— Перед тем как вы продолжите, доктор Слайкер, — начал я, — мне бы действительно хотелось объяснить…Не сказав ни слова, он опять протянул руку назад к столу. Мои глаза уловили быстрое движение за моим плечом, и в следующее мгновение что-то накрыло мой рот и нос, не прикрыв, однако, глаза, но подступив прямо к глазам: нечто мягкое, сухое, липкое и вызывающее ощущение чего-то сморщенного. Я судорожно вдохнул и почувствовал, что втянул один лишь кляп, не пропускающий воздух. Разумеется, это напугало меня так, словно я, пройдя семь восьмых жизненного пути, оказался перед лицом забвения, — я буквально примерз к креслу… Но затем я вновь очень осторожно попытался вдохнуть, и на сей раз с радостью обнаружил, что сквозь «намордник» просочилось немного воздуха. Он приятно охладил жар моих легких, этот небольшой глоток воздуха, — я почувствовал себя так, словно не дышал целую неделю.Слайкер смотрел на меня с улыбкой:— Я никогда не говорю «тише» дважды, Карр. Пенопласт, из которого сделана эта губка, еще одно изобретение Генри Артуа. Он состоит из миллионов маленьких клапанов. Пока вы дышите осторожно — очень-очень осторожно, Карр, — они пропускают вполне достаточно воздуха, но если вы резко вдохнете или попытаетесь закричать, они плотно сомкнутся. Исключительно эффективное успокаивающее устройство. Соберитесь, Карр, ваша жизнь зависит от этого.Никогда еще я не испытывал такой жалкой беспомощности. Малейшее мышечное напряжение, даже согнутый палец, сбивало ритм дыхания так, что клапаны начинали закрываться и я оказывался на грани удушья. Я видел и слышал все, что происходило, но не осмеливался не то что реагировать — даже думать. Мне пришлось внушить себе, что мое тело перестало существовать (пластик «хамелеон» помог в этом) и осталась только пара легких, работающих постоянно, но с безграничной осторожностью.Слайкер как раз вложил папку Кордью обратно в ящик, не закрыв его, и принялся собирать другие разбросанные папки. Затем он снова дотронулся до панели в столе, и свет погас. Наступила беспросветная тьма.— Не пугайтесь, Карр, — прорезал темноту хихикающий голос. — Хотя я уверен — вы понимаете, что это в ваших интересах. Я легко могу привести все в порядок — работа посредством прикосновений — мой конек, ибо мои зрение и слух хуже, чем может показаться, — но даже вашим глазам придется вначале привыкнуть к темноте, если вы вообще сумеете что-нибудь рассмотреть. Повторяю, не пугайтесь, Карр, и тем более не пугайтесь привидений!Я не думаю, что в тех обстоятельствах, в которых я оказался (впрочем, кресло действительно возымело на меня успокаивающее действие), мог рассчитывать хоть на малую толику удовольствия от мысли, что вскоре увижу какой-то тайный образ Эвелин Кордью — реальный или умело сфальсифицированный Мастером. Конечно же, нет! Вместо этого и, думаю, совсем позабыв о страхе, я почувствовал неосознанное отвращение к тому, как Слайкер свел все человеческие импульсы и желания к жажде власти, красноречивыми символами чего являлись кресло, «линия Зигфрида» на двери и папки с привидениями, реальными или воображаемыми.Среди непосредственно беспокоящих меня вещей, несмотря на все мои усилия подавить тревогу, белее всего изводило то, что Слайкер сообщил мне о неполноценности двух своих основных органов чувств. Не думаю, что он признался бы в этом человеку, которого ожидали долгие годы жизни…Тянулись во тьме минуты. Время от времени я слышал шелест папок и только один раз — мягкий стук задвигаемого ящика. Это значило, что он еще не закончил с уборкой документов и запиранием стола.Я сконцентрировал незанятую часть своего мозга — крохотную часть, которую я осмелился освободить от контроля за дыханием — на попытках услышать что-нибудь еще, но не мог уловить даже приглушенного шума города. Я решил, что офис, должно быть, звукоизолирован, равно как и светонепроницаем. Впрочем, это в любом случае не имело значения, поскольку я не мог подать никакого сигнала.А потом все же возник звук — глухой щелчок, который я слышал лишь однажды, но сразу же узнал: это был звук отпираемых засовов двери офиса. Во всем этом было что-то непонятное, и только через мгновение я понял, что именно: перед этим не было слышно поворачивания ключа.В какой— то момент я подумал, что Слайкер бесшумно подкрался к двери, но затем вспомнил, что шелест папок у стола все это время не прекращался.Шелест был слышен и теперь. Видимо, Слайкер ничего не заметил. Он действительно не преувеличивал, говоря о плохом слухе.Послышался легкий скрип петель — один раз, второй, — словно дверь открылась и закрылась, а затем вновь щелкнули засовы. Это удивило, потому что из коридора должен был бы ударить сильный луч света — если только его не отключили.