Сыпью покроешься. Хромать на обе ноги начнёшь. Нет, лучше не стоит.
Поля у нас настоящая пионерка. Вообще-то у нас много хороших пионеров. Но на Полю даже издалека взглянешь, сразу поймёшь, что она настоящая. Если человек в беде, она всё для него сделает, что хочешь отдаст. Она сама себе назначает тимуровские задания. То на перекрёстке дежурит, чтобы детей и стариков переводить. То с детским садом в парке играет. И никому, конечно, об этом не говорит. Я потому знаю, что люблю за нею издалека следить.
С ней никто из мальчишек не задирается, как, например, с Куркиной. Попробуй задерись, все наши ребята стеной встанут. А в первую очередь дело будешь иметь со мной.
Поля с виду тихая, молчаливая. Она очень скромная. Она даже отвечать старается похуже, чтобы не быть первой, глаза всем не мозолить.
Вот идёт Поля по двору, по всем этим «классам», «очагам», «чирам», а я смотрю на неё сверху, из чужой парадной. И думаю: «Эх, Поля!..»

Она несёт авоську с продуктами. Пока мамы нет, Поля всегда ходит по магазинам. На ней всё хозяйство.
Один раз после школы я как будто случайно встретил её в овощном магазине. Я сказал: «Бери больше картошки, донесу». И она согласилась. Я ей донёс картошку до самой двери. Она открыла дверь и сказала: «Заходи».
Конечно, я зашёл. Я сказал: «Хочешь, я тебе картошки начищу?» И она согласилась.
Мы сидели в кухне на низеньких табуретках и чистили картошку. По радио передавали танцы композитора Брамса. Мы кидали очищенную картошку в кастрюлю с водой. Когда картошина плюхалась в воду, во все стороны летели брызги. Я очень торопился чистить, чтобы бросить свою картошину одновременно с Полей. Но у неё быстрей получалось. Она ещё успевала подхватывать мои картошины и выковыривать из них «глазки».
Мы посмеивались и слушали венгерские танцы композитора Брамса. Потом Поля опомнилась. Она сказала: «Ой, а мне и картошки-то столько не надо. Что же с ней теперь делать?» Я говорю: «Хочешь — съем?» Зачем я это сказал, ведь Поля и не приглашала меня есть картошку. «Ну, это ты зря, — сказала она, — тебе и за три дня не съесть такую уйму картошки». — «На спор — съем за полчаса!» — «С маслом?» — «Да хоть с маслом!» А я для Поли мог съесть эту картошку хоть с рыбьим жиром, хоть с сахарным песком. «Ладно, посмотрим, — сказала Поля, — сейчас она у нас быстро сварится».
Так бы мы и ели картошку с маслом, но вдруг мне вздумалось спросить у Поли, согласна ли она со мной дружить.
Поля не сразу ответила. Она вымыла картошку, налила в кастрюлю свежую воду и поставила её на огонь.
А я всё ждал. Во дурак, что, и так непонятно?
Поля сказала: «Саня, ты очень хороший мальчик, ты сильный, у тебя есть воля и характер, короче говоря, побольше бы таких мальчиков в нашем классе».
Я сразу понял, что не будет она дружить со мной, раз побольше бы.
Поля сказала: «А моя дружба нужнее другим людям». — «Кому это?» — спросил я. «Униженным и оскорблённым». — «Кому, кому?» — я сначала даже не понял. «Есть такие люди, — сказала Поля, — униженные и оскорблённые». — «Например?» — спросил я. «Например, один мальчик». — «Из нашего класса?» — «Нет, не из класса. Из нашего двора. У него нет ни характера, ни воли. Он слабый. Его никто не любит. Может быть, я сумею поставить его на ноги».
Вот такой и была пионерка Поля. Мне в этот момент ещё сильней захотелось с ней дружить. Но я виду не подал.
«Как его фамилия? — спросил я. — Уж не Тентелев ли?» — «Его фамилия Семёнов».
Ах, Семёнов! Флибустьер!.. Мореход затруханный.
