— Ты видела его? — спросил он Еву. — Крепкая хватка… А я только и знаю, что напутствую других.
«Город, суматоха и пустота…»
Новое экспедиционное судно «Михаэл Сарс» идет к Исландии и острову Ян-Майен. Это исхоженные тысячами судов воды. О таких рейсах в газетах пишут самым мелким шрифтом даже тогда, когда на палубе судна — сам Нансен.
Он вместе с профессором Бьёрном Хелланд-Хансеном намерен изучать холодные и теплые морские течения. Биологи, как видно, окончательно потеряли Нансена; океанография интересует его все больше.
«Михаэл Сарс» должен уходить из порта Гейрангер на западном побережье страны. Нансен едет туда горной дорогой.
Хорошо, что город, суматоха и пустота остались позади, там, внизу. Сырой воздух, дыхание ледников освежает как роса, прогоняет душевную хмурь.
Полно, ему ли жаловаться на душевную хмурь, на пошлость жизни, на пустоту? Весь мир знает и прославляет его. У него есть все, что, по мнению многих, нужно для полного счастья.
Но с годами человек все зорче и требовательнее приглядывается к окружающему миру. И, приглядываясь, Нансен убеждается, что мир этот не так хорош, как казалось ему в беспечные годы юности. Сильный угнетает слабого, целым народам не дают жить так, как им хочется. Вокруг слишком много ненужной шумихи, жизнь загромождена условностями. Горе тебе, если заметят у тебя шляпу, рубашку или взгляды, уже вышедшие из моды!
Как подумаешь обо всем этом, о суматохе и пустоте больших городов, таким чудесным кажется маленький порт, где стоит у причала «Михаэл Сарс»! Тут, наверное, живут просто и мудро. Сегодня воскресенье, и мужчины, покуривая коротенькие трубки, валяются на солнечном зеленом пригорке. Они болтают о ветре и об улове. Тут же девочка-подросток в красной яркой шапочке пиликает на гармонике. Из гавани выходит лодка с темным заскорузлым парусом: парень с девушкой отправились на прогулку по фиорду.
«Михаэл Сарс» ждет только Нансена, все уже давно в сборе. Тотчас поднимают якорь. Море зыблется сталью, огненный шар солнца погружается в него. Буревестники реют, как будто ищут чего-то, чего никогда не находят и чего нельзя найти. Не так ли и у людей?
Дни плавания разнообразит только погода. Ползет густой туман, и чудится — вот-вот из шерстисто-серых масс покажутся корабли древних викингов. Эти люди были способны на подвиги и на злодеяния, они наполняли свою жизнь борьбой и приключениями.
«Михаэл Сарс» встает на якорь в исландском фиорде. Стайки уток носятся над водой, в здешних реках наверняка водится форель, в горах — куропатки. И Нансен говорит Хелланд-Хансену:
— Вот где можно жить полной жизнью. Пусть себе мир крутится, как ему заблагорассудится!
Он как-то мало задумывался до этого о том, что видел во время своих поездок в больших городах Европы. Странно, что их жизнь привлекает многих — жизнь с робкой нищетой и вызывающей роскошью, жизнь, где теснота, скученность, серость давят человека. А здесь, на берегу фиорда, среди зеленых склонов, базальтовых скал и крестьянских домиков, люди свободны, добры и прямодушны.
Так думается ему — и он не хочет видеть, что на самом деле жизнь тут тяжела, груба и бедна, что исландские батраки нищи и забиты. У него одно желание — вновь обрести утраченное душевное равновесие. Он сыт по горло своей славой, и невеселые мысли о ней доверены дневнику:
«Никогда я не чувствовал себя таким бедным и ничтожным, как теперь, в качестве героя, которому воскуривают фимиам; моя душа словно разграблена, обшарпана незнакомыми людьми. Куда бы убежать и спрятаться, чтобы вновь найти самого себя».
Он не хочет признаться себе, что в желании пожить в стороне от больших событий, предоставив миру крутиться, как ему заблагорассудится, нет и капли мужества. Уйти от того, что волнует, не бороться против пошлости, несправедливости, а бежать в приукрашенный, придуманный мирок — разве это не пресловутая «линия отступления», противником которой он был там, где дело шло о борьбе с природой?
И, хотя в рейсе Нансену удается выполнить давно задуманное исследование внутренних волн, успех не радует его. Лавовые склоны потухших вулканов острова Ян-Майен, по которым ползут бледно-голубые ледники, кажутся ему слишком мрачными, а плавник на узкой полоске прибрежного песка напоминает выветрившиеся кости неведомых ископаемых.
Душевная хмурь не проходит.
В горном доме
Дрейф «Фрама» продолжался три года. Обработка же его результатов растянулась куда больше, потому что Нансену так и не удалось целиком отдаться науке. Добровольное его отшельничество длилось совсем недолго. В сущности, он никогда не был кабинетным ученым и не смог бы им стать. К любому делу он старался привлечь как можно больше заинтересованных способных людей. И любое общественное дело не оставляло его равнодушным, если он был убежден, что оно действительно полезно. Он считал, что люди науки — слуги общества, и не только в научной сфере.
