И я подумал: «Может, это Дубарев?»
— Я бы на тебя не сказал.
— А на кого же?
— Да, на кого? — спросили Пека с Козликом.
— А я бы сказал, что меня зовут Ваня Иванов, а живу на Лиговке. Пусть потом ищут. На своих-то зачем говорить?
Мне не понравилось то, что сказал Дубарев. Да и другим, по-моему, тоже не понравилось. Уж если попался, то надо своё имя и свой адрес говорить.
— Нет уж, если натворил, Дубарев, то и отвечай, — сказал я.
Он испугался:
— Да чего я натворил-то, ничего я не натворил! Это я на всякий случай, для примера…
Для примера!
Мы ели сырники и молчали.
Мать за соседним столом доела рисовую кашу и дала маленькому компот. Он выпил полстакана. Мать закинула голову и стала языком доставать из стакана сухофрукты. Маленький тем временем взял со стола косточку от урюка и хотел положить её себе в рот. Я побоялся, что он подавится, и отобрал у него косточку. Он ещё ничего не успел сообразить, как я положил её на здоровую сторону и — хруп! И протянул маленькому орешек.
— Нельзя, — сказала мать. — Нельзя из чужого рта. — И понесла своего ребёныша к выходу.
Мне стало вдруг грустно, что я его больше не увижу.
— А у нас в лагере, — сказал вдруг Дубарев, — была Курдюмова.
Он замолчал, дожёвывая сырник с хлебом.
— Ну и что? — спросил Пека.
— Её к нам посадили за стол для нашего исправления. Чтобы мы, значит, облагородилися…
Дубарев замолчал.
— Ну, дальше-то, дальше.
— Чтобы руками не ели. Объедки бы на пол не выплёвывали. Чтобы хлебные шарики не катали и не бросались ими в дежурных.
Дубарев опять замолчал и продолжал с громким чавканьем есть сырники.
— Ну и что? — спросил Пека.
Дубарев ел и ничего больше не говорил. Все на него со злостью смотрели.
— Дубарев, ты будешь дальше говорить или нет? — рассердился Пека. — Вот что за манера…
— Ну вот, Курдюмова только ложку начнёт ко рту подносить, а мы все втроём: «А-а-а-ам!..» Она только компот приготовится пить, а мы: «Буль-буль-буль-буль!»
Все, кроме меня, засмеялись.
— Ну и что?
— А ничего. Плакала она. Убегала из столовой прочь от нас. Голодной оставалась. Худела. Потом её пересадили.
Я снова подумал, что лодку взял Дубарев.
Мы вышли из кафе.
— Саня, пойдём с нами! — сказал Пека.
— А вы куда?
— Мы в баню, в баню! Пойдём, мы тебя хорошенько вымоем, все свои печали забудешь!
Я бы пошёл с ними в баню. Я очень люблю ходить в баню большой компанией. Но мне надо было ждать почтальона.
И потом, у меня была ещё одна идея.
Шпагу наголо!.
Флибустьер, мореплаватель затруханный, был совсем близко. Об этом говорила верёвка, которая изображала бикфордов шнур. Она шла вдоль стены к одному из окон подвала. Когда-то этими верёвками баловался и я, и все ребята нашего двора, а теперь при этом занятии остался один Семёнов.
Кое-что ещё говорило о его присутствии: три стеклянных осколка, лежавшие друг возле друга, квадрат на асфальте со свежими крошками мела. Все эти штучки были мне хорошо знакомы.
— Семёнов, — позвал я. — Семёнов, выйди на минуту!
Сначала всё было тихо. А потом внизу, у входа в котельную, под железным навесом что-то звякнуло.
Я тихо приблизился и заглянул. Семёнов сидел на корточках у дверей котельной, уныло опустив голову.
— Семёнов, ну, выйди, дело есть.
Флибустьер появился наверху, ощетиненный всеми видами деревянного вооружения. Весь он был достоинство и дьявольская смелость. «Чего с ним дружить-то, — подумал я. — Он и защитить её не сумеет».

Он отдал мне честь двумя пальцами.
— Что угодно?
