– фальшиво спросила она сама себя – и устыдилась фальши. Нравится он мне, вот и все, и что теперь? Красивый, смелый, воспитанный… нравится. Да только что с того? Я жена Сайруса, и буду ему верна… пока он со мной не разведется. То есть еще год я буду ему верна. Ну не глупость ли? Боже, я даже не пригубила, а мысли у меня уже пьяные. Что будет, если захмелею? Полезу отбивать его у Олив? Смешно…
– Народ! – сказала Олив, сама разливая по второму кругу. – А не прошвырнуться ли нам верхами, черт возьми? Я вообще не понимаю, как это у вас получается сидеть дома. Меня всю трясет… У дядюшки Ло есть совсем неплохие лошадки.
– Это стоящая идея, – сказал Глеб. – Но без оружия…
– Почему же без оружия? Арсенал дядюшки Ло ничуть не хуже его конюшен. Гарри, дядюшка не спит? Проводи меня к нему…
Она исчезла. Светлана взглянула на Глеба. Вид у него был и вправду слегка-ошарашенный.
Она хорошая, подумала Светлана отчетливо, но если он… если она… они… Я тогда не знаю, что сделаю…
– Что? – спросил Глеб. – Светлана Борисовна, вы что-то сказали?
Она покачала головой.
Двигались легкой рысью. На Светлане был костюм для выездки, Олив осталась в прежнем, а Глеб в последний момент решился: в последнюю минуту сменил школьную курточку на чью-то потертую кожаную охотничью, предложенную ему Гарри. В ней было жарко, но он терпел. Один револьвер «сэберт», пятидесятого калибра, с картонными картечными патронами в барабане, покоился в кобуре на боку; второй, «сэберт» же, но с удлиненным пятидюймовым стволом и пулевыми патронами, был заткнут за пояс. Осторожнее с этим, ткнула в него пальцем Олив, случайный выстрел – и сто женщин на всю жизнь останутся несчастными… У него не хватило сил не покраснеть.
Сначала он ехал на полкорпуса сзади и со стороны тротуара, как и подобает телохранителю, но потом дамы со смехом затащили его в середину, и вдруг – стало легче. Даже совсем легко. Оказалось, можно непринужденно смеяться, и шутить, и рассказывать разные истории из школьной жизни – благо их накопилось достаточно. Не забывая, разумеется, оглядываться по сторонам… Впрочем, шутки сегодня не получались. Не получались вот, и все тут.
А город отходил после встряски. Кажется, прохожих было больше, чем всегда, и больше, чем обычно, было какой-то неправильной, обманной веселости. Будто мальчишка, получивший оплеуху, отскакивает и кричит, хохоча: не больно, не больно, не больно! Размазывая кровь и слезы… Дважды попадались группы уличных акробатов, на углу у памятника Розену маленькая толпа пела что-то по листочкам; по Рипаблик-лэйн проезд был ограничен, рухнул фасад древнего дома Морского купеческого собрания, и Олив увлекла всех на набережную, где в обычные дни появляться верховым было не то чтобы запрещено – не принято. Но сегодня, разумеется, был не вполне обычный день. На набережной разрушения были огромны. Несколько домов сгорели дотла, деревянное здание таможенного суда нелепо покосилось, и от него старались держаться подальше. Публики было неимоверное количество. Газон перед Оперным театром превратился в подобие свалки вещей: сюда стаскивали все, что уцелело в развалинах. Здесь же монахини и послушницы из православного монастыря собирали пожертвования в пользу лишившихся крова. Леди Светлана опустила в подставленную кружку портмоне, даже не открывая его. Олив сняла с пальца перстень, а Глеб, стиснув от стыда зубы, выудил из кармана три соверена – ровно половину своего состояния – и подал чернобровой девочке в белом глухом платке. «Дзякую, панове», – сказала девочка. У нее были яркие пухлые губы. Такой-то что в монастыре делать, сердито подумал Глеб, глупость какая…
Крейсер был виден вдали за сгустившейся мглой.
По небу со стороны островов веером расходились высокие белесые перья. Над самыми островами горбатилось что-то, пока не слишком отличимое цветом от неба, но обещающее вырасти и еще показать себя.