В «Годтхоб» заглядывал Бьёрнстьерне Бьёрнсон, читал стихи, новые свои пьесы; иногда с ним приезжали его политические единомышленники. И тогда страстные споры о будущем Норвегии, о борьбе против унии со Швецией продолжались до птичьей зоревой переклички.
Частым гостем был художник Эрик Вереншельд, живший неподалеку. Наезжали какие-то юноши с планами самых необыкновенных экспедиций, географы, моряки, журналисты.
«Годтхоб» стал казаться тесным, неудобным для разросшейся семьи. Да и гости с удивлением косились на его потемневшие, потрескавшиеся бревна, на потертую мебель.
Нансен затеял постройку нового двухэтажного дома поблизости от старого, среди милых сердцу сосен Люсакера.
Дом назвали «Пульхегда». Над ним поднималась башня. Там Нансен устроил рабочий кабинет. Мебель в новом доме была куда богаче, чем в «Годтхобе», но ее не хватило на все комнаты. Нансен и Вереншельд расписали стены.
Новоселье отметили карнавалом. Хозяева нарядились снежным королем и королевой. Фритьоф, к восторгу Лив и маленького Коре, приклеил себе бороду до пояса. Брат Евы, профессор зоологии Оссиан, надел коротенькие панталоны, черную безрукавку и пиликал в передней на скрипке, изображая бродячего музыканта.
Марта Ларсен пришла в старинном, с цветными вышивками костюме крестьянки. В руках у нее была корзина с деревенскими лепешками «лефсер». Коре и Лив тотчас набросились на них. Детям, по строгим домашним правилам, неизменно давали на завтрак овсянку или «флётегрёт» — вязкую кашу из муки на молоке, и они отнюдь не были избалованы лакомствами.
Карнавал удался на славу, было много забавных костюмов. Брат Александр, явившийся в безукоризненном фраке, и его жена в модном бальном платье чувствовали себя не очень-то хорошо на этом шумном домашнем празднестве.
За столом Александр сидел неподалеку от Бьёрнстьерне Бьёрнсона, могучий голос которого раскатывался по дому. «Некоронованный король Норвегии» в застольном шуме расслышал, как Александр сказал Еве, что новый столовый сервиз слишком хорош, чтобы им пользоваться.
— Видит бог, вы правы! — озорно загремел Бьёрнсон. — Да, в самом деле, этот сервиз так хорош, что грешно было бы поцарапать его вилкой!
И, осторожно отодвинув тарелку, поэт спокойно положил жирный кусок мяса на белоснежную скатерть. Александр остолбенел. Бьёрнсон же невозмутимо полил кушанье красным соусом и принялся за еду. Дети ждали, что гость будет наказан, но отец хохотал до слез…
После ужина пела Ева, почему-то выбравшая грустные старинные песни. Пела она превосходно. Растроганный Бьёрнсон, подперев могучую голову кулаками, неподвижно застыл в углу. Старая Марта подносила к глазам платок. Когда захлопнулась крышка пианино, Фритьоф, стараясь развеселить гостей, запел хрипловатым голосом моряка:
И в первой паре танцевать
Пошла девица Хансен.
Подхватив Марту, он закружился с растерявшейся старушкой по комнате.
В общем, новоселье отпраздновали весело и шумно. Но в новом доме уже не было той простоты, той свободы, которую ценил Нансен. На мягкие кресла неудобно было раскладывать куски пеммикана и связки книг, гвозди на башмаках царапали паркет.
И Фритьоф купил еще один дом, далеко в горах. Бревенчатый, без всяких украшений, с крестьянскими столами и скамьями, с некрашеным полом, он стоял над озером, в которое смотрелись темные ели.
Фритьоф боялся, что Еве не понравится в Сёрке — так называлась местность, где находился дом. Но Ева, напротив, была в восторге:
— Тут все так славно, так легко дышится! Зимой мы будем ходит на лыжах в те горы, да?
— Уж под Новый год непременно! — рассмеялся Фритьоф. — Помнишь скалу Норе? Славное было время!.. Но не будет тебе здесь скучно?
— С тобой? С детьми? — удивилась Ева.
Фритьоф благодарно сжал се руки. Годы разлуки, или, может быть, дети, или простая жизнь — а вернее, все вместе взятое, — помогли Еве расстаться с той взбалмошностью избалованного существа, которая была в ней когда-то. Она вела все хозяйство, сводила концы с концами, с взяв на себя заботу о денежных делах, в которых Фритьоф был удивительно беспечным.
— Я бы никогда не поверил, что из вас выйдет настоящая мать и хозяйка, если бы не видел это своими глазами, — сказал ей как-то Бьёрнсон. — Удивляюсь и, чего греха таить, завидую Фритьофу.