После этого я уже ничего не слышал, кроме продолжающегося шороха папок, хотя прислушивался настолько внимательно, насколько позволяло мое контролирующее дыхание сознание. Странная вещь: каким-то образом то, что я осторожно дышал, усиливало мое слуховое восприятие — видимо, оттого, что я находился в полной неподвижности и не мог напрягаться. Я знал, что с нами в офисе находится еще кто-то и Слайкер об этом не догадывается. Минуты в темной комнате, казалось, тянулись бесконечно, словно край вечности зацепился за поток нашего времени.И вдруг раздался свист, подобный тому, который издает парус, резко хлопающий на ветру, — удивленное бормотание Слайкера стало перерастать в визгливый крик, но затем оборвалось так резко, как будто на него надели такую же маску, что и у меня. Затем послышались шарканье ног и пронзительный скрип колесиков кресла, звук борьбы, но не двух людей, а мужчины, борющегося с какими-то путами, — отчаянное, скованное стремление подтянуть свое тело и тяжелое дыхание. Я подумал, нет ли в маленьком угловатом кресле Слайкера таких же пут, как и в моем, но вряд ли это имело бы смысл.В следующую минуту я услышал свистящее дыхание, словно кто-то открыл Слайкеру ноздри, но не рот. Он тяжело сопел. Я мысленно представил Мастера, каким-то образом привязанного к своему креслу и, подобно мне, пристально вглядывающегося во тьму.Наконец из темноты донесся голос — хорошо знакомый мне голос, который я часто слышал в кинотеатрах и на магнитофонной записи у Джеффа Крейна. В этом голосе звучала нежность, смешанная со смехом, в нем были наивность и понимание, теплая симпатия и хладнокровие, в нем были очарование школьной красавицы и проницательность сивиллы. Вне всяких сомнений — это был голос Эвелин Кордью.— Бога ради, перестань метаться, Эмми. Все равно это не поможет тебе стряхнуть саван, и, кроме того, у тебя глупый вид. Да, я сказала «вид», Эмми, — ты удивишься, если узнаешь, насколько обостряется зрение после потери пяти призраков: словно с тебя снимают покрывала — становишься более чувствительной ко всему вокруг.И не старайся разжалобить меня, делая вид, что задохнулся. Я опустила край савана ниже носа, хотя и оставила твой рот закрытым. Вряд ли я вынесу твою болтовню сейчас. Этот саван называется «оберточный пластик» — как видишь, у меня тоже есть друг-химик, хоть и не парижанин. По его словам, в следующем году этот пластик станет упаковочным материалом номер один. Он прозрачен, и рассмотреть его сложнее, чем целлофан, но он очень прочен. Этот электронный пластик положительно заряжен с одной стороны и отрицательно — с другой. Достаточно прикоснуться им к чему-нибудь, как он тут же обволакивается вокруг, края стягиваются и очень прочно прилипают. Именно так, как это только что произошло с тобой. Для того, чтобы он быстро развернулся, достаточно просто запустить в него несколько электронов при помощи удобной статической батарейки — мой друг рекламирует ее, Эмми, — и хлоп! — пластик выравнивается. Добавь туда еда электронов, и он станет прочнее стали.Другой кусок этого пластика мы использовали, чтобы, пройти через твою дверь, Эмми. Мы установили его снаружи таким образом, чтобы он обволок засовы, когда дверь откроется. А затем, прямо сейчас, предварительно отключив в коридоре, мы запустили в него электроны, и он распрямился, открыв все засовы. Извини, дорогой, но ты ведь сам любишь читать лекции о своем пористом пластике и разных Г там маленьких путах, а, значит, не должен возражать против того, чтобы я немного рассказала тебе о своем. И заодно похвастала своими друзьями. У меня есть такие, о которых ты не знаешь, Эмми. Тебе приходилось когда-нибудь слыша фамилии Смыслов или Арен? Некоторые из них сами отрезают призраков, и им не по душе пришлись рассказы о тех особенно в ракурсе прошедшее-будущее.Раздался протестующий слабый визг колес, словно Слайкер попытался двигаться в своем кресле.— Не пытайся убежать, Эмми. Я уверена, ты знаешь, почему я здесь. Да, дорогой, я забираю всех их обратно, пять. И мне безразлично, сколько в них желания смерти, потому что у меня на этот счет есть свои соображения. Так что извини, Эмми, я приготовлюсь к тому, чтобы одеть на себя своих призраков.Затем не стало слышно ничего, кроме пыхтящего дыхания Эмила Слайкера, редкого шелеста шелка и звука расстегиваемой молнии, за которыми последовал шорох падающей одежды.— Ну вот, Эмми, путь свободен. Следующий шаг — мои пятеро потерянных сестер. Что, твой маленький секретный ящик открыт? Ты не догадывался, что я знаю о нем, ведь правда, Эмми? Так, а теперь немножко подумаем… Ага, мне кажется, нам не понадобится музыка — они знают мое; прикосновение: ощутив его, они встанут и засияют.