Оргон — первичная сексуальная энергия? Райх приводит убедительный довод, однако… Эктоплазма? Да! Ангна входила в транс, сидя как раз там, где находитесь вы, все ее тело было покрыто специальным порошком, на котором возникали следы и пятна, указавшие впоследствии на происхождение и движение эктоплазмы — особенно в области гениталий. Опыт был убедительным и повлек за собой дальнейшие исследования, достаточно интересные и вполне революционизирующие науку. Но результаты я не публиковал, ибо мои коллеги с пеной у рта отстаивают другое направление и кажется, забывают о том, что гипноз лежал в основе исследований Фрейда, а сам он какое-то время принимал кокаин. Это действительно историческое кресло.Я, естественно, посмотрел вниз, на предмет его гордости, и в какой-то момент подумал, что исчез, ибо не увидел своих ног. Затем я понял, что обивка изменила цвет на темно-серый, совершенно слившись с цветом моего костюма, и лишь концы подлокотников постепенно приобретали бледно-желтоватый опенок, полностью маскирующий мои руки.— Мне следовало бы предупредить вас, что кресло обито пластиком «хамелеон», — с ухмылкой сказал Слайкер. — Он меняет цвет в соответствии с цветом одежды сидящего. Этот материал был поставлен мне более года назад Генри Артуа, Французским аптекарем-аматором. Кресло приобретало разные цвета: иссиня-черный, когда миссис Ферли — вы помните этот случай? — пришла рассказать мне, что она только что надела траур и застрелила своего мужа — руководителя музыкальной группы; приятный желтовато-коричневый цвет во время дальнейших экспериментов с Ангной. Это помогает пациентам забыться и свободно общаться, некоторых же это даже забавляетЯ не принадлежу к описываемым им людям, но все же выдавил из себя улыбку, которая, как я надеялся, не выглядела чересчур уж кислой. Я приказал себе думать о деле — деле Эвелин Кордью и Джеффа Крейна. Я должен забыть о кресле и прочих мелочах и сконцентрироваться на докторе Эмиле Слайкере и том, что он говорит, — и ни в коем случае не отзываться на его замечания, за исключением разве что наиболее важных. Он оказался собеседником из числа тех, кто, проговорив добрых два часа, в ответ на единственное наше робкое замечание обиженно посмотрит и скажет: «Извините, но позвольте мне вставить хоть слово…», а затем будет продолжать еще два часа. Возможно, здесь сказывалось действие спиртного, но вряд ли. Когда мы ушли из Каунтер-сайн-Клуба, он начал рассказывать мне истории одновременно о трех своих клиентках — о жене хирурга, о стареющей кинозвезде, напуганной грядущим забвением, и о студентке, попавшей в беду, — и даже присутствие телохранителя не помешало ему упомянуть о кровавых подробностях.Теперь, сидя за столом и поигрывая щеколдой выдвижного ящика, словно раздумывая — открыть его или нет, он дошел в своем рассказе до того места, где жена хирурга появилась рано утром в операционном зале, чтобы во всеуслышание объявить о своей супружеской неверности; кинозвезда воткнула ножницы в своего агента по печати и рекламе, а студентка влюбилась во врача, сделавшего ей аборт. Он обладал способностью поддерживать полдюжины тем и, возвращаясь поочередно к каждой, так ни одну и не заканчивать.И, конечно же, он принадлежал к числу мужчин, умеющих возбуждать любопытство. Сейчас он резко выдвинул ящик стола, выгреб несколько папок и, прижав их к животу, посмотрел на меня, словно спрашивая: «Стоит ли мне это делать?»После продолжительной паузы, привнесшей напряжение, он решил, наконец, что стоит, и я начал слушать рассказ о девчонках Эмила Слайкера — не о первых трех, конечно, — этим рассказам так и пришлось остаться незавершенными, ибо подвернулись другие папки.Я бы солгал, если бы не признал, что оказался разочарован. Не знаю, чего ожидал я от этого стола, но все, что я получил — это обычные мимолетные впечатления о детском влечении к отцу, о соперничестве между детьми и буре и натиске наступившей юности, из-за которых приходилось менять постельное белье. Казалось, папки не заключали в себе ничего, кроме рутинных историй психических болезней, результатов физических измерений, странным образом вклинившихся заметок о финансовых возможностях каждой из клиенток, случайных записей, касающихся возможности наличия дара медиума и других экстрасенсорных талантов, и, вероятно, каких-нибудь откровенных фотоснимков, судя по тому, как он иногда замолкал, чтобы оценивающе рассмотреть их, а затем, подняв брови, с улыбкой смотрел на меня.