На лето в горный дом перебралась вся семья. По утрам рыбаки приносили к крыльцу форелей, выловленных в ледяных речках. В пристройке для скота на бревенчатом настиле топтались две исландские низкорослые лошади с косматыми гривами. Лив и Коре тайком «объезжали» их, к восторгу самых младших Нансенов: льно-волосой Ирмелин и крошки Одда.
Как-то норовистая лошадь сбросила Лив на камни. Девочка разбила лицо, кровь залила платье. Испуганный Коре помчался было за отцом, но вернулся с полдороги: ведь Лив сама, без спроса, затеяла езду на лошадях, а теперь получится, что он, Коре, должен сказать об этом отцу, наябедничать… За ябеду же в доме наказывали беспощадно.
Лив сама пошла в отцовский кабинет. Отец сначала обмыл ей лицо, потом спросил, что случилось.
— Молодец, что не трусишь и не хныкаешь! — похвалил он, выслушав Лив. — Но учись держаться крепче!
«Возьмите руль, Фритьоф Нансен!»
Четыре тома научного отчета о плавании «Фрама» в темных, солидных переплетах уже стояли на книжной полке. Пятый печатался в типографии; шестой, последний, был почти готов к печати. Близилась к концу многолетняя работа.
В томах научного отчета и моряк ледового плавания, и полярный путешественник, и натуралист, посвятивший себя Арктике, могли найти новые ключи к решению загадок северных морей. Надежно, прочно подкрепленные таблицами и формулами, в этих томах содержались закономерности, относящиеся к температуре и солености воды, к скорости и направлению течений, к образованию и движению льдов.
Запутаннейшие зигзаги дрейфа «Фрама» нашли объяснение, когда Нансен принял в расчет ветры, дующие над океаном. Он вывел два основных правила, по которым каждый мог определить, куда и с какой скоростью должны перемещаться арктические льды под действием воздушной стихии. Нансен доказал, что вращение Земли заставляет их идти не прямо по ветру, а основательно отклоняться вправо.
Имя Нансена произносилось теперь рядом с именами крупнейших океанографов мира. Он добился создания Международного совета по изучению морей. Океанографическая лаборатория в Осло, основанная Нансеном, и он его участии разрабатывала новые методы и конструировала более совершенные приборы. Нансен помогал русскому океанографу Книповичу, который на специально построенном корабле наметил обширную программу исследований в Баренцевом море. Произошел важный сдвиг от описания явлений к их объяснению, и океанографы разных стран говорили о начале «золотого века» в разгадке вечных тайн моря.
И все же Нансен не чувствовал полного, глубокого удовлетворения. Он хотел «живого» моря, ему недоставало блеска льдов, захватывающего ощущения борьбы. Да, он все время помнил, что у Земли есть второй полюс. Но план экспедиции в Антарктику пока что не воплощался в тысячи мелких практических дел, которые подготавливают выполнение.
Нансен часто думал о Руале Амундсене. У этого безвестного смельчака не было ни славы путешественника, ни научных трудов, ни дома, ни денег — не было ничего, кроме железного характера и крохотной яхты «Йоа». Эту яхту Амундсен удивительно быстро приспособил к дальнему плаванию. Одно лето он провел в море, занимаясь океанографическими исследованиями по заданию Нансена, потом стал готовиться к штурму Северо-западного прохода.
Когда Нансен, все время помогавший молодому штурману, побывал на «Йоа» незадолго до ее отплытия, Амундсена на борту не было — он где-то носился, собирая недостающие деньги. Нансен тщательно осмотрел все: придраться было не к чему.
— Передайте Амундсену, что, по-моему, он может выходить в море хоть сегодня, — сказал Нансен, прощаясь с командой «Йоа». — Я жалею, что не застал его. Это вот ему, он просил…
И Нансен протянул вахтенному свой портрет с надписью: «Капитану Руалу Амундсену с надежной, что его путешествия увенчаются успехом, от его друга Фритьофа Нансена. 16 июня 1903 года».
На следующую ночь Амундсен не вышел, а убежал в море — убежал от кредиторов, которые грозили за долги продать его суденышко, если он в двадцать четыре часа не отдаст им деньги.
И вот теперь Амундсен, свободный как ветер, качается в море где-то далеко-далеко и от Норвегии, и от кредиторов, и от мелких повседневных забот, опутывающих человека.
А в нансеновском кабинете, где штурман получил первое доброе напутствие, теперь все чаще собираются люди, вряд ли способные отличить тюленя от моржа и за всю свою жизнь ни разу не засыпавшие в отсыревшем спальном мешке.
Эти люди лишь смутно представляют себе, что где-то существует Северный полюс, торосы, снежные хижины. Совсем другие речи слышат теперь стены комнаты, увешанные морскими картами, серыми позвонками китов и эскимосскими копьями, — речи о свободе норвежского народа, о его независимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37