— Семёнов, ты можешь без этих гримас?
— Я ещё раз спрашиваю, что привело вас ко мне? — не унимался Семёнов.
Тогда я сказал:
— Кое-что надо обсудить, сэр.
Лицо Семёнова слегка покраснело. Он снова отдал мне честь двумя пальцами.
— Следуйте за мной.
Я шёл за ним по двору и думал: «Ну и дурак ты, Семёнов. Разыгрываешь из себя непризнанного рыцаря, а Поля тебе верит».
В прошлом году мы все чуть не посходили с ума на этих штучках Семёнова. Всюду грохотали выстрелы и взрывы. Файзула с грузчиками из магазина, чертыхаясь, разваливали крепости из фруктовых ящиков. Все стены и двери парадных были густо покрыты условными знаками, угрозами и проклятьями. Кругом только и слышалось: «Я требую удовлетворения!», «Вы за это ответите!», «Шпаги наголо, монсеньоры!».
Потом все вдруг остыли, устали. Не коснулось это только Семёнова.
Последний флибустьер привёл меня на задний двор. Там, под глухой аркой, за мусорными баками, находилось его нынешнее убежище. Файзула его преследовал, разорял безжалостно, да и мы над ним надсмехались, поэтому убежища приходилось всё время менять.
За мусорными баками было противно. Собаки там гадили, пахло гнилыми фруктами, но Семёнов, казалось, ничего этого не замечал.
— Может, на диван переберёмся? — предложил я и указал в сторону своего дивана.
Но Семёнов сел на ящик.
— Выкладывайте, сэр, и без обиняков.
«Обиняки какие-то», — подумал я, но тут же вспомнил, что встречал в книгах это странное слово.
Ну хорошо, думаю, ладно. Доставлю ему в последний раз удовольствие. Может, он тогда запираться не будет.
Я сказал:
— Без обиняков так без обиняков. Вы знаете, надеюсь, что я до недавнего времени был жильцом этого замка…
Я видел, как Семёнов удовлетворённо покраснел.
— Так вот, неделю назад я сменил место жительства. Захотелось поближе к дикой фауне и флоре, на лоно природы… Знаете, охота, верховые прогулки, рыбная ловля…
Семёнов прервал меня с важным видом:
— Виски, коньяк, ром?..
Совсем очумел парень. Может, он болен?
Семёнов перехватил мой подозрительный взгляд и заёрзал на ящике.
— Продолжайте, сэр.
Тут я не выдержал. Меня вдруг взорвало. Я крикнул Семёнову:
— Слушай, кончай ты всю эту ерунду! Ты что, не понимаешь? Не понимаешь, да? Так рехнуться можно! Выбрось всю эту дребедень из головы, выбрось!..
Я вскочил и с ожесточением стал пинать ящики.
— Я тебе покажу сэра! Я тебе покажу виски и коньяки!.. Я тебе сейчас знаешь что?.. Я из тебя всю эту дурь вытрясу!.. Ишь ты, униженный и оскорблённый! Говори, ты лодку взял?
Я схватил его за форменку и стал трясти:
— Ты?.. Ты?.. Ты?..
На боках у Семёнова колотились друг о друга все деревяшки. Он ещё пробовал бормотать:
— Шпагу наголо…
Но уже по его щекам потекли крупные слёзы.
— Вы мне за это ответите!..
Но не было у него уже сил для отпора и достойного сопротивления.
Я и сам не заметил, как разорвал все его лямки, тесёмки, так что деревянное вооружение упало к его ногам.
Мне стало жаль его. Я обнял его за плечи и усадил на свой диван. Семёнов утирал слёзы.
Я сказал:
— Ну, хватит, Вадик… Тебя Вадиком звать? Не реви. Не жалей об этом. Сам не знаю, как получилось, что я тебя так сильно потрепал… Ты слышал что-нибудь про лодку?
Семёнов кивнул.
— А это не ты её взял? Может быть, ты, Семёнов, а? Ты же всё-таки пират, флибустьер, кой-какой мореплаватель… На кого же мне думать, а?.. Скажи, Вадик, я тебе ничего не сделаю.