Район «Торгового двора» пострадал особенно жутко. Короткий яростный пожар на селитряном складе, в полутора сотнях ярдов отсюда, окатил дома огнем и неистовым жаром. Каменные фасады потемнели, обуглилась краска на железных крышах, почернели до угля деревянные ставни и двери. Сгорели легкие павильоны, навесы над окнами, вывески, рекламные щиты. Ближе к огню – горели деревья; теперь они стояли черные, обломанные, угловатые, страшные. На тех, что оказались подальше, скрутились и пожелтели листья – и уже начали опадать. Словоохотливый констебль, случившийся на углу – Глеб с удовольствием отметил, что полицию успели вооружить: за спиной у бобби висела янсеновская магазинка, – рассказал, что здесь оказалось страшно много пострадавших, и все от огня: на прохожих вспыхнула одежда, волосы… Если бы мальчишка-кэбби поехал здесь, подумал Глеб, мы как раз угодили бы под этот огненный смерч… Повезло еще, сказал тот же констебль, что часть селитры взорвалась, ударом воздуха погасило начавшиеся пожары – так, по крайней мере, ему самому объяснил отставной офицер-артиллерист, бывший здесь недавно. И если бы не взрыв, сказал он, если бы продолжалось горение – заполыхало бы полгорода…
– Получается, меня сегодня спасла Констанс, – сказала Светлана погодя; они ехали по каменному нижнему мосту через Шейди. – Я как раз собралась ехать за покупками, когда она появилась, чем-то встревоженная… впрочем, не встревоженной я ее никогда не видела. И мне пришлось побыть с нею, а потом привезли Сайруса, и я, конечно, никуда не поехала… Надо поблагодарить ее за спасение… хотя доставит ли ей это радость?..
– Фи, Светти, – сказала Олив. – Не ожидала от тебя.
– Разве я говорю что-то плохое? Констанс – хороший человек. Просто ей не хотелось бы видеть меня в числе своих родственников, вот и все. А так – она прекрасно ко мне относится.
– О, Глеб, – Олив улыбнулась ему будто бы чуть виновато. – Я совсем забыла. Кит мне сказал, что вам нужна работа, не так ли? Других источников дохода у вас нет?
– Да, это так, – сказал Глеб. – Но я думаю…
– Дело в том, что у меня есть на примете одно неплохое местечко. Имя адмирала в отставке Вэллора вам говорит что-нибудь?
– Пожалуй, нет.
– Это совершенно прелестный старичок, помешанный на собственных мемуарах. Нужно только, чтобы ему их написали… Работа литературного секретаря – вы понимаете, что это? Он будет рассказывать или диктовать, а ваше дело – все это записывать. Сможете? Вряд ли это займет много времени… потому что адмирал грозен лишь утром, после ленча у него сон, а вечером гости. При этом он не скуп: предыдущий секретарь получал у него двадцать фунтов в неделю. Рекомендую на меньшее не соглашаться. Учтите, что это при комнате и столе. Кстати, миледи, это именно он привез вашего милорда мужа домой.
– Вот почему показалась знакомой карета… Соглашайтесь, Глеб Борисович, это хорошее место. Олив, а если ты не прекратишь тыкать мне в нос моим титулом…
– Чудный титул, я бы не отказалась. Ты просто не умеешь им распорядиться.
– Мне кажется, что я его просто ненавижу.
– Ах, перестань.
– Без него было бы проще и лучше. Это точно. Я знаю.
– Ну, радость моя… Без многих вещей в этой жизни было бы проще и лучше. Я права, Глеб?
– Пожалуй, да, – помедлив, согласился Глеб.
– Видишь, Светти, мужчина согласен. Это значит, что я не такая дура, какой хочу казаться…
Во дворе мэрии полсотни мужчин в мундирах ополченческой кавалерии упражнялись в ружейных приемах под покровительством пожилого седобородого офицера-пехотинца. Несколько ополченцев стояли у ворот. Лошадей нигде не было видно.
Один из ополченцев, сорокалетний примерно дядька рабочего вида, поднял руку. Глеб натянул поводья.
– Молодой сэр, а не найдется ли у вас как бы табачку для нашего брата? Свой искурил уж, а казенный не везут никак…
– Нету, солдат, – развел Глеб руками. – Не потребляю я его.
– Жалко, жалко, – понурился ополченец. – А новости есть какие? Слышно что?
– Про новости мы вас хотели спросить.
– Нам последним новости приносят, так-то. Сержант вон говорил наш, что теперь только ждать приходится: пойдут те на высадку или нет. Я своей-то головой как думаю: им теперь, после пушек, терять нечего, только на дне их и примут. А сержант говорит, что те торговаться начнут, пощаду выпрашивать – в обмен на офицеров-то. Офицеры все у них там, под замком. Злая теперь матросня…
– Мистер, – наклонилась Олив, – а сигары вы будете? У меня только сигары есть. – Она протянула ополченцу кожаный портсигар.
– О, мэм! Спасибо, спасение вы наше! Если позволите, я еще одну возьму, мы по штучке на троих пустим…
– Вы все берите, все. И не высыпайте, зачем?..
– Мэм, простите, не смею. Это дорогая вещь, да и муж ваш не поймет…
– Поймет, – засмеялась Олив. – Берите, вам это сегодня нужнее, чем кому-то еще…
Закат был рубинов и стремителен. Солнце скатилось к подножию фиолетовой тучи с безумной лилово-пурпурно-ало-розовой короной, безучастно пожирающей небо, и вскоре мгла и тревога поглотили все.