Тем не менее через какое-то время все это меня впечатлило и если бы только количеством. Это был поток, паводок, половодье женщин, молодых и не очень, но считавших себя таковыми и носивших на лице маску девочки, даже если кожа уже и отдаленно не напоминала девичью; все они слетались в офис доктора Слайкера с деньгами, украденными у родителей или отнятыми у своих женатых любовников, с деньгами, полученными в уплату за подписание шестилетнего контракта с полугодовыми опционами; с деньгами, выданными их дружкам, работающим в агентствах печати, или же с крупными суммами, полученными вместо алиментов, или с деньгами, которые откладывались долгими годами каждые две недели, а затем были сняты со счета одним щедрым жестом, или с деньгами, брошенными им мужьями в то утро. Да, было что-то весьма впечатляющее в этом розовом потоке женщин, струившемся «серебром» и «зеленью» наличности, словно все коридоры и улицы были бетонными стенами водосливов, ведущих в офис Слайкера. Однако эти потоки не приводили и движение ничего, кроме динамо-машины финансов, а точнее — «динамо-машина» одного человека работала над ними, и они уходили либо бурными потоками, либо обескровленными тонкими струйками, либо еще как-то иначе, чтобы проводить месяцы в возбужденном бездействии, в то время как их души подобна черной болотной воде отливали таинственными огнями…Слайкер резко остановился, неприятно засмеявшись.— Нам надо бы поставить музыку, как вы думаете? — сказал он. — Кажется, у меня в проигрывателе стоит сюита из «Щелкунчика». — И он дотронулся до неприметной группы кнопок на крышке стола.И тогда послышались, без гудения проигрывателя и предварительного шороха пленки, первые аккорды, воскрешающие почто в памяти, — богатые, чувственные, хотя и одновременно причудливые. Это не было началом ни одной из частей «Щелкунчика», я знал это наверняка, — и тем не менее, черт бы их побрал, аккорды звучали так, словно были именно оттуда. Л затем вдруг музыка прервалась, словно оборвалась пленка. Я посмотрел на Слайкера. Он был бледен и как раз отводил одну свою руку от кнопок, а другой сжимал папки, словно те могли от него убежать. Обе руки дрожали. Я тоже почувствовал дрожь в теле, по моему затылку прошел холодок.— Извините меня, Карр, — медленно вымолвил он, тяжело дыша, — не я использую ее только для особых целей. Это действительно отрывок из «Щелкунчика», между прочим, это «Павана [ торжественный бальный танец, распространенный в Европе в XVI в. ] девушек-привидений», которую Чайковский полностью убрал из партитуры по приказу мадам Сесострис — ясновидицы из Санкт-Петербурга. Ее записал для меня… нет, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы сказать… Тем не менее, возьмем-ка мы лучше пластинки и послушаем известные части сюиты в исполнении тех же артистов.Не знаю, сыграли ли в этом какую-то роль обстоятельства и прослушанная накануне запись, но я никогда еще не слышал «Арабский танец», «Вальс цветов» или «Танец флейт» в столь чувственном и остро-пугающем исполнении: эти топящие, словно покрытые сахарным инеем, музыкальные отрывки, под которые из года в год до темноты в глазах занимаются балерины, показались мне мерцающими, мрачными, не знающими предела фантазиями эротомана. Слайкер, угадавший мои мысли, выразил их вслух:— Чайковский показывает каждый инструмент в выгодном свете — флейту, деревянные духовые, серебряные колокола, бурлящее золото арфы, — словно одевает красивую женщину в драгоценности, перья и меха с единственной целью: возбудить желание и зависть у других мужчин.Конечно же, мы слушали музыку как фон к непоследовательным, отрывочным, поверхностным воспоминаниям Слайкера. Не прерывался поток девушек в нарядных костюмах и украшенных цветочным узором платьях, в блузках с буфами и брюках а-ля тореадор, а с ними не прекращался поток их неправдоподобной любви и неожиданной ненависти, а также поток их невероятных амбиций. И мужчин, которые давали им деньги, мужчин, которые дарили им любовь, мужчин, которые, наоборот, только лишь брали и то и другое; в этом потоке были также и парализующие их обычные страхи, скрывавшиеся за фасадом шикарной или заурядной внешности; это был поток восхитительной и одновременно приводящей в ярость манерности, поток глаз, губ, волос, изгибов рук и округлостей грудей, являвшихся воплощением женственности.