Семёнов молчал.
— Ты не бойся, я Поле ничего не скажу…
Семёнов сверкнул на меня глазами. Было похоже, что он хочет выкрикнуть: «Вы оскорбляете моё достоинство!» — или что-нибудь такое.
Я ещё цеплялся за эту надежду. Ведь он же мог меня не любить из-за Поли, он ведь знал, что я хочу с ней дружить.
— А, Семёнов! Вадик, честное благородное, никто не узнает.
Тогда Семёнов встал и пошёл домой.
Оранжерейная девочка
…Тогда Семёнов встал и пошёл домой, а Саня остался сидеть на диване. От стыда, который он пережил, ему захотелось спрятаться, от стыда и от досады. Простит ли его Семёнов? Простит ли его Поля за то, что он наговорил Семёнову?
А может, наоборот, не прятаться надо было Сане, а выйти куда-нибудь на простор, на открытое место, откуда видно хорошо во все стороны.
Саня вспомнил, как несколько лет назад он лазил по крышам. Там, оглядываясь кругом, он испытывал замечательное чувство радости. Он казался себе сильным, отважным и недосягаемым. Страха не было, это он теперь всегда испытывал страх, когда видел на крыше людей, сбрасывающих снег с самого края карниза. А за себя он не боялся.
Однажды он приполз по шершавому крашеному железу к какой-то странной пирамиде, сиявшей стёклами между плоскостями крыш.
Всё кругом было пыльным и шершавым, с натёками чёрной смолы, а пирамида сияла солнцем и облаками. Она заставляла жмуриться.
Саня заглянул внутрь пирамиды и увидел под нею ещё ряд плоских стёкол, которые были её дном. Под этими вторыми стёклами помещалась необыкновенная комната.
Саниному взгляду открылись прямоугольники столов, круги кастрюль, вёдер и сковородок. Совсем близко от него перемещались две макушки — туловища с ногами уходили вниз.
Это были женщина и девочка. Они о чём-то говорили и, видно, что-то готовили. Женщина открыла кастрюлю, и к стёклам повалил пар. Нижние стёкла тотчас затуманились.
Саня лежал возле пирамиды довольно долго, и никто его не замечал. Девочка вышла, но скоро вернулась, потом вышла женщина.
И тотчас он постучал.

Внизу появилось лицо — испуганное, строгое. Девочка погрозила пальцем, потом взяла со стола нож и показала Сане.
Весь день и весь вечер он думал о девочке под пирамидой. Про себя он называл её «оранжерейная девочка».
Конечно же, утром он был там снова. Девочка вышла умываться и — вот чудо! — прежде всего посмотрела вверх. Саня улыбался ей, и она улыбнулась, потом покрутила пальцем у виска, что означало, что она сомневается в Саниных умственных способностях.
Сане нравилось всё, что делала оранжерейная девочка: как она умывалась и как летели в стороны брызги, как она ставила чайник на плиту. Потом, причёсанная, опрятно одетая, она вернулась, посмотрела на Саню, как будто хотела его увидеть. И вот что она потом сделала: она достала две чашки и налила чаю себе и ему. Саня сложил ладонь чашечкой и сделал вид, что пьёт, что ему горячо, что он дует. Оранжерейная девочка весело смеялась.
Так они дурачились несколько дней подряд. Но сколько Саня ни вглядывался в прохожих на улице, он ни разу не встретил оранжерейной девочки.
Однажды, через несколько дней, он показал ей знаком, чтобы она спустилась вниз. Она кивнула.
Через десять минут, уже во дворе, на асфальте, перед ним стояла обыкновенная девочка в обыкновенном сарафане с обыкновенными «крысиными хвостиками» по плечам, по имени Зоя, по фамилии Куркина.
Они оба смутились и не знали, о чём говорить.
«А ты чего всё время дразнишься?» — спросила Зоя. «Да, а кто первый начал?» — «Ну, и не лазай!» — «Крыша общая, не запретишь». — «И нечего в чужие окна заглядывать». — «Уж и окна. У людей окна как окна, а у вас какой-то люк». — «А мы дворнику скажем!» — «А я стёкла повышибаю. И будет на вас дождик: кап-кап-кап! Прямо в кастрюлю!» — «Вот погоди, я узнаю, из какой ты квартиры», — плаксиво сказала Зоя и побежала домой.
