свой не очень уместный вопрос, оказавший на Саньку неожиданное по последствиям действие. Верно, хотелось Митьке всего лишь подсократить затянувшееся признание, но Санька ужасно пристально посмотрел на своего бывшего начальника, который потягивался в ту минуту, и тоже — скорее от сыроватой прохлады в комнате, нежели с одинокой мужской скуки: в коммунальных домах отопительный сезон еще не начинался.
— Красивая тоись? …да не сказал бы, хозяин. Красивая-то побогаче себе блюстителя, не чета мне, подобрала бы. Опять же все они, на бульваре побывамши, все одно что часы ковыряные, ход не тот. Нет, не в твоем жандре, хозяин… Однако, если починить да не ронять больше, ходить будут! — поразительно спокойно, но врастяжку как-то отвечал Санька, после чего отошел к окну и в течение несчитанного времени наблюдал скользящее реянье снежинок. Вдруг он неестественно оживился. — Ой, не забыл едва, я ведь не один к тебе заявился… без ножа зарежут меня теперь ребята!
Не ожидаясь хозяйского дозволения, он выскочил из комнаты и скоро вернулся в сопровождении двух других, ожидавших на лестнице, тоже со дна, как он сам, только совсем на него не похожих. Оба, Ленька Животик и курчавый Донька, угрюмо и не снимая шапок, встали у порога, косясь на сумеречный блеск Митькиных сапог;

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15