«Давно дружите?» — спросил я как ни в чём не бывало. «С лета», — ответила Поля. Я тогда даже крикнул: «Да в чём его слабость-то? Кто его унизил и оскорбил?» — «Вы все его унижаете, и вы, и дворники, и родители! И все его оскорбляете. Никто с ним дружить не хочет, не играет никто с ним! А я буду, буду!»
Тут я не выдержал и д и к о засмеялся. Поля очень перепугалась, хотя она уже слышала, как я дико смеюсь.
«Смейся, смейся, — сказала Поля. — Ты жестокий, как и все». — «До свидания, — сказал я. — Привет Семёнову».
С тех пор, а это было недели три назад, я старался не встречаться с Полей. Я даже не попрощался с ней, когда уезжал. А сегодня мне очень хотелось её увидеть. Она прошла, а я подумал: «Здравствуй, Поля».
Зуб он даёт!
Мне не захотелось оставаться во дворе, и я вышел за ворота. На трамвайной остановке стояла большая красная «американка». Двери её были распахнуты, можно было вскочить на площадку и помчаться через весь город. Ну их всех, и Полю, и Тентелева, и Файзулу!.. Можно было вообще начать новую жизнь, а их всех забыть.
Но вечерней почты ещё не было.
У меня под временной пломбой всё ещё побаливал зуб. Я дотрагивался до него языком. И вспоминал про Палёна. Вот уж, наверно, кто страдает.
Я зашёл в телефон-автомат.
— Тентелев, — сказал я в трубку.
— Куда, куда вы удалились? — пропел Тентелев.
— Просто смотреть на твою рожу надоело.
— Думаешь, мне не надоело смотреть на твою рожу?
— Я бы тебе её с удовольствием начистил, — сказал я Тентелеву.
— Это ещё вопрос, кто кому начистит.
— Чистят тому, кто заслуживает.
— А чем это я заслужил, интересно узнать?
— А чтобы чужие лодки не брал.
Тентелев кричит:
— Какие лодки, что ты мелешь?
— Чтобы на других не сваливал! — говорю. — Ну кто ты после этого, а, Тентелев? Я от тебя любой подлости ожидал, только не этой. Совсем потерял совесть!
Тентелев говорит:
— А я от тебя любой глупости ожидал, только не этой.
— Ещё и отпираешься!
— Я не отпираюсь.
— Значит, сознаёшься?
— В чём мне сознаваться-то? — крикнул Тентелев.
— А в том, что лодку чужую взял, а на меня свалил!
— Дурак ты, Скачков! Не брал я лодки.
— Чем докажешь?
— Зуб даю! — говорит Тентелев.
Видали, какой? Зуб он даёт по телефону.
— А мне, — говорю, — не видно, какой ты там зуб даёшь! Может, гнилой! Может, там и зуба-то нет! Может, вообще ничего не даёшь!
— Ну заходи, заходи ко мне, — говорит Тентелев, — разберёмся!
— Нет, уж лучше ты выходи! Во дворе разберёмся.
— Да не могу я, — орёт Тентелев, — у меня машина работает, ты что, не понимаешь?
Вот ещё машина какая-то. Не понимаю.
Значит, это не Тентелев?
В прихожей у Тентелева урчала стиральная машина. В распахнутой настежь ванной клокотала вода.
— У тебя мама дома? — спросил я шёпотом.
— Да никого у меня нет! Один я!
Вот так сюрприз! Значит, стирал сам Тентелев! Я думал, что он постесняется принять меня за таким занятием. Но Тентелев нисколько не стеснялся.
— Вот видишь, — сказал он, — тружусь, как раб.
— Получается?
— Запросто! Я с третьего класса стираю, — ответил Тентелев. — Сначала из интереса к технике, а теперь уж по привычке. Втянулся. Да это же интересно! Машина-то почти всё делает сама, а ты над нею — как повелитель. Я с ней даже разговариваю. Она у меня как робот.
Этого я от него не ожидал. Я ему даже позавидовал.
Вот батя приедет, купим стиральную машину, и я тоже буду всегда сам стирать.
— Ну что, — спрашиваю, — Тентелев, признаёшься или отпираешься?
Тентелев говорит:
— Я же сказал: зуб даю! Во!
Я видел, Тентелев не врёт. Но если б он сам не стирал, я бы, может, ему не поверил.
«Значит, это не Тентелев. А кто же тогда?»
— Значит, это не ты? А кто же тогда? — спросил у меня Тентелев.
Одновременно подумали.
— Ты ведь мой враг, — говорю, — Тентелев.
— Ну, враг.

— Ты ведь меня ненавидишь.
— Ну, ненавижу, — отвечает Тентелев. — Так ведь и ты меня.
— Я тебя презираю и ненавижу.
— И я тебя презираю и ненавижу.
— Ну вот, — говорю. — Почему же это не ты сделал?
— А почему же это должен был сделать я? — спрашивает Тентелев.
— Лучше бы ты, — говорю. — А то получается кто-то другой.
— Так и получается, а ты как думал. Чуть что, так ты сразу: Тентелев, Тентелев! Помнишь, как с дневником?
— Помню, — говорю. — Тогда ошибка вышла.
Тогда мне в дневнике написали: «Ваш сын на уроке гудит». Я думал, это Тентелев написал, а это Дубарев. На него бы я никогда не подумал, он очень меня уважает. Он говорит: «Сам не понимаю, как это вышло, само собой написалось: «Ваш сын на уроке гудит». Вот глупость-то. Выходит, я снова зря подумал на Тентелева?
— Кто же это у нас во дворе такой подлый? — спрашиваю.
— Во-первых, не у вас, а у нас, — говорит Тентелев. — А во-вторых, не знаю. Поищи среди своих дружков. Но только я, как твой враг, никогда бы такого не сделал.
Тентелев это сказал и снова включил стиральную машину. Он даже загрустил, этот Тентелев. А я подумал: может быть, он меня потому ненавидит, что я никогда не хотел с ним дружить.
Чего мы враждовали-то? Чего не поделили? Жить бы мне сейчас в этом доме, я бы, кажется, со всеми дружил.
Великолепная тройка
Я, когда вышел от Тентелева, совсем пришёл в упадок. Чего мне здесь делать? Просто не понимаю. Враг, оказывается, вовсе не враг. Какое-то дурацкое положение образовалось.
Оставайтесь вы все! Михеев со своим Суминым. Палён со своим зубом. Поля со своим Семёновым. Тентелев со своей стиральной машиной. Сухожилова со своей Новожиловой. Файзула — с метлой.
А я поеду в свой дом. Какой замечательный дом! Балкон, ванная. Кругом светло, от солнца прямо не знаешь куда деваться…
Нет, ещё не поеду. Вон три друга идут: Козлик, Дубарев и Пека. Они себя называют «Великолепная тройка». Это потому, что тройка их любимая отметка, а также потому, что они ходят всегда втроём.
Увидели меня, обрадовались. Дубарев сразу спрашивает:
— Эй, Саня, деньги есть?
Пека говорит:
— Да какие деньги, Дубарев, он же наш гость.
— У меня, — говорю, — есть тридцать копеек. А на что вам?
— Да нам ни на что, пойдём с нами обедать! Угощаем!

Они втроём очень дружно живут. У них вроде бы бригада. Они, например, деньги вместе складывают, у кого сколько есть. Они рубашками, шапками меняются. Они и уроки делают бригадой: один — русский, второй — английский, третий — математику. А потом переписывают. Они втроём сложились и купили билеты денежно-вещевой лотереи. Скоро они выиграют, тогда у них совсем будет здорово. Они на эти деньги хотят купить собаку добермана, за зиму вырастить, а летом пойти в поход.
Мне жаль, что я не вхожу в «Великолепную тройку». Но тогда бы это была уже четвёрка, а они вряд ли на это согласятся.
Мы пришли в кафе «Ландыш» к тёте Шуре. Это замечательное молочное кафе.
Дубарев говорит:
— Тётя Шура, здрасте, вот у нас рубль!
— Ну и что?
— Чтобы было наето и напито! — говорит Дубарев.
Тётя Шура так и полегла от смеха.
— Это на четверых-то? Рубль? И чтоб напито и чтоб наето?
— Ничего не знаем, — говорит Дубарев. — Наши деньги, ваш товар. Чего дадите, то и будем есть. А ну садись, ребята!
Дубарев у них такой! Он у них вроде завхоза.
— А вы чего же в школе не обедаете? — спрашивает тётя Шура. — Там ведь у вас дешевле, а вкус такой же.
А у нас и правда дешевле. К нам из-за дешевизны один дядька всё время ходит обедать, но его выгоняют, а он сердится.
— Нам у вас интересней, тётя Шура, — говорит Дубарев. — Всё-таки кафе!
— Ну и стиляги! Суп молочный с рожками по полпорции будете?
Мы кричим:
— Будем, будем!
— На второе сырники со сметаной будете?
— Будем, будем!
— Ну, а на коктейль у вас тогда ничего не останется. Вы ведь коктейлю хотите?
— Хотим, а то как же, хотим! — крикнул Дубарев и посмотрел на меня.
Тут я вскочил:
— Вот у меня есть на коктейль! Ровно тридцать копеек!
Дубарев говорит:
— Тогда всё в порядке!
Он у них насчёт денег очень сообразительный, этот Дубарев.
Когда мы ели молочный суп, я вдруг увидел за соседним столиком своего знакомого малыша в голубом чепчике! Я его сразу узнал. Он сидел на коленях у своей мамы и вертел того же самого петушка. Мама его кормила. А он артачился. Она поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест. Она опять поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест.
Да разве ж так маленьких кормят? Если бы я его кормил, он бы у меня всё съел, да ещё бы добавки попросил! Я бы его шутками да прибаутками. Я бы его сказкой да лаской. Он бы ел и нахваливал. А я бы после него, что осталось. А мог бы и вовсе не есть, мне главное, чтобы он был сыт.
Мне хотелось вскочить, отобрать маленького и накормить его своим молочным супом!
Мы с ним посматривали друг на друга. По-моему, он меня тоже узнал.
— Саня, — сказал Пека, — ты нас и не слушаешь.
— Слушаю, слушаю.
— Да не слушаешь, а про что мы сейчас говорили?
Я, конечно, не знал, про что они говорили.
— Вот видишь, мы говорили про Закавыку.
Закавыка, Закавыка, больше у них и разговоров нет.
— Он замечтался. Ты чего мечтаешь, а, Саня? Ты какой-то грустный стал, как переехал.
Дубарев сказал:
— А я знаю, почему он грустный. Потому что с лодкой попался, да, Саня? И как тебя угораздило?
— Что?
— Да попался-то зачем? Больно надо попадаться. Взял бы да на другой берег уплыл.
Пека говорит:
— Да, а они через мост!
Я говорю:
— Они через мост, а я снова на другой берег!
— Соображаешь ты, Дубарев, они бы речную милицию вызвали! У них знаешь какие быстроходные катера? Живо бы на абордаж, да, Саня? Ты сразу, что ли, сдался?
Я говорю:
— Не, не сразу. Поплавал с полчасика.
— Да ну! А потом?
— Потом навалились.
— Кто?
— Ну, эти… Торпедоносцы.
— Какие?
Я говорю:
— Какие? Нормальные. С пушками, с пулемётами. Торпеды у них наготове были.
— Вот это да-а!..
— Да ты чего-то заговариваться начал, — сказал Дубарев.
— А ты не заговариваешься, да?
— Так ты правда, что ли, не брал лодку? — спросил Пека.
Я говорю:
— А ты как думал?
— Так на тебя же письмо пришло с лодочной станции!
Я кричу:
— Ну и что?
— Тише, тише, — говорит тётя Шура. — Вы чего мне тут пионерский сбор устроили? Поешьте и выходите.
Я шепчу:
— Ну и что?..
— Так там фамилия, говорят, твоя, имя, старый адрес…
Пека говорит:
— Погодите, погодите… Так это не ты был? Кто-то, значит, другой? А на тебя свалил. Ну, это безобразие.
— Это подлость, — говорит Козлик.
Дубарев сказал:
— Это ничего. Ты ведь переехал, с тебя какой спрос. Ты не огорчайся, Саня, держи хвост пистолетом.
— Ну, Дубарев, — сказал Пека, — ты в корне неправ!
Я сказал:
— Дубарев, если ты так считаешь, то, выходит, и ты сам мог это сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11