Ведь вообще-то вы любите жизнь, дурное настроение не совсем обычно для нас?
- Дело не в настроениях, а в моей болезни, - сухо возразила она.
Нет, этот доктор слишком благополучен для нее. И уж, конечно, она не будет посвящать его в свои обстоятельства. Но если ты доктор - лечи.
- Я очень больна, - равнодушно заговорила она, чувствуя: ничего из визита в кабинет жизнерадостного невропатолога не получится, никто ей не поможет, она на всем свете одна. Кто виноват? Неужели она сама виновата, что на всем свете одна? И не хочет никого. В том и есть ее тяжелая болезнь, что она одна и не хочет никого.
- Расскажите подробнее о себе, - попросил доктор, становясь серьезнее, внимательно вглядываясь в ее лицо с опущенными углами рта и веерочками морщин у глаз.
- У меня очень сильный склероз, мешает мне жить, не дает жить, гонит из жизни...
Голос Ольги Денисовны дрогнул, она закусила губу, чтобы удержать плач. Нет уж, пускаться в откровенности с молодым красивым мужчиной в докторском халате она не будет.
- Склероз, - повторила Ольга Денисовна, подавив плач.
- Кто вам внушил это? - участливо спросил доктор, беря ее руку. - Гм, пульс нормальный. Впрочем, дело не в пульсе. Итак, вы говорите, склероз. Возможно. Даже вполне вероятно. Но вы говорите, сильный склероз. В чем он проявляется?
- Забываю. Не помню. Теряюсь...
Он придвинулся ближе и все внимательнее и участливее глядел на нее и начинал больше нравиться ей, и его пушистые бачки на загорелых щеках и яркий галстук уже не казались ей легкомысленными. Добрый, проницательный доктор.
- Не помните. А скажите, Ольга Денисовна, где вы были вчера? Что делали? С кем встречались? Расскажите весь свой вчерашний день.
- Да ничего особенного. Обыкновеннейший день.
- Вот и расскажите свой вчерашний обыкновеннейший день.
Она пожала плечами, снисходительно усмехнулась его наивному любопытству, не имеющему, как ей казалось, отношения к ее болезни.
- Ну, встала. Выпила чаю. Пошла на бульвары.
- Вспоминайте, вспоминайте, - подбадривал он.
Ольге Денисовне самой захотелось проверить себя, помнит ли она обыкновенное, вчерашнее. Если бы ее спросили о том, как когда-то давно ее потрясла синева, распахнувшаяся перед глазами на крутом повороте горной дороги, как потом она вышла на пустынный пляж и задохнулась от счастья, как они встретились и сидели босые у самого моря, а волны, накрывая, холодили им ноги...
...Когда пришло известие о гибели Николая, Ольга Денисовна не окаменела, как некоторые жены и матери, убитые похоронкой. Плакала. Дни и ночи... Дни и ночи переживала каждый час, каждый миг своего недолгого счастья...
Море. Бухта, охваченная полукольцом острых, причудливо очерченных гор, с крутыми скалистыми склонами. Они бредут, как обычно, вдоль моря. И видят над горой против заката бледно-сиреневое небо. Молодая, но уже полная медно-желтая луна невысоко поднялась над голубым морем.
- Смотри, - говорит он, - дорожка-то не серебряная, а золотая.
И верно, дорожка от луны золотая, сиреневое небо над головой все нежнее, а голубизна моря не дневная и не вечерняя, никем не рисованная, не виданная. Это продолжается всего полчаса. Затем краски неуловимо быстро меняются. Лунная дорожка становится, как ей положено, серебристой; небо и море темнеют...
Он не объяснялся ей в любви. Только на прощанье сказал:
- Жди. И знай...
Что - знай? Она поняла. Она понимала его слова, полуслова и молчания. Но почему-то тогда, в первые месяцы, вспоминала больше, чем счастье, свои вины перед ним. Ведь было счастье! А она вспоминала...
