А я, кроме того, составлял сводную геологическую карту, то есть, лежа на животе, разрисовывал цветными карандашами топографическую карту. Столом мне служил ровный лист толстой авиационной фанеры. Я обратил внимание, что Павел пристально наблюдал за мной.
- Ишь ты, напестрили, будто весенний луг нарисовали.
Я терпеливо принялся разъяснять Павлу, что коричневым цветом закрашены места, где залегают девонские породы, в которых могут быть пласты фосфоритов и гипса, что фосфориты необходимы для производства сельскохозяйственных удобрений, а гипс - для химической и строительной промышленности. А вот синим цветом закрашены выходы габбро-долеритов. Я показал Павлу кусок этой темно-серой кристаллической породы.
- А габбро-долериты для чего нужны?
- Слыхал про Норильск?
- Еще бы! Даже бывал там. Большой город!
- Так вот, именно в Норильске в габбро-долеритах залегают руды, из которых добывают медь, никель, кобальт, платину и еще множество редких металлов.
- Выходит, ваша карта применяется для поисков полезных ископаемых?
- Совершенно правильно, Павел!
- Чудно! Эх, найти какой-нибудь драгоценный богатый клад, чтоб на сто лет хватило! Подумать только, по нашей указке построят город! Аж дух захватывает, до чего же это здорово!
...А дождь шуршит и шуршит, без умолку отбивает нудную чечетку. Все промокло: и одежда, и постель. Хмуро, мрачно. Уныло. Ни обогреться, ни обсушиться. И нет ничего, чем бы заглушить вынужденную скуку. Мы всем пожертвовали ради работы - газетами, книгами, телевизорами, магнитофонами...
Дождь лил не переставая. Черные тучи казались бездонными плывущими озерами. Чтобы развеять скуку, мы играли в карты, в шашки и домино. Но вскоре и игры осточертели. Совсем невмоготу стало от затянувшегося ненастья.
Павел вдруг, накинув плащ, выбежал с топором на улицу. Вскоре он воткнул посредине палатки в хлюпающий грунт пышную елку.
- А ну, вытаскивайте из спального мешка Чернушку! Нечего ей там делать! - И он посадил белочку на дерево.
Чернушка зябко поежилась, затем умылась, приладила шерстку и вдруг весело замелькала по зеленым пахучим веткам. Она начала выделывать всякие забавные номера: то прыгала, перевертываясь в воздухе; то кружилась, как на турнике; то пыталась поймать себя за кончик хвоста. Уж так потешно играла! Все не выдержали и рассмеялись. Повеликин вылез из спального мешка и тоже начал передвигаться вокруг елки на четвереньках, пытаясь поймать Чернушку. Белочка от восторга зацюрюкала. Потом схватила лиственничную шишку и, усевшись на самую маковку елки, проворно защелкала семечками.
- Как в новогодней сказке! - засмеялся Сашка.
Мы с ним согласились. Всем стало хорошо. Пускай шуршит дождь.
На седьмые сутки Найда с лаем ворвалась в палатку, затормошила спальные мешки. Все мгновенно вскочили, схватили оружие: "Уж не Топтыгин ли пожаловал в гости?" Но Найда лаяла на... зарю. Она радовалась светлому дню и тому, что снова можно будет побегать за птицами и зверями.
Взошло солнце, и перед нами предстала ясная, вымытая до блеска тайга. Еловые колючки очистились от бурой пыли, занесенной ветром с речных яров; отстали с пихтовых игл белесые налеты плесени; исчезла с кедровых усов сизая туманная поволока. Все кругом стало ярким, зеленым.
На кончике каждой хвоинки висело по крупной дождевой капле. Они сверкали, искрились, переливались перламутровым блеском. Чудилось, тайга горела миллионами круглых хрусталинок. Вот-вот дунет ветер, и капли-хрусталинки все заглушат своим перезвоном.
Таежный хлеб
Откуда ни возьмись, на осину опустилась темно-коричневая птица, густо усыпанная белыми жемчужными крапинками. Она была крупней скворца, но меньше галки, остроносая, головастая. Увидев нас, пеструшка надрывно затарахтела, заскрипела, словно рассохшаяся дверь: "крээк-крээк-крээк".
- Ну, распелась сударыня-кукарыня! Теперь жди - полетят сюда нас приветствовать! - досадно сплюнул Павел.
- Что означает "кукарыня"? Не читал и не слышал такого странного названия.
- Не барыня-кукарыня, а правильней будет - кукара, - засмеялся Павел. - Это наши охотники так называют кедровку. Ух, страсть жаднущая до спелых орехов! Сырые шишки не трогает, бережет до поры до времени. А когда созреют, маслом нальются, то давай, давай дербанить их. Под языком у кукары есть особый мешочек-кошелечек. Так она умудряется набить в него штук сто отборных орешков. Раздует свой зоб грушей. Клюв ножницами растаращит. И летит, кувыркаясь от тяжести, поскорей спрятать добычу. Хоронит она орехи в конуры всякие, в медвежьи отворотины, в бурундучьи продырявинки. Но чаще всего норовит закопать под мох. Чтоб, значит, не распахали белки, мыши.
Не любят промысловики эту жаднюгу ненасытную. Ох как не любят! И потому частенько дробью свинцовой угощают. А того не разумеют, слепцы глупые, что кукара-тарабара - самая главная сеятельница кедров.
Пока Павел говорил, к нам подлетела вторая пеструшка-жемчужница. Вскоре появилась третья, четвертая... И вот уже целая ватага суетливых птиц истерично запищала, задребезжала в осиновой роще. Только слышалось: "крэ-э-кэ-кэ... дык... дык...". Они каркали, горланили так панически, будто предупреждали всех лесных обитателей: "дра-ата-дра..." ("Полундра-а! Идут разбойники!").
- Ишь ты, забеспокоились, скупердяйки несчастные! Боятся, как бы не обобрали шишки. Значит, кедровник поблизости, - сделал вывод Павел.
И действительно, вскоре перед нами, в пологой котловине широко раскинулось волнистое зелено-розовое море - царство "таежного хлеба". Тут, в тишинке, таились от бурь-свирепниц лишь одни кедры. Они напоминали надменных казаков-запорожцев в лилово-красных суконных свитках с лихо растопыренными усищами. Стояли горделиво, кичась красотой неподражаемой и важной значимостью. Словно хотели, да никак не могли выкрикнуть: "Звери и птицы! Птицы и звери! Знайте нас, храните, цените, почитайте! Мы безотказно кормим всех желающих вкусными маслянистыми семенами!"
Но тщетно стараются напомнить о себе могучие сибирские великаны-запорожцы. Ни звери глупые, ни люди умные пока не прислушиваются к их мольбе и гневному ропоту. Не помогают они выращивать "таежный хлеб".
И только трескучие, крэкающие кукары не бросают на произвол судьбы молчаливых кормильцев. От первых проталин до звонких слюдистых морозцев эти добрые, неугомонные жемчужницы терпеливо чистят их ветви от вредных, прожорливых гусениц и жучков.
Если большие кедры величаво пышные, броские, то молоденьким еще не дозволено щеголять в нарядных свитках. Стволы у них покрыты гладкой, тонкой невзрачно-серой кожицей. Зато усы - как у турецких султанов. Широкораскидистые ветви густо утыканы длиннущими сизоватыми хвоинками. Издали кедрята-пацанята похожи на голубых взъерошенных дикобразов.
Мы решили немножко передохнуть в смолистой прохладе. Недоверчивым, любопытным кукарам надоело горланить над нами. Они принялись набивать свои потайные, подъязычные мешочки гранеными орешками.
- Очень странное нынче лето, - задумчиво промолвил Павел, теребя сухой ершистый стержень от раздраконенной птицами шишки. - Не может быть, чтоб так рано созрели орехи. Тут что-то неладное. Не доводилось мне еще встречать таких скороспелых шишек. Вот загадка непонятная...
Павел попросил у меня бинокль и пристально начал рассматривать лохматые купола деревьев.
- Теперь все ясно, - удовлетворенно сказал он. - Два года перепутались вместе, вот и меня запутали, заставили голову ломать. В прошлую осень урожай кедровых орехов в бахтинской тайге был такой, что, случалось, ветви ломились от тяжести шишек. А нонче так себе, скудноватый. Здешние кедры, обратите внимание, спрятаны от буранов в тихую ложбину. Стоят, как в глубокой чаше. Старые шишки, ну те, которые желтеют на вершинах, заклекли, задубели от смолы, потому и не свалились. А летошние шишки, посмотрите внимательней, будто фиолетовым соком от жимолости обляпаны. Кукары их покамест не трогают, ждут, когда созреют. Им хватает и старого урожая!
Гляди-кось! Гляди-кось! Вон там шуруют хуторяне-скопидомы! Мужички себе на уме, себе - в кубышечку!
В самом деле, по кедрам возбужденно сновали небольшие полосатые зверьки. Размахивая пушистой, блестящей, как смоль, кисточкой хвоста, они торопливо набивали за щеки коричневые, глянцевитые орехи. Потом с раздувшимися скулами скользили по стволу вниз головой, прятали добычу в норы и снова проворно забирались на вершины, где шишки поблескивали на солнце, точно отполированная яшма. Издали казалось, что бурундучки соревновались с кедровками - кто скорей завладеет остатками прошлогоднего урожая.
Павел сказал, что это маленький зверек припасает себе на зиму до шести килограммов полнехоньких, увесистых орешков!
Из-под корней выскочила рыженькая востроносая мышка, схватила кем-то оброненный орех. Озираясь настороженно, словно боялась, как бы не отняли находку, она шмыгнула в густую траву. Долго не показывалась. Но как только упал новый орех, воровато зашустрила из потайного укрытия. Подняв зубами желанный "подарок", мышка-малышка поспешно исчезла.
Прямо под нами яростно долбил заклеклую, янтарную шишку пестрый дятел. То ли жучков-червячков искал, то ли забавлялся, оттачивая клюв, то ли решил тоже подкрепить свое здоровье целебным душистым лакомством.
- Запасайся не запасайся - все равно скоро умрешь, - изрек Павел.
- Это почему же? - удивился я.
- От сотрясения мозга, - авторитетно заявил он.
Меня разобрал такой неудержимый смех, что даже бурундук испугался словно градом окатил нас орехами, вылетевшими изо рта. Юркнув под пень, он плутовато выглядывал оттуда блестящим глазком. Вероятно, изучал, какой же неведомый зверь издает непонятные хохочущие раскаты.
Павел вспылил от обиды. Он упрямо пытался убедить меня, что дятлы живут очень мало, не больше двух лет. Ведь им приходится от зари до зари трясти головой. Да не просто трясти, а с неимоверной силой барабанить клювом по стволам, чтоб достать короеда. Вот якобы и умирают они преждевременно от сотрясения мозга...
Отдохнув, мы снова пошли по избранному азимуту маршрута. Завидя нас, бурундуки-резвунки взмахивали хвостами, словно дирижерскими палочками. А пестрые певуньи-ореховки оглашали розовый таежный храм неистовой трескотней. Кругом цокали, цвирикали белки. Попискивали мышки-лесовики. Методично стучали дятлы. Жизнь в кедровой котловине бурлила - так осенью, во время жатвы шумят поля.
Всюду виднелись давнишние и свежие следы медведей. Они тоже собрались сюда на запоздалый пир в честь осеннего, прошлогоднего урожая.
Возле одного кедра я остановился: многие толстые суки на нем были обломаны. Неужели это работа браконьеров-промысловиков? Осмотрелся вокруг, но никаких признаков, указывающих на то, что сюда заходили люди, не обнаружил. Вопросительно взглянул на Павла. Тот вдруг ни с того ни с сего неудержимо захохотал.
- Ой, умора! Ой, не могу! Как вспомню, так щекотка под мышками одолевает... Прошлой осенью колотили мы шишки недалеко от Подкаменной Тунгуски. Урожай был на редкость отменный. Даже мешков не хватило под орехи. Так мы ссыпали их прямо на землю - горками. Ну, работаем себе с увлечением, шелушим шишки, просеваем, провеваем орехи от лузги. Вдруг слышим - треск, еще треск, сучья кто-то ломает поблизости. Побежал я узнать, что за тварюга завелся в нашем краю. Прямо скажу, смертельно ненавижу хищников-браконьеров. Смотрю, а это - медведь разбойничает. Кедр дербанит, подлец этакий. Обхватит лапой ветку, которая погуще шишками увешана, рванет с силой и бросит вниз. А сам все наверх морду задирает. Шишки там ядреные, тяжелые, гирляндами свешиваются. Потапа Потапыча жадность разобрала. Ну и покарабкался он к самой макушке. А здоровенный был. Макушка, конечно, не выдержала, согнулась от грузной туши. Гнулась, гнулась, да - хрясь пополам. Медведь так и шмякнулся о землю, будто куль с мукой. Полежал, полежал - и давай кататься. А сам то ли стонет, то ли ругается: "ух... ух... ух..." Я бы мог запросто пристрелить бурого, да пожалел. Очухался зверь, посидел, повздыхал, как старичок, потом орехи принялся лущить. Очень забавно это у него получается. Он зажимает шишку передними лапами и крутит между зубами. Шелуху пустую выплевывает, орехи же давит, жует, словно поросенок, - прямо со скорлупой вместе. Все-таки неприлично "генералу Топтыгину" белочку из себя изображать, ядрышки-козявочки выколупывать.
Из рассказа Павла я понял, что мне как раз и попался искореженный, обломанный кедр, на котором промышлял "хозяин тайги".
Идем, регулярно, монотонно, как заведенные, черпаем металлометрические пробы. Повсюду темнеют какие-то странные ямы-воронки. Было ясно, что они вырыты дикими зверями. Но кем? Кабаны тут не водились. А больше никто, кроме бурых медведей, не способен на такие подвиги.
Павел подтвердил мои выводы. Он сказал, что старые топтыги не такие уж дураки, чтоб лазать по деревьям. Они предпочитают лакомиться чистенькими, отборными орешками из подземных кладовок запасливых бурундучков. Но для этого им нередко приходится вырывать глубокие, до полутора метров, "шурфы". Нелегкий "поисково-разведочный" труд хитрых дармоедов окупается с лихвой. Не надо трясти кедры, не надо ломать суки, не надо потом плеваться прилипчивой смолистой шелухой. Черпай себе из бурундучиных закромов увесистые орешки полными горстями и жуй со смачным хрустом, с наслаждением. Да еще, коли посчастливится, можно закусить и свежатинкой. А медведи, как и соболи, очень любят жирное, духовитое мясо бурундуков.
Дерзкий хищник
По тайге растекались призрачные сиреневые сумерки. Мы прошли уже больше двадцати километров. До лагеря осталось пустяки.
Вдруг раздались тонкие, торопливые трели: "цык-цык-цык". Мы насторожились. Странные, отрывистые звуки на мгновенье затихли. Потом, сменившись тихим, стонливым свистом, они перешли в быстрое верещание: "цурюк-цурюк-цурюк".
- Кто это?
- Постой! Не шуми! - погрозил пальцем Павел, глядя на косматую вершину кедра. - Почему она так ругается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14