С этого дня он называл её просто Куркина.
А в другой раз Сане захотелось заглянуть с крыши в свою квартиру.
Он, цепляясь за гривки кровельного железа, дополз до карниза и встал, держась за тонкое ограждение.
Свои окна он сразу узнал. Они были прямо перед ним, одно из них было открыто. На подоконнике лежали крупные антоновские яблоки. К окну подошёл отец и стал бриться. Саня подумал, что отцу будет приятно увидеть его в таком необычном положении. И Саня окликнул его.
Отец положил зеркальце, вытянул перед собой руки и стал зачем-то слабо шевелить пальцами. А потом попятился назад в комнату и исчез.
Встретились они уже на чердаке, между гирляндами сохнувшего белья. Отец схватил Саню, приподнял его и так держал долго-долго. Потом он повёл его к выходу. На лестнице он снова обнял Саню и прошептал: «Я знаю, что тебе не было страшно. Но не ходи больше туда, не смей. Маме ничего не говори».
Так мама об этом и не узнала.
Почта
Почтальоншу нашу я увидел издалека. Она шла к михеевской парадной. Сумка её была набита битком, да ещё в руках она несла большую кипу газет и журналов. Я подумал, что в такой толстой сумке уж обязательно найдётся для меня письмо. Просто наверняка. Может быть, даже не одно. А чем же она у неё тогда забита?
Я стал отступать, отступать и скоро очутился в своей парадной. Мне хотелось быть поближе к своему ящику. Мне хотелось посмотреть, как она будет опускать письмо в ящик. И услышать, как оно прошуршит и стукнется о донышко твёрдым ребром.
Я поднялся на второй этаж и стал смотреть в пролёт лестницы. Мне хорошо были видны ящики. А в окошко я видел двор.
Почтальонша вышла из михеевской парадной и пошла к Полиной. Пусть и Поле будет письмо. Я не знаю, ждёт ли она, но пусть и ей будет.
В тот момент, когда почтальонша открыла нашу дверь, из своей квартиры вышла тётя Сима. Она тоже ждёт письма — от своего младшего сына Гены, из армии.
— Ну, что ты мне принесла? — спрашивает тётя Сима.
Почтальонша отвечает:
— «Вечёрку».
— И всё?
— И всё.
— Вот паразит, — говорит тётя Сима. — Совсем матери не пишет.
А я внимательно наблюдаю за руками почтальонши, как она рассовывает по ящикам письма и газеты. Вот верхний ряд… Вот средний…
— А Скачковым есть что-нибудь? — спрашивает тётя Сима.
— Скачковым? Это которые переехали?
— Ну-ну. Из сорокового номера.
Да что она суётся-то!.. Ведь сейчас и так видно будет…
— Нет, им нет.
Как нет, ведь ещё не дошла до нашего ряда!.. Суётся не в своё дело…
— А тут мальчонка всё ждёт, — говорит тётя Сима. — Приезжает издалёка, с новой квартиры, думает, вот письмо будет от отца…
— Так ведь переадресовать можно корреспонденцию, — говорит почтальонша. — Двадцать копеек заплатишь — и пойдёт по новому адресу. Постойте, а может, было им письмо?.. Вроде я опускала…
— Когда?
— Да дней пять-шесть, может, назад. Или я путаю…
— Путаешь, наверно. Было бы, так я б увидала. И мальчонка бы, Санька, тогда не ездил. Было бы, значит, было. А так его нет.
Тётя Сима вздохнула и ушла в квартиру. За почтальоншей тоже захлопнулась дверь.
На лестнице тихо. Пусто и тихо. По подоконнику коси-коси-сено ползёт. Не люблю я их трогать. И как это Михеев их трогает?..
Тихо на лестнице. Во всём доме тихо.
Аэропорт
Во всём доме тихо. Во всём городе тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11