А Добровольский отчасти был даже его учеником. Да, когда же это было? Лет восемь, нет, семь лет назад. Он тренировал группу в "Трудовых резервах". Вот тогда и пришел к нему второразрядник Леонид Добровольский. "Лека" звали его товарищи.
Невысокий, кряжистый. Чуть смахивающий на средней величины медведя.
Что уж говорить - силенка у него имелась. И техникой он овладевал как-то очень легко. Вообще-то Хлопин не любил, когда приемы усваиваются вот так, шутя. Что легко дается, то легко и теряется.
Но Лека оказался парнем не промах. Уже через два года он выполнил норму мастера. И переехал в Москву...
"Да, - усмехнулся Хлопин. - Как же Леке без Москвы?!"
Этот Добровольский - отличный полусредневес. Ничего не скажешь. И техничный, и волевой. Это - на ковре. А в жизни... В жизни он раздерганный какой-то. "Гитарист".
Этим словом Хлопин обозначал целую категорию людей. Никчемный, несобранный - "гитарист". Ленивый - "гитарист". Малокультурный, не читающий ничего, кроме "Советского спорта", - "гитарист".
"Да, - мысленно повторил Хлопин. - Типичный "гитарист".
Хлопин встал, сделал несколько шагов и обеими руками провел по бокам головы. Будто хотел пригладить, прижать свои оттопыренные уши. С детства приклеилась к нему эта привычка.
Посмотрел на часы. До конца взвешивания - всего семь минут. Представитель советской команды, старый мастер Ершов, перехватил этот взгляд, кивнул и поспешил в фойе.
Где же этот чертов Добровольский?
Фойе было похоже на туристский бивуак. Тут и там стояли легкие кровати-раскладушки и шезлонги, на них громоздились беспорядочные груды одежды, чемоданчики, полотенца. Фойе временно приспособили под раздевалку.
Ершов быстро обвел глазами помещение: Добровольского тут не было.
Ершов вышел в коридор, торопливо заглянул в ближайшие комнаты. Добровольского не было.
...А у весов уже сгрудились судьи, секундометристы, газетчики. По залу пронесся слух: через шесть минут кончается взвешивание, а советского борца нет и нет.
Опытные спортсмены знают, чем обычно вызываются такие задержки: вес! Лишний вес!
Представьте себе: борец перед официальным взвешиванием сделал контрольную "прикидку" и вдруг, к ужасу своему, обнаружил "лишек". Сто граммов, полкило, а то и целый килограмм. Вот тут-то и начинает он метаться. Сбросить вес! Немедленно!
Чего только не придумывают в эти отчаянные минуты! Парятся в бане, ежеминутно бегают в туалет... Сбросить вес! Во что бы то ни стало!
Хлопин делал вид, будто не замечает суеты возле весов. Не слышит торопливого шепота, не видит удивленных, а часто и обрадованных глаз.
Да, конечно! Кое-кто из иностранных спортсменов и тренеров очень рад. Еще бы! Так повезло! Если чемпиона СССР, мастера спорта Добровольского, не допустят к состязаниям - советская команда сразу потеряет шансы на первое место. Команда, которая вот уже много лет подряд занимала верхнюю строчку в турнирной таблице!
- Четыре минуты! - негромко произнес кто-то по-немецки.
Хлопин не оглянулся.
"Да, в этом "Леке" есть и мой грех, - подумал он. - Забаловали парня. И я тоже..."
В дверях показался Ершов. Быстро окинул взглядом помещение, недоуменно пожал плечами и снова скрылся в коридоре.
"Так, - подумал Хлопин. - Вот так..."
Он ни секунды не сомневался: это не случайность. Нет, не случайность.
Вес у Добровольского всегда колебался около семидесяти восьми. Возле той пограничной черточки, где кончается полусредневес.
А тут, в хлопотах перед отъездом, наверно, недоглядел "гитарист", поел лишку - ну и вот... "Гитаристы" - они всегда любят вкусно покушать. Для них режим - нож острый...
Хлопин встал, сделал несколько шагов по залу, по привычке пригладил обеими руками оттопыренные уши и снова сел на раскладной стульчик.
"Где же все-таки этот?.. - подумал он. - Наверно, в парилке потеет? Хотя... Тут, в Париже, попробуй найди парилку!"
- Две минуты, - прошептал кто-то по-английски.
"Все, - подумал Хлопин. - Конец".
Очевидно, так же решил и юркий маленький француз с живыми, быстрыми, как мыши, глазами - секретарь комиссии. Он уже уложил в папку протокол взвешивания и убирал со стола какие-то бумажки.
И тут случилось неожиданное. Дверь отворилась - и в зал в одних трусах влетел Добровольский. Быстрым шагом ринулся он к весам.
Лицо и шея его, загорелые, резко выделялись на молочно-белом теле. Словно к туловищу одного человека по ошибке прикрепили голову другого.
Все сразу уставились на эту голову: была она вся в проплешинах, будто поражена лишаями.
"Сам себя, - понял Хлопин. - Обкорнал. Волосы - они тоже весят".
Да, все было ясно.
Не дойдя нескольких шагов до весов, Добровольский на миг приостановился, сдернул с себя трусы и так, голый, встал на белую площадку.
Обычно борцы взвешивались не совсем нагишом, ну хотя бы в плавках.
"Конечно, - сжал губы Хлопин. - Трусы - тоже граммы..."
Лицо у Добровольского было усталое, какое-то осунувшееся, но радостное.
"Вот я как! - словно бы говорил борец. - Тяжеленько пришлось. А все-таки успел. Не подвел..."
На его лице выделялись усы. Они росли как-то странно, только по углам рта. Как у китайца.
Юркий француз-секретарь взглянул на Добровольского удивленно, но ничего не сказал: до конца взвешивания было еще чуть больше минуты.
Все стоящие у весов разом зашевелились, зашумели.
- А я был уверен - не придет, - негромко сказал соседу бельгиец-журналист, и нотки сожаления откровенно звучали в его голосе.
- Да, счастье было совсем рядом и убежало, как пугливый олененок, ответил сосед цитатой из модной песенки.
Добровольский усмехнулся. То ли он понял сказанное... Хотя... Вряд ли он знал по-французски. Скорее всего это была просто улыбка победителя. Тем более, когда успех дался с таким трудом...
У Хлопина отлегло от сердца. Все же явился! Потом надо будет с этим "гитаристом" обо всех его штучках всерьез потолковать. А пока... Все хорошо, что хорошо кончается!
- Итак, мсье Арнольд, - стараясь голосом не выдать радости, распорядился Хлопин. - Вес!
Суетливый француз-секретарь снова достал из папки протокол.
Врач шагнул к весам и легкими ударами ногтя стал передвигать хромированную гирьку по такому же сверкающему стержню.
Он догнал ее до цифры "8" и опустил руку. Семьдесят восемь! Предел. Все разом поглядели на стрелку. Острый кончик ее вздрагивал и дергался. Никак не хотел замереть.
Врач легонько тронул его пальцем.
Кончик на миг замер и опять задрожал, как в ознобе.
Шепот зашелестел в толпе.
Хлопин почувствовал, как сердце его громко стукнуло и остановилось.
Вокруг стало тихо-тихо.
- Записать семьдесят восемь ровно? - вопросительно подсказал Хлопину француз-секретарь.
Наверно, он торопился куда-то. Да и не подведет же русский своего же русского чемпиона!
Хлопин молчал.
Дрогнувшими руками достал из кармана футляр, открыл его, надел очки. Пользовался он ими редко. Да и сейчас они в общем-то были ни к чему. Просто так... Оттянуть решающий миг...
Хлопин сделал шаг к весам. Подошел вплотную.
