Это были молодые офицеры, выпускники военных институтов со всех уголков Советского Союза. Некоторые имели медицинское образование, но были и инженеры-химики, и биологи. Сюда попадали после таинственных бесед и многомесячных проверок, проводившихся для того, чтобы исключить неблагонадежных людей.
В первый же вечер я прямо с поезда, не снимая промокшего до нитки кителя, кинулся докладывать о себе старшему офицеру. Тот неожиданно отругал меня за то, что я осмелился приехать в военной форме. Я понял, что попал в совершенно другой мир, потому что сразу всем нам раздали листки бумаги с предписанием, как себя вести на территории комплекса. В конце следовало поставить свою подпись, подтверждая тем самым взятое на себя обязательство не разглашать то, чем мы здесь будем заниматься.
Все наши «инструкторы» были сотрудниками КГБ или работали под их руководством. После заполнения еще нескольких анкет нам объяснили, что мы будем заниматься сверхсекретными исследованиями в области биотехнологии и биохимии для военных целей. Затем нас одного за другим пригласили для индивидуального инструктажа.
— Вы, конечно, в курсе, что вас ждет не совсем обычная работа, — первым делом произнес кэгэбэшник. Это был не вопрос а, скорее, констатация факта.
— Да, — кивнул я.
— Должен предупредить вас о существовании международного соглашения о запрете использования и разработки биологического оружия, которое в свое время подписал и Советский Союз, — продолжал он. — По условиям этого соглашения мы не имеем права производить биологическое оружие, однако его подписали и Соединенные Штаты, и, по нашим сведениям, у американцев это оружие уже есть.
Я с энтузиазмом заявил, что полностью с ним согласен. В школе, в институте в наши молодые головы постоянно вбивали, что капиталистический мир преследует одну цель: уничтожить Советский Союз. Именно поэтому я был готов с легкостью поверить в то, что США в борьбе против нас без малейших колебаний воспользуются любым оружием, в том числе и биологическим, и что наша собственная безопасность зависит от того, сумеем ли мы их опередить.
— Хорошо, — с довольным видом сказал он. — Теперь можете идти. Удачи вам.
Эта пятиминутная беседа была единственным случаем, когда кто-то из официальных лиц сделал попытку коснуться моральных аспектов нашей деятельности. Больше такого случая за всю мою карьеру я лично не припомню.
Итак, наша работа в Омутнинске началась. Сначала, практикуясь на безвредных микроорганизмах, мы учились, как нужно готовить питательный раствор, в котором они размножаются. Бактерии культивируются одинаково вне зависимости от того, для чего это делается: для промышленного производства, вакцинации или производства биологического оружия. Приготовление этого раствора — целое искусство. Для роста бактерий требуются специальные смеси с высоким содержанием протеинов, углеводов и различных солей, обычно получаемых из растительных или животных экстрактов, — только в этом случае размножение будет происходить достаточно интенсивно.
Мы должны были брать образцы питательного раствора и производить химический анализ его компонентов, проверяя кислотно-щелочной баланс, наличие аминокислот и определяя концентрацию углеводов и других компонентов. После этого мы делали бактериологический посев, чтобы выявить свойства бактерий, их концентрацию и жизнеспособность. Процесс посева бактерий достаточно сложен, и при этом он должен непременно производиться в условиях полной стерильности. Затем мы внимательно изучали, как температура, концентрация кислорода, состав питательного раствора и другие постоянно меняющиеся факторы влияют на рост бактерий.
Прошли месяцы, прежде чем я смог перейти от простейших технологий к сложным промышленным процессам в биотехнологии и микробиологии. Я начал работать с патогенными микроорганизмами и узнал, как заражают ими подопытных животных, а потом проводят вскрытие.
Предприятия, которые занимались разработкой и производством биологического оружия, были разделены на зоны в зависимости от степени опасности, которую представляли собой биологические материалы. В Омутнинске таких зон было три. В Зоне I занимались подготовкой питательной среды. Зоны II и III считались более опасными, от остального мира их отгораживали специальными фильтрационными помещениями. В Зоне III находились непрерывно работавшие сушильные аппараты и центрифуги. Входя в эту зону, все мы были обязаны надевать на голову шлемы, на руки — огромные перчатки, а сами облачались в костюмы из толстой резины, которые между собой именовали «космическими скафандрами». В них мы напоминали космонавтов, готовящихся к высадке на Луну.