Она умолкла. Через какое-то время я различил намек на свет у стола. Поначалу он был очень слабым, как у звезды на пределе видимости, которая то исчезает полностью, то вновь возобновляет свое тусклое свечение; или он был подобен блистанью воды одинокого озера, освещаемого лишь светом звезд и проглядывающего сквозь деревья густого леса; или же это напоминало танцующие точки света, остающиеся в полной темноте и являющиеся иллюзорным обманом — следствие работы беспокойной сетчатки глаза и оптического нерва.Но затем этот слабый отблеск принял отчетливую форму, хотя все еще оставался тусклым, едва видимым и перемещающимся взад-вперед.Это была неясная изломанная кайма, образующая три края прямоугольника, — верхний был длиннее двух вертикальных, в то время как нижний край отсутствовал вообще. Постепенно очертания становились все более ясными, я обратил внимание ни то, что световая кайма ярче изнутри — то есть со стороны прямоугольника, который она частично составила в тех местах, где соприкасалась с полнейшей темнотой, — в то время как с наружной стороны она просто угасала. Продолжая внимательно наблюдать, я увидел, что два угла округлились и наверху появился узкий, более мелкий прямоугольник — этакая маленькая вешалка. Эта «вешалка» натолкнула меня на мысль о том, что я смотрю на папку, окруженную каймой исходящего из нсе неясного свечения.Затем верхняя часть прямоугольника потемнела у центра, ник если бы в папку кто-то запустил руку, затем снова посветлела, словно руку вынули. После этого из папки, будто рука пела или уговаривала идти за ней, появилось нечто не ярче самой световой каймы.Эго было похоже на женскую фигуру, нарисованную фосфоресцирующей краской на длинной полосе тончайшего шелка. Руки и голова женщины напоминали шелковый чулок — именно так, — а на голове было подобие едва видимых серебряных волос. И все же в этом присутствовало нечто большее. Хотя видение грациозно изгибалось в воздухе, как комбинация, которую встряхивает, готовясь одеть на себя, женщина, в нем билась собственная жизнь.И несмотря на все искажения, оно оставалось соблазнительно красивым, и в лице его угадывались черты Эвви Кордью.Движение вниз прекратилось, и снова начался подъем — никое-то мгновение оно трепетало высоко в воздухе, словно тончайший ночной халатик, который женщина расправляет над собой перед тем, как одеть.Затем я увидел, что под ним действительно стоит женщина, хотя ее тело лишь смутно различалось в отраженном сиянии призрака, который она на себя одевала.Женщина, стоящая на полу, подняла руки, выгнулась, повернулась, наклонила голову, затем откинула ее назад, как обычно делают, одевая узкое платье. Струящееся сияющее нечто уже не искажалось, ибо в точности было пригнано к телу.На какое— то мгновение сияние сделалось ярче -женщина и призрак слились, и я увидел Эвви Кордыо, чья плоть Мерцала собственным светом: длинные тонкие щиколотки, бедра и талия, повторяющие форму кувшина, бесстыдные груди, угадывающиеся столь же легко, как и на журнальных фотографиях красавиц в бикини, но с большим сияющим ореолом вокруг… Я видел это лишь секунду перед тем, как призрак, мигнув, исчез подобно затухающим белым искрам, и вновь наступила непроглядная темнота.Полная тьма и мурлыкающий голос:— О, это как шелк, Эмми, повсюду чулки из чистого шелка. Помнишь, когда ты отрезал его, Эмми? Я тогда впервые добилась признания в кино, подписала контракт на семь лет, я знала, что мир будет у моих ног, и чувствовала себя прекрасно, но внезапно, без каких-либо на то причин, почувствовала себя ужасно дурно и пришла к тебе. И ты привел меня в порядок, выманив и отрезав мое счастье. Ты сказал, что это будет похоже на то, как люди сдают кровь… Это был мой первый призрак, Эмми, но только первый.…Мои глаза, быстро адаптировавшиеся к темноте после более яркого свечения призрака, возвращавшегося к своей хозяйке, снова разглядели три сияющие стороны папки. И снова оттуда появилась резко взметнувшаяся фосфорецирующаяся женщина с тянущимися следом прозрачными длинными ленточками. Лицо было похоже на лицо Эвви, но оно постоянно искажалось: только что глаз был величиной с апельсин, а теперь — как горошина, губы изгибались во всевозможных улыбках и гримасах, брови то сморщивались, то разбухали до размеров бровей слабоумного монгола, словно это было отражение в окне с зеркальными стеклами, по которому стекает вода. Когда видение опустилось на лицо реальной Эвелин, какое-то мгновение они существовали вместе, не сливаясь, словно лица близнецов, отражающиеся в том же окне.
1 2 3 4 5