- Да не менее семи суток. Сейчас собирают в лесу снаряды. Требуется, их несколько тонн. Я, пожалуй, возьму людей, да еще пойду под Гурзуф, там тоже валяется много разных мин и снарядов. Как ты думаешь?
- Тебе отдохнуть надо. Ты едва на ногах держишься, - усомнился я.
Вид у комиссара действительно был неважный. На худом лице только черные, выпуклые глаза и остались.
- Эх, Илья пророк, на небе промок, весь день катался, а чем питался? Да разве сейчас отдыхать? Такое дело, когда локтем чувствуешь Севастополь, - можно ли тут думать о себе, спать, отдыхать?!
Я ничего не мог сказать, только сильно стиснул комиссара.
- Пусти, а то и вправду задавишь! - смеялся он.
...В лесу зашумели ручьи и горные речки. С каждым весенним днем темные полосы - проталины оттаявшей земли - пробирались все выше и выше к белой, еще пушистой от снега яйле.
Высоко в небе пролетали к Севастополю вражеские самолеты. Иногда ранним утром стремглав проносилась краснозвездная машина, приветствовала нас покачиванием крыльев.
Однажды ранним утром мы опять увидели желанную вестницу Севастополя "уточку", делавшую круги над лесом.
Самолет кружился над Тарьерской поляной, заранее приготовленной нами, но почему-то долго не шел на посадку, как будто ожидая сбегавшихся к заветной поляне партизан.
Я, едва переводя дыхание, очень быстро добежал до поляны из района шахт, где ночевал в Красноармейском отряде.
Самолет, снижаясь, действительно пошел на посадку. На этот раз машина уверенно остановилась в конце поляны, у опушки леса.
Летчик в легком синем комбинезоне выскочил из кабины и стал снимать шлем. Его тотчас окружили.
Обнимая и целуя пилота, партизаны передавали его из рук в руки.
На этот раз в лес прилетел уже не Герасимов, знакомый нам, а младший лейтенант Битюцкий, - но все равно наш севастополец.
- Теперь, товарищи, все в порядке, я привез радиста и две радиостанции, и они, кажется, исправны, - смеясь, докладывал летчик партизанам. Потом, встав на крыло машины, вынул из планшета пачку писем и начал громко выкрикивать фамилии:
- Золотухин!
- Коханчик!
- Иванов!
- Еременко!
Письма! Первые письма в лес!..
Счастливцы, получившие письма, читали вслух, здесь же на поляне. Каждое теплое слово родных, близких и знакомых было общим достоянием и каждое отдельное письмо - радостью всего крымского леса.
Через три часа после прилета Битюцкого штаб Северского установил радиосвязь сначала с Севастополем, а потом с Керчью. С тех пор ежедневная радиосвязь с Большой землей не прерывалась.
В конце этого, полного радостных событий дня я снова пошел к бахчисарайцам. Меня волновала судьба железнодорожной операции.
Василий Васильевич с необычайно серьезным видом встретил меня, встав по команде "смирно", что было вовсе не в его обычаях.
Поглядев на него, на других партизан, я даже испугался: что-то случилось? Наверно, провал!
- Почему все здесь? А дорога? - сдерживая себя, спросил я.
- Дорога в порядке, товарищ начальник района. Вот, - Василий Васильевич протянул мне пакет от Македонского.
Я тут же разорвал зашитый нитками конверт, пробежал донесение, глаза задержались на цифре двенадцать. Неужели двенадцать вагонов? Я не поверил, перечитал. Да, они уничтожили эшелон с двенадцатью вагонами.
- Так что же ты, чертов сын, молчишь? - схватил я за руку Василия Васильевича. - Потерял кого?
- Нет, все в порядке, живы. И Петр Иванович жив!
- Чего же хмуришься? Да ведь ты герой. Ты понимаешь ли, что значит такая удача?
- Какой там герой! Вот летчик, тот - герой; прилетел днем на "фанерке", перешел линию фронта, передал товарищу наши координаты! А мы что? Эшелон с танками упустили, а этот, плюгавенький, с разным барахлом, с фашистами, - подорвали.
- Ничего, Вася! Танки мы еще взорвем! Главное - начало. От лица службы благодарю вас, товарищ командир диверсионной группы, за выполнение почетного задания! - подчеркнуто громко произнес я последние слова.
- Служу Советскому Союзу! - чеканно ответил Василий Васильевич и тотчас заулыбался. Он не мог долго быть серьезным.
- Так-то лучше. Теперь давай, рассказывай, как все случилось?
- Особенно рассказывать нечего. Почти все сделал Петр Иванович. Как и приказал Македонский, мы пошли к Дуванкою. День отлежались под кустами, а когда стемнело, пошли к дороге. Но темнота была жуткая, сидели, как в бочке с дегтем. Искали, искали дорогу - нет ее, и все. Утром опять в кусты, держим совет. Решил я Петра Ивановича к брату на разведку послать. Когда рассвело, будка его нам стала видна, - оказывается, бродили-то рядом. Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего прочего, у нас уж очень животы подвело.
Петр Иванович вернулся благополучно, буханку хлеба принес, зеленого луку. В общем стало веселее. Знаете, когда поешь, да настоящего хлеба, так и мыслить начинаешь по-другому.
И вот втемяшилось мне в голову: пойти в будку к брату Петра. Думал, думал, а потом мы взяли да и пошли.
Двое наших остались в палисадничке, а мы - в дом.
Как увидел я там дядю, так, ей-богу, испугался: здоровый, лохматый, ручищи - во! - Василий Васильевич сжал два кулака вместе.
- Чего ты шляешься, сказал тебе, уходи, - это он на Петра Ивановича набросился...
- Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не имеешь права кричать, если ты русский человек, - ответил я за Петра и приказал: "Ребята, раздевайтесь! Будем здесь базироваться, а ты, браток, никуда не имеешь права уходить", - это я ему.
- Вы кто же такие? - спрашивает он.
- Партизаны, и твой брат Петр партизан, а ты кто?
- Гражданин российский. А что Петя партизан, это чудно.
- Конечно, чудно, коль сам у немца служишь и водку пьешь, - Петро ему, значит. А он как встал, да с размаха кулаком Петра...
- Вот и следок остался, - показал Петр Иванович синяк. - Чуть не убил браток.
- Не имеешь права грязными лапами трогать, понял? А то, знаешь, немецкий служака, холуй! - вскипел я, да так, что автомат наставил, продолжал Василий Васильевич.
Заинтересованные, мы слушали внимательно. Поощренный вниманием, Василий Васильевич начинал вдаваться в подробности, и, наверное, не обошлось без вымысла.
- Ты давай дальше, подробности потом, - предложил я ему.
- ...Как сказал - "немецкий служака", он вскипел, глаза покраснели, я даже попятился. "Служака, говоришь?.. Такой дряни подчиняться? И ты смеешь, щенок? Ты думаешь, немца я не бил? Идем!" - он потянул меня за руку через коридор в сарайчик. Зажег фонарь, достал лопату и начал копать. Смотрю, - похоже - труп.
- Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера, уж подвонял.
- Это ты его, Гаврюша? - спросил Петр Иванович.
- Это за то, что назвал меня "русским болваном". А другой - под скирдой лежит. Немец-техник. Ударил по лицу, сволочь, но тот маленький, того с одного маха.
- Гаврила Иванович! Так ты же партизан. Давай взорвем эшелончик и - в лес! А? - предложил я ему.
- Нет, всю жизнь вдали от людей прожил. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик - дело хорошее. Я уж давно хотел, - ответил он. - Чего уж тут! Меня немцы все равно подозревают. Я сам сегодня ночью уйду.
Мы быстро подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял с зеленым фонариком. Но нам не повезло. Прошел большой эшелон, в темноте танки разглядели, а рельс не взорвался.
- Я виноват, пружину не рассчитал, - перебил Васю Петр Иванович.
- К рассвету подложили другую, следующий эшелон подорвался. Гаврила Иванович сразу ушел, даже не попрощался, а мы благополучно добрались домой, к самолету успели, - закончил Василий Васильевич.
- Спасибо, товарищи! Спасибо, Петр Иванович, видишь, и брата ты зря ругал.
- И верно, ошибался. Куда-то он теперь ушел, могут поймать, - с беспокойством заметил Петр Иванович.
- Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого ему пути, - искренно пожелал я. - Вот теперь полетит Битюцкий обратно в Севастополь, мы и пошлем с ним рапорт о первой железнодорожной диверсии. А ты, Вася, веди ребят отдыхать и готовь к новому выходу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
За последнее время Кравец сильно сдал: глаза запали, черная с проседью борода - особая забота деда - потеряла блеск. Видно, здорово устал старик.
Однажды он сам напросился в разведку и пропадал три дня. Мы начали беспокоиться, собирались посылать за ним к Ялте, где дед должен был собрать сведения о немцах, расположившихся в санатории "Долоссы".
Однако вечером дед, радостный и возбужденный, уже бегал по лагерю штаба и громко кричал:
- Товариши, наши Ялту зайнялы! Ей-богу, сам бачыв!
- Ты чего шумишь, докладывай, где пропадал, - накинулся на него начальник штаба, более других обеспокоенный долгим отсутствием необходимых сведений.
- Товариш подполковнык штаба, так и так, стою я, значыть, на Красном Камне, а наши бах... бух! И такая кутерьма поднялась! - выпалил дед. Он был сильно возбужден, даже следов усталости не осталось.
- Товарищ Кравец, докладывайте, как положено: что видели, где, когда и как, - строго заметил начальник штаба.
Надо сказать, что Кравец всегда терялся при разговоре с подполковником Щетининым. Звание "подполковник" буквально подавляло его.
- Прийшов я к "Долоссам", румыны там, полк стоить, - пытался связно доложить дед. - Як сонечко вылизло из-за горы, я, значыть, обратно дывлюсь на морэ, а там чотыри штукы военных пароходов. Чьи жэ воны, думаю? А воны до Ялты. Выстроились в ряд, и огнем блеснуло, по Ялти начали стрелять. Ну, такэ пиднялось! Наши стреляють, из Ялты стреляють! На "Долоссах" крык, шум, гудят машыны. Пострелялы, пострелялы, наши ще блыжче пидийшлы, опять стреляють, еще блыжче - опять стреляють.
- Постой, - "еще ближе, опять стреляют", - Ялту-то не заняли? нетерпеливо перебил Щетинин.
- А як жэ, там такэ пиднялось! Я скоришэ сюды. Нам надо на помочь морякам поспишать.
- Так какого же черта ты шумишь? Пришли корабли, обстреляли и все. Больше в разведку не пойдешь.
- Наверно зайнялы! Я биг и чуяв, як усэ гудело.
Кравец был смущен, волновался.
- Ничего, Федор Данилович, не отчаивайся. Вот пойдем к дороге и все выясним, а ты свое дело сделал, - успокоил его комиссар. - Пока пошлем Малия. Пусть наблюдает, к утру доложит, что там случилось.
При упоминании имени Малия дед совсем замолчал, вздохнул и понуро пошел к землянке.
Малий отличался точностью, действовал всегда уверенно и обдуманно. Его по-настоящему и заслуженно любили. Партизаны, вступавшие в партию, частенько обращались за первой рекомендацией именно к нему.
После удачной операции под Гурзуфом, когда Черников разбил машину с полевой жандармерией, дед Кравец тоже решил подать заявление в партию, и за рекомендацией обратился к Малию. Тот внимательно выслушал деда, долго беседовал с ним, но... отказал:
- Мне кажется, Федор Данилович, ты достоин быть коммунистом, но все-таки рекомендацию тебе я пока не дам. Ты не обижайся. Я еще с тобой фашиста побью, ближе пригляжусь... Знаешь, все-таки сапоги... твоя недисциплинированность...
Дед так раскипятился, что наговорил Малию дерзостей:
- Подумаешь, та я у тебэ и нэ хочу брать! Мэни сам комиссар дасть, командир! А ты хто? Шофэр, а строишь из сэбэ голову...
- Ты обращаешься сейчас не к шоферу, а к коммунисту. Ты не обижайся на меня, я твердо уверен, что ты завоюешь право быть членом партии, сказал Малий.
После этого разговора дед задумался, ходил по лагерю злой, однако вечером подошел к Амелинову и рассказал ему о своем разговоре с Малием.
- Ничего, Федор Данилович, будешь коммунистом! - обнадежил старика Амелинов.
На следующий день комиссар вызвал к себе Малия, долго говорил с ним и взял с собой на выполнение севастопольского задания и Малия и Кравца.
Через несколько дней после их ухода на партизанском аэродроме в районе Сухой Альмы мы приняли самолеты "У-2" из Севастополя, а позже и из Тамани получили продукты, медикаменты, взрывчатку. Обрадовала нас взрывчатка.
Началась новая полоса в жизни партизан Крыма. Севастопольское командование еще раз напомнило нам об Ай-Петринской магистрали, предлагая всеми силами помешать немцам перебрасывать их войска через горы.
Я решил немедленно выйти к дороге. Нагрузившись взрывчаткой, с запалами, газетами и продуктами, мы за тридцать часов добрались до домика Василия Ивановича Павлюченко - дружка деда Кравца.
У Василия Ивановича мы застали Амелинова. Щеки комиссара ввалились и почернели, но глаза блестели еще решительнее. Оглядев мельком наши лица и груз, Амелинов закричал радостно:
- Есть связь из Севастополя?
- Есть, Захар, есть! Вот вам и подарочки!
Раскрыв вещевые мешки, мы высыпали их содержимое на снег. Комиссар схватил два куска тола, запал и банку консервов и побежал к спуску.
- Куда, постой!!
- Я к партизанам... обрадую!
Когда по его следу спустились вниз и мы, Вася Кулинич, держа на вытянутых руках кусок тола, кричал:
- Вот это дело! Вот так шарарахнем!
Немного успокоившись, партизаны попросили, чтобы мы подробно рассказали им обо всем, что произошло в лагере за время их отсутствия. Ведь более десяти дней они были оторваны от своих баз, находились в непосредственном соседстве с немцами, подготавливая небывалую по размерам диверсию в горах Крыма.
Просматривая принесенные мною документы, комиссар прочел вслух указание севастопольского командования о взрыве дороги.
- Вот видите, товарищи, я говорил вам, что, собирая снаряды, мы делаем большое дело! Севастополь просит об этом.
Внизу на дороге послышался шум машины.
- Слышите? Немцы тоже спешат. Так давайте: кто кого? Пойдем, посмотрите, что мы успели сделать, - и комиссар начал спускаться по пробитой в сугробах тропе к первому крутому повороту.
На повороте были заложены хорошо замаскированные сотни разнокалиберных снарядов. Они предназначались для взрыва опорной стены высотой в двенадцать метров.
- Вот они смеются, что я бросился к толу, - объяснял мне Вася Кулинич, - а не понимают, - даже комиссару я не говорил, что хоть и таскали мы снаряды за десятки километров, а без запала и тола все это было ни к чему. А теперь, - Кулинич поднял перед собой тол, - вот этими штуковинами с запалами, заложенными под штабеля снарядов, мы так ахнем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37