В Зоне II тоже требовались особые защитные костюмы, конечно, не столь громоздкие, как настоящие скафандры, но также тщательно защищающие нас от воздействия патогенов в окружающей среде. Входя в помещения Зоны II, мы были обязаны сменить наши пиджаки и брюки на то, что весьма напоминало одеяние хирурга во время операции: специальный халат, доходивший до самых лодыжек, маску из ткани с прорезями для глаз и рта. Поверх нее одевалась специальная респираторная маска. На ноги мы натягивали высокие резиновые сапоги, а на руки — хирургические перчатки из тонкой резины. Причем, если мы работали с подопытными животными, то перчаток нужно было две пары — одна поверх другой.
Первые недели, проведенные на предприятии в Омутнинске, были на редкость волнующими, но одновременно и мучительными. Мне доводилось бывать в лабораториях медицинских институтов, но я никогда еще не попадал в такую огромную и тщательно охраняемую лабораторию, как та, в которую нас привели в первый же день. Белые лабораторные столы стояли вдоль всей стены, на них теснились микроскопы, фотометры, а между ними — ряд за рядом — сверкающие стеклянные колбы и пробирки.
Нам всем выдали белые халаты, разделили на маленькие группы и представили сотруднику из технического персонала, который должен был стать нашим наставником. В моей группе таким наставником оказалась молодая женщина по имени Светлана, голубоглазая блондинка. С неизменной улыбкой на лице она показывала нам, как ведутся работы в лаборатории. Я чуть ли не с первого взгляда влюбился в нее. Я был так смущен, что, когда она дала мне в руку хрупкую стеклянную колбу и попросила простерилизовать ее, руки у меня затряслись от волнения и я разбил ее вдребезги.
— Какой медведь! — шепнула она одному из моих сокурсников.
Мне казалось тогда, что я не справлюсь. Однако постепенно я освоился в лаборатории, научился пользоваться хрупкими пипетками, которыми переносят жидкость из одной колбы в другую. А возможность добиться того, что культуры самых разных микроорганизмов вдруг начинали стремительно расти и увеличивались до такой степени, что их можно было увидеть под микроскопом, казалась мне настоящим волшебством и завораживала меня.
В лабораторию мы должны были приходить к восьми часам утра, в двенадцать разрешалось ненадолго прервать работу и пообедать в маленькой столовой, после чего нужно было вернуться к своим микроскопам и колбам и трудиться до ужина. Иногда вторую половину дня мы проводили в библиотеке, роясь в технических статьях, чтобы подготовить обзор для еженедельного семинара. Наша работа в лаборатории была своеобразной подготовкой, репетицией. Нам еще предстояло познакомиться со сложным процессом производства пестицидов.
Тем, кто работал в производственных помещениях, не было известно о настоящей цели нашей подготовки. В их глазах мы были просто чудаковатыми мальчишками, до смерти боявшимися запачкать руки. Поэтому для начала нас заставили драить до блеска полы и чистить оборудование и были совершенно нетерпимы к нашим промашкам. Но эти умения очень пригодились нам впоследствии, так как вскоре нас ждала работа уже не с безвредными бактериями типа Bacillus thuringiensis, а с патогенными микроорганизмами. В процессе выращивания необходимо было следить, чтобы бактериальная культура от начала и до самого конца оставалась чистой, т. е. беспримесной. Нам постоянно вдалбливали, что очень важно обеспечивать стерильность рабочего материала и оборудования, с которым мы работали. Пытаясь хоть как-то отвлечься от утомительной работы, вечером мы отправлялись в город.
Омутнинск в те годы был тихим провинциальным городком. Одноэтажные деревянные домики тянулись вдоль узеньких улочек. С давних времен в этом городе производилось оружие. Еще в семнадцатом веке Петр Великий построил здесь литейный цех, который вскоре стал одним из первых в России оружейных заводов, выпускавших пушки для царской армии. Три века спустя здесь по-прежнему занимались оружейным производством. Обветшалый заводик выпускал артиллерийские снаряды и какие-то детали для винтовок. Как раз на нем и работала большая часть населения городка.
Жители Омутнинска, казалось, нисколько не интересовались тем, что происходило недалеко от их города. А кое-кто из нас уже стал задаваться вопросом: чем же мы, собственно, там занимаемся?
Устроившись в единственном на весь город ресторане и попивая чай и кофе, мы непрерывно говорили о работе, к которой нас готовили. Одни из нас гордились своей причастностью к секретной работе на оборону страны. Другим была отвратительна мысль о том, чтобы превратить болезни в оружие пусть даже ради повышения обороноспособности страны.
Один из приехавших вместе со мной выпускников, огромный, крепкий сибиряк Владимир Румянцев, с каждым днем становился все более раздражительным и подавленным. Вернувшись из ресторана, он, как правило, валился на кровать и мог часами тупо смотреть в потолок, отхлебывая глотками водку прямо из бутылки. За время работы мы сдружились, и мне легче было поговорить по душам с ним, чем с кем-то другим из нашей группы.
— Канатжан, ведь мы же врачи! — как-то раз воскликнул он. — Мы же не можем этим заниматься?!
Я тоже не раз задавал себе этот вопрос. Все годы в институте меня учили бороться с недугами, я давал клятву помогать людям и не причинять им зла. Однако мне нравилась работа в лаборатории. Нравилось скрупулезно выращивать бактерии, хотя это была трудоемкая и достаточно нудная процедура. Возможность управлять крохотным миром, который обнаруживался под стеклом микроскопа, казалась мне увлекательней всего на свете. Вечерами, листая медицинские журналы и брошюры из библиотеки, я много узнавал о поведении различных болезнетворных микроорганизмов. Я четко сознавал, что работаю над новым оружием для уничтожения людей. И в то же время я страстно желал продолжить исследовательскую работу. Меня терзали эти противоречия.
Прошло четыре месяца, и я решил сбежать. Это не было ни дерзостью, ни отчаянием. У меня не было ни малейшего желания вызвать гнев КГБ или моего начальства, которое, казалось, было обо мне самого хорошего мнения. Неудивительно, что побег не удался.
Я написал длинное письмо отцу. До сих пор я ничего не сообщал родителям о своем назначении, только вскользь упоминал, что меня распредели на режимное предприятие. Вдруг пришла мысль, что КГБ письмо не перехватит, если я отправлю его из какого-то места подальше от Омутнинска. И я сел в поезд до Кирова, дорога заняла пять часов. Я и не думал нарушать данное мной обязательство держать язык за зубами. К тому же я знал, что мой отец прекрасно умеет читать между строк и мигом сообразит, что к чему. Да и с военными секретами он был знаком не хуже меня.
Мой отец во время Великой Отечественной войны был ранен семь раз. За храбрость, проявленную в танковом сражении под Курском, он был награжден медалью, потом вернулся домой и, прослужив много лет в милиции, ушел на пенсию в звании подполковника. Тогда мы уже жили в Алма-Ате. Моя семья была не простой, а, можно сказать, образцовой: дед — герой гражданской войны, бывший красный командир, в 20-е и 30-е годы он был первым наркомом иностранных дел Казахстана. В прежней столице Казахстана его именем была названа улица. Я думал, что, может быть, мое происхождение поможет мне выйти с честью из сложившегося положения.
В письме я просил отца написать маршалу Андрею Гречко, тогдашнему министру обороны, и попросить, чтобы меня перевели поближе к Алма-Ате или уволили из армии.
Неделей позже я позвонил отцу с междугороднего переговорного пункта в Омутнинске.
— Ты уверен, что хочешь именно этого? — спросил отец.
— Да, — энергично ответил я. — Можешь сказать маршалу, что как ветеран войны, получивший несколько ранений, хочешь, чтобы сын служил поближе к тебе.
— В общем, так оно и есть, — рассмеялся он. — Я ведь уже старик, притом почти совсем глухой.
Он не спросил, чем именно я занимаюсь, а я не пытался ему рассказать. Вначале он стал меня отговаривать, но потом, почувствовав в моем голосе муку и отчаяние, согласился написать письмо маршалу.
Ответ, написанный тепло и уважительно, пришел на имя моего отца в Алма-Ату уже через месяц после нашего разговора. «Дорогой товарищ Алибеков! — начиналось оно. — Отдавая должное Вашим заслугам перед Родиной и уважая Ваше желание, чтобы сын был рядом, тем не менее хочу напомнить, что Вашему сыну оказана честь выполнять чрезвычайно важное задание. Мы не можем позволить себе лишиться его. Конечно, для сына всегда важно и нужно быть рядом с родителями, но у Вас есть еще один сын и дочь, которые могут помочь Вам, если в этом есть необходимость».
Отец прочитал мне письмо по телефону. Он был очень доволен, что сам маршал прислал ему письмо. Я же был, словно зверь, загнанный в ловушку.
Но вскоре и я стал испытывать нечто вроде гордости, я был польщен тем, что даже министр обороны считает меня незаменимым, и кто я такой, чтобы спорить с ним?! В конце концов, может быть, я смогу стать членом этого странного и тайного сообщества?
С еще большим рвением, чем прежде, я окунулся в работу, и меня на время оставили мысли о том, чтобы все бросить и уехать.
Повсюду на территории нашего комплекса, как грибы из-под земли, появлялись новые корпуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20