Мне пришлось признать, что Слайкер описывает всех этих женщин очень живо, — он помнил их без всяких историй болезни, записей и фотографий, он словно бы хранил аромат каждой из них, как духи, в маленьких бутылочках, и, открывая одну за одной, давал мне понюхать. Постепенно мной овладела уверенность в том, что в этих папках содержится нечто большее, нежели просто бумаги и фотографии, и это открытие, как и более раннее — насчет стола — поначалу разочаровало. Почему меня должны волновать какие-то сувениры от слайкеровских клиенток? — даже если они были подарены с любовью: кружевные носовые платочки и прозрачные шарфики, выцветшие цветы, ленточки и банты, плотные колготки, длинные локоны волос, крохотные заколочки, куски ткани, которые могли быть вырваны из платьев, лоскуты шелка, нежного, как призрачная головка одуванчика; какая мне разница, бережно ли он хранит все это, или эти подарки являлись для него свидетельством его власти, или это было способом его шантажа? И все же для меня это имело значение, потому что вместе с музыкой и его попытками напугать меня с того момента, как он поставил «Павану девушек-привидений» помогло воспринимать все происходящее как реальность, словно в каком-то смысле его стол действительно был забит девчонками. Потому что теперь, когда он открывал или закрывал папки, в них были пуховки или появлялись бледные облачки пудры, а кусочки шелка казались гораздо большими, чем могли быть на самом деле, — словно цветные платки фокусника, только почти все они были телесного цвета. Я стал также замечать что-то похожее на рентгеновские снимки и диапозитивы, возможно — в натуральную величину, но искусно сложенные, и какие-то другие дряблые, бледные предметы, очень напоминавшие тонкие резиновые маски, которые, по слухам, носят стареющие актрисы; я видел какие-то странные маленькие вспышки и мерцания сам не знаю чего, и над всем этим витала какая-то аура женственности. Я вспомнил, что он говорил о флюоресцирующей марле, и, казалось, почувствовал запахи различных духов, источаемых разными папками.Сейчас были открыты два ящика стола, и я смог рассмотреть слова, выжженные на них. Определенно, это было «Настоящее» и — на двух закрытых ящиках — «Прошлое» и «Будущее». Не знаю, что именно означали эти слова, но вкупе со стремительным монологом Слайкера они вызвали ощущение, будто я плыву по реке женщин из всех времен и разных мест, и ощущение, что в каждой из папок каким-то непостижимым образом помещается женщина, сделалось настолько сильным, что с моего языка чуть было не сорвалось: «Давайте-ка, Эмил, покажите мне их, позвольте на них взглянуть».Он, должно быть, знал, какие чувства будит во мне, потому что внезапно остановился на половине саги о восходящей кинозвезде, которая вышла замуж за бейсбольного игрока-негра, посмотрел на меня широко открытыми глазами и сказал:— Ладно, Карр, хватит валять дурака. Когда в Каунтер-сайне я сказал вам, что у меня полный стол девчонок, я не шутил — хотя одной этой фразы достаточно для того, чтобы любой докторишка из дурдома и все эти венские пустозвоны выдали мне официальный документ о психическом расстройстве. Причем вначале они бы напугались до ужаса. Я уже упоминал об эктоплазме и приводил доказательства ее реальности — она вырабатывается большинством женщин в состоянии глубокого транса, если их должным образом стимулировать. Но это не просто тускло флюоресцирующая пена, кружащая в темной комнате. Она принимает форму конверта или полуспущенного, открытого снизу воздушного шара весом легче шелкового чулка, способного в точности воспроизводить внешность человека — начиная от черт лица и заканчивая волосами, — следуя при этом его генетическому коду. Это настоящая сброшенная кожа, в которой еще теплится жизнь, манекен из осенней паутины. Его можно смять дыханием, слабый ветерок может унести его, но при определенных обстоятельствах он становится пугающе устойчивым и эластичным — настоящее привидение. Эктоплазма невидима и почти неощутима днем, но ночью, когда глаза достаточно адаптированны, вы можете рассмотреть ее. Несмотря на хрупкость, ее практически нельзя уничтожить, разве что огнем, и потенциально она бессмертна. Образованная во сне или под гипнозом, в состоянии спонтанного или же искусственно вызванного транса, она остается связанной с человеком тонкой нитью, которую я называю «умбиликус», и возвращается в человека, всасывается в него тотчас после того, как тот выходит из состояния транса. Но иногда она отсоединяется и влачит существование подобно раковине, в которой все еще теплится жизнь; порой ее замечают люди, что и ложится в основу рассказов о привидениях, существовавших во все времена и во всех культурах, — я, кстати, называю эти раковины «призраками». Причиной отсоединения призрака от его хозяина является обычно сильный эмоциональный шок, но это может быть сделано и искусственно. Такое привидение послушно тому, кто понимает и ценит его, — например, его можно свернуть до невероятно маленьких размеров и спрятать в конверт, хотя при дневном свете вы в таком конверте ничего не увидите.
1 2 3 4 5