Каким-то боковым зрением он видел, как испарина покрыла низкий крутой лоб Добровольского и две мутные капельки медленно скатились с носа в глубокую морщину над углом рта. Видел каждую уродливую проплешину на голове спортсмена. Но глаза Хлопина глядели не на Добровольского. Они уткнулись в острый, пританцовывающий кончик стрелки...
Все - и судьи, и тренеры, и врачи, и журналисты - все столпившиеся у весов вдруг умолкли. Опытные спортсмены и болельщики, они отлично знали каждую запятую спортивного кодекса.
Вице-президент ФИЛА! Ему сегодня доверены весы. Он, один только он, без всякого постороннего вмешательства, должен сейчас определить - что показывает стрелка? Семьдесят восемь ровно или семьдесят восемь килограммов и еще пять-десять граммов?
Только он! Только Хлопин может сейчас решить это! И его решение бесповоротно и обжалованию не подлежит!
"Обжалованию не подлежит", - эта фраза из правил ФИЛА билась сейчас не только в висках у Хлопина.
Ее мысленно повторяли все у весов.
Спорт - очень точная штука. И почти любое спорное действие может быть опротестовано. Почти любое, но не любое... Так, в футболе только судья, сам, единолично, решает, был офсайт или нет. И никаких жалоб потом не разбирают. Судья решил - и точка!
И вот сейчас тоже создалось то очень редкое положение, когда главный "весовщик" один, сам должен все решить...
Хлопин глядел на вздрагивающую, как в ознобе, стрелку...
О чем думал он?
Может быть, о том, что если вот сейчас он не допустит Добровольского к состязаниям - нашей команде не видать почетного места. Из-за одного "гитариста" - всей команде не видать...
А может, о том, что сейчас на него, Хлопина, глядят десятки иностранцев. И он, один только он, может доказать, что все эти звонкие слова о "спортивной честности", о "долге", о "судейской объективности", все эти хорошие слова, которые мы употребляем к месту, а часто не к месту, все это не просто слова...
А может, он думал, что пять граммов - это всего лишь пять граммов. И, собственно говоря, какая уж разница: весит борец семьдесят восемь килограммов ровно или семьдесят восемь с малюсеньким хвостиком? Таким малюсеньким, что его и не взвесить точно. И даже неясно, есть он вообще, этот хвостик, или вовсе и нет его?
А может, он думал, что найдутся люди, которые назовут его "непатриотом" если он не допустит Добровольского. Да, непременно найдутся...
А может, о том, что вот стоит перед ним его давний знакомец. Отчасти даже ученик. И притом - чемпион страны. И конечно, полагает этот ученик и чемпион, что он, Хлопин, по старой дружбе...
Он стоял и смотрел на дрожащую стрелку. Он, единственный в этом зале русский, у которого на пиджаке, на груди, золотом по-французски было вышито: "Вице-президент".
Потом снял очки.
- Перевес!
"Пригладил" уши и отошел.
"Перевес" - лишний вес.
Все. Конец. Точка.
Он еще видел, какими жалкими, умоляющими глазами глядел ему вслед Добровольский. И как враз обвисли его китайские усы.
Как, словно бы еще не понимая всего ужаса случившегося, застыл на месте Ершов...
Как изумленно раскрыл рот маленький юркий француз-секретарь.
А в зале уже рос шум, гул. Какие-то восклицания! Удивление!
Этот шум все усиливался и усиливался, вышел за пределы Пале-де-Шайо и наконец выплеснулся на страницы вечерних газет восторженными заголовками.
"Самый честный судья!"
"Русский судья покорил Париж!"
* * *
На этом можно, пожалуй, и кончить рассказ о "самом честном судье". Рассказ, который звучит как спортивная "байка", хотя в нем почти нет вымысла. А может быть, следует еще добавить, что, пожалуй, больше всех поразили эти шумные заголовки самого Хлопина.
- Впечатлительный народ - французы, - говорил он, смущенно приглаживая уши.
А когда Ершов принес в отель новую газету с очередной крупно набранной порцией восторга, Хлопин поглядел на свой снимок и раздумчиво произнес:
- Вроде как грудью на амбразуру...
- Чего-чего? - не понял Ершов.
- Так разрисовали. Ну, словно я - грудью на амбразуру. Да... Впечатлительный народ - французы.
ЕСЛИ НУЖНО...
Старший лейтенант Виктор Кароза заканчивал тренировку.
Провел последнюю серию по тугой, словно каменной, груше, и, завершив ее эффектным крюком левой, отвернулся от снаряда.
Крюк левой - резкий, мгновенный, как выстрел, - коронный, удар Карозы. Это как точка в конце фразы. Все. Аут.
Леопольд Николаевич кивнул. И пальцем взлохматил свою левую бровь.
Кароза уже давно занимался у Леопольда Николаевича. Знал тренера наизусть. Косматит бровь - значит, все в порядке, Король доволен.
Королем прозвали тренера много лет назад, еще до того, как Кароза пришел в этот боксерский зал. Почему Королем, Виктор толком даже не знал. Может, потому, что есть какой-то король Леопольд? В Бельгии, кажется. А может, потому, что внешность у тренера внушительная: крутой лоб, серые навыкате глаза и курчавая бородка от уха до уха.
Виктор Кароза, опустив плечи, весь обмякший, расслабившийся, неторопливо прошагал мимо тренера. Фу, хорошо все-таки, что тренировка уже позади. Задал сегодня нагрузочку Король. Да, сразу чувствуется - на носу Таллин. Вот он и жмет...
Уже у самых дверей зала Карозу догнал голос тренера:
- Виктор!
Он обернулся.
- После душа зайди ко мне!
Кароза плескался долго. Так приятно смыть усталость. Эта белая кафельная каютка всегда действовала на Карозу почти волшебно. Постоишь под колючими струями - и снова свеж.
- Как огурчик! - сказал он себе.
Подмигнул своему отражению в зеркале и стал одеваться.
- Зачем все-таки я понадобился Королю? А? - спросил он.
Двойник в зеркале пожал плечами.
Кароза разглядывал себя долго, как девица перед театром. Привычка боксера придирчиво изучать свое тело.
Из зеркала на Карозу смотрел молодой мужчина, не очень высокий, плотный, пожалуй, даже чуть слишком плотный. Да, полутяжеловес - это, как ни крути, не "перо" и не "петух". Семьдесят девять шестьсот! Почти восемьдесят килограммов!
Но в общем-то не очень заметно. Ни живота, ни жирка. Только мускулы. Сплошь мускулы.
"Зачем же все-таки зовет Король?"
Он сунул расческу в карман гимнастерки и направился в зал.
Тренер сказал:
- Есть разговор.
И умолк.
Виктор тоже молчал. Ждал.
В зале уже, кроме них, никого. Главный свет выключен. В полумраке зал непривычен. Пустынен и мертв.
Непривычен и ринг, возвышающийся у левой стены. Холодный, тихий и торжественный, сейчас он напоминает какой-то огромный катафалк. И словно плывет под звуки неслышного траурного марша.
Непривычны и груши, и кожаные мешки, свисающие с потолка. Слишком уж неподвижны.
- Ну, как? - спросил тренер. - Готов?
Кароза усмехнулся.
Это, конечно, насчет Таллина. Там через две недели они, армейцы, встретятся с эстонскими одноклубниками.
Встреча принципиальная, и выиграть ее надо обязательно. В прошлом году такую же традиционную встречу выиграли эстонцы. Не хватает еще, чтобы они второй раз победили! Подряд!
Готов ли он, Кароза?
Да, если попросту, без кокетства - готов. И ждет с нетерпением. Его противником, конечно, будет Эйно Стучка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9