Зачем она допустила его разрыв с матерью? Он страдал. Навещал мать и возвращался подавленный. А она старалась развлечь его, развеселить. Ни разу не сказала: "Давай я схожу к ней. Упрошу. Умолю. Ведь вижу, ты мучаешься. Смирюсь перед ней для тебя".
Думала: "Смирюсь для тебя".
А все тянула, откладывала. Не успела.
...Что же было вчера? Доктор так заинтересованно ожидал услышать, что Ольга Денисовна разохотилась и стала рассказывать с воодушевлением, молодившим и поднимавшим ее. Да, это вчера ей вдруг живо представился ее бывалый блоковский урок, она наслаждалась, припоминая стихи, и чувство праздника на душе, и отклик ребят. Она не думала об отметках и успеваемости класса в такие часы, и ребята не думали. Директор Виктор Иванович осудил бы, но бог с ним, что ему Блок, у него другие заботы.
Да, вот так она и бродила вчера из конца в конец бульваров, часа три-четыре бродила. Падали желтые листья... Она устала, села на скамью. Мимо с беспечной болтовней пробежала группка нарядных девчат, а ей представилась своя собственная молодость. У нее не было в молодости нарядных платьев. Теперешние девушки думают, что магазины всегда были полны товаров, и у нас, как у них, нынешних, водились на все сезоны разные сапожки и туфли, на весну одна пара, на осень другая. У меня на все сезоны была одна пара, вот так...
Ольга Денисовна все это рассказывала доктору. И о том рассказала, как вечером открыла Данте.
В общем, она довольно долго рассказывала, вчерашний день оказался большим. Доктор слушал, не торопя, не перебивая.
- У вас святая профессия, - тронутая его вниманием, сказала Ольга Денисовна, - святая и вечная. Не отомрет, пока человечество живо.
- Подведем итоги, Ольга Денисовна, - выслушав ее рассказ, заключил он, в раздумье постукивая шариковой ручкой по ее карточке, где надлежало ему записать диагноз и назначения. - Склероз ваш - чистейшая выдумка. Для вашего возраста у вас завидно четкая память, ясность логики и суждений. Я и старой вас не назвал бы. И вы себе не внушайте, пожалуйста. Из головы выкиньте. С вашим склерозом еще четверть века жить, да жить, да работать. Где вы работаете?
"Я... на пенсии", - хотела она сказать. А сказала:
- Безработная.
- Что-о? - удивился он. - В наше время? Что-то не слышал я о безработице. Скорее напротив, всюду требуются люди всевозможных профессий. Знайте, Ольга Денисовна, склероз боится труда. Если бы и был он у вас, небольшой, естественный для ваших лет, наверное, есть, но если и есть, знайте: склероз боится труда и углубляется от бездействия. Верное лекарство от всяких склерозов: работа, деятельность, конечно, не против воли, любимая. Почему вы безработная, Ольга Денисовна?
Этого она не захотела ему объяснять. Почему-то не захотела, хотя в конце концов расположилась к доктору.
- Валериановый корень, таблетка элениума на ночь и... деятельность, такое назначение он ей предписал.
Она и без него знала: школа ее лекарство. Но о школе она не обмолвилась. Может быть, придет к нему как-нибудь после. Он совестливый и умный доктор. Может быть, они что-нибудь вместе придумают.
Осень. Что это шуршит? Это листья шуршат. На бульварах в утренний час малолюдно, почти пусто и тихо, оттого слышнее под ногами сухой грустный шорох. Ветви еще не голы, но листва поредела, бледное небо ясно глядит сквозь поредевшие листья...
- А у вас снова были, - встретила Нина Трифоновна, - учительница приходила. Модная, С головы до сапожек что твоя киноактриса. И ребята были.
"Милая Ольга Денисовна, зачем вы нас избегаете, ведь вы намеренно прячетесь. Мы вас любим, скучаем. Не скрывайтесь от нас. Девятый "А"", прочитала Ольга Денисовна в записке, сунутой под дверь.