– Едемте скорее, – ежась, сказала Светлана. – Олив, пожалуйста, сегодня… не уходи, а? Я боюсь…
– Хорошо, – сказала Олив, и слышно было, как она улыбается. – Я с тобой, с тобой…
Обратный путь оказался на удивление короток. Возок фонарщиков вынырнул из-за угла навстречу, и улица позади него сияла теплым желтым газовым светом. Донесся гудок локомотива и частые удары станционного колокола: уходил в свой путь восьмичасовой пассажирский до Свитуотера. Подумать только, люди едут на курорты…
Впрочем, это, наверное, мудрые люди.
Далеко-далеко замигал маяк Гард-рок. Три проблеска, пауза, пять. Снова три. Во время осенних и весенних перелетов птиц к маяку собираются лодки, лодки, лодки: собирать разбившихся и упавших в море курочек. Там же, на Острове, их жарят на вертелах, или запекают в углях, обмазав глиной, или варят в котлах и ведрах – курочки неизменно вкусны… но само это действо: выуживание из волн поверивших обманному свету и погибших поэтому птиц – вызывало и вызывает у Светланы непонятное отвращение… хотя, казалось бы, чего ради? Там музыка, огни, вино, танцы на пляже, смех, флирт… азарт добычи…
Чужой кабриолет стоял у дома.
– О! – сказала Олив. – Гости. Чего только не…
– Тише… – поднял руку Глеб.
Светлана не услышала ничего.
Но – Глеб явно что-то услышал, и Олив услышала тоже, потому что оба мигом оказались на земле, Глеб метнулся к двери, но Олив скомандовала шепотом: «Через двор!» – и они бросились к приоткрытым воротам, ведущим во двор и к конюшне, и Светлана внезапно осталась одна при трех лошадях – и чуть, растерянная от необъяснимой своей глухоты, она замешкалась на несколько секунд, цепляя повода своей лошади и лошади Олив к карабинам у ворот, лошадь Глеба отбежала на несколько шагов… Светлана почти уже прошла ворота, пустынный темный двор был перед нею, запертые ворота конюшни, белые на черном, и невидимая, с долгим скрипом затворяющаяся задняя дверь дома – вот, в семи шагах, за углом… и и этот миг грохнула парадная дверь, и кто-то в сером серой тенью по светлой дорожке метнулся к кабриолету. «Глеб! Сюда!» – закричала Светлана, и этот, в сером, обернулся на крик и взмахнул рукой, и что-то с хрустом и коротким звоном врезалось в столб ворот, к которому она прижалась, а серый запрыгнул в экипаж, ударил вожжами, засвистел, закричал – лошадь рванула. Глеб выбежал следом – кабриолет был уже почти под аркой. Он выстрелил дважды, и после второго выстрела из-под арки долетел звук удара – как палкой по доске. А потом закричала Олив…
И Глеб, бросившийся было к лошадям, вернулся.
А Светлана поняла наконец, почему все происходящее она видит размыто и как бы необязательно. Просто взгляд прикован к другому. В столбе на уровне ее груди торчал длинный узкий нож.

Потом, когда в событиях возникали паузы: например, в вагоне поезда по пути в Корсак, или в каюте «Музгара», или в дешевом номере гостиницы «Тихая пристань», где он целыми днями лежал, не желая хоть как-то заявлять о себе окружающему миру, – Глеб пытался восстановить в памяти полную картину происходившего в этот вечер, первый вечер ненормальной, неправильной жизни, – и так и не сумел никогда этого сделать. Наслаивались чужие рассказы, события менялись местами в цепочке последовательностей, что-то главное упорно ускользало. Так, он совершенно не помнил, что вынес из огня один, на руках, лорда Сайруса – но знал, что да, он это сделал, раз это видели другие и сам лорд, хоть и сквозь опиумное полузабытье, тоже видел его и разговаривал с ним. Самому Глебу казалось, что вид распростертого у подножия лестницы Лоуэлла: запрокинутая голова, фонтанирующая кровью рана от уха до уха, руки все еще судорожно скребут по ковру – поразил его настолько, что он застыл перед ним и простоял так долго, что упустил убийцу, – но Олив сказала, что он лишь мельком взглянул на труп и метнулся к двери, и через секунду раздались два его выстрела, и Светлана подтвердила, что все произошло почти мгновенно… С другой стороны, никто не мог припомнить, как начался пожар – казалось, никакого начала не было, огонь уже бушевал, когда… но ведь и этого быть не могло, не так ли?
Дом спас дворецкий Виктор. Единственный из слуг, он не растерялся при выстрелах, при криках, при виде дыма и пламени: взобрался на чердак и открутил кран специально для таких целей установленной бочки; через трубочки под потолком полилась вода. Потом Виктор вылез на крышу и по водосточной трубе спустился на землю. Когда подъехали пожарные, огня уже не было, но валил из разбитых окон удушливый вонючий дым.
Больше всех пострадали Констанс и секретарь Лоуэлла, Тревор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12