Вошла в комнату, села на диван, не снимая светлого пальто, в котором похожа была на спортсменку, бывшую звезду баскетбола или чего-нибудь в этом роде. Перечитала записку, покачала головой, грустно припомнила:
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги,
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
Длинный звонок.
- Кто? - услышала Ольга Денисовна соседку, открывавшую в передней входную дверь.
И знакомый голос:
- Это я снова. Пустите. Я знаю, она дома. Не прячьте ее, не думайте, что ей на пользу, что вы ее прячете.
В комнату вошла Королева Марго.
11
Артем был бы вполне доволен работой и жизнью, если бы не одно обстоятельство, уязвлявшее его самолюбие, тормозившее профессиональный рост. Ему не давали расти. Да! не давали расти. Если так будет продолжаться и дальше, какое будущее его ожидает? Разве что вконец подуреть? Годы без никаких впечатлений и встреч с новыми людьми хоть кого одурят. Правда, он работает всего второй год, но и за год можно бы себя проявить, если бы редактор не тормозил. Удивительнее всего, что редактор принял Артема на работу без всяких протекций. Ничего похожего на блат и близко не было. Даже рекомендации не спросили.
Редактор посмотрел зачетную книжку студента второго курса пединститута.
- Учишься. Отметки хорошие. Гм. Пер-спек-тивно.
(У него, как после Артем заметит, привычка произносить нараспев через каждую фразу: "Гм. Пер-спек-тивно".)
- А как совмещать будешь учебу с газетой?
Артем объяснил, что перейдет на вечернее отделение, что его влечет газетная работа, что он хочет самостоятельной жизни, испробовать силы.
И редактор распорядился зачислить Артема сотрудником по письмам в своей газете, благо должность оказалась вакантной. Но на этом и стоп. Артем усердно читал вороха посланий пенсионеров, студентов, рабочих, колхозников. Чаще шли жалобы на разные несправедливости и притеснения начальства, просьбы о жилье; иногда какой-то чудак пришлет проект изобретенной им сверхудобной коляски для инвалидов или усовершенствованной соковыжималки или что-нибудь в этом роде. И десятками, сотнями присылались стихи.
Артем читал, отвечал, мало-помалу набив руку, выработав несколько довольно шаблонных вариантов ответа, что облегчало работу, но не делало ее интересней. Когда среди десятков писем попадалось такое, что требовало вмешательства и публичного ответа газеты, редактор посылал кого-то выехать на место, вникнуть, разобраться и написать заметку, статью, фельетон, как подскажут масштаб и характер события. Кого-то, но ни разу Артема. Обидно? Конечно. Артем мечтал стать истинным газетчиком, то есть вторгаться в жизнь, видеть своими глазами, слышать своими ушами все ее достижения и недостатки, сложности и противоречия и писать об увиденном и услышанном во всю силу, чтобы редактор, откидывая седую прядь с высокого лба, удовлетворенно гмыкнул: "Гм. Пер-спек-тивно".
Этим утром, натолкнувшись на одно поразившее его письмо, Артем вскочил и в волнении помчался к редактору, решив просить, умолять, чтобы направили в командировку по взбаламутившему его донельзя письму не кого-нибудь, а именно его, Артема. Редактор упирался:
- Случай не столь исключительный. Если по каждому сигналу выступать, газеты не хватит. Ответь от себя, и довольно. Да и рановато еще тебе спецкором выступать.
Артем просил, умолял. Редактор уступил. Он был человеком не робкого десятка, не боялся рисковать. Тем более что риск небольшой, даже если корреспонденция не очень получится. Не получится, не будем печатать.
- Согласен, ехать тебе, - выслушав энергичные объяснения молодого сотрудника, согласился редактор. - Начинать когда-нибудь нужно? Начнем.
Надо сказать, кое о чем, связанном с конфликтом, в котором нашему корреспонденту предстояло разобраться, он умолчал. Если бы Артем сообщил о том обстоятельстве, командировка, возможно, не состоялась бы. Но, утаив одно, в другом, то есть в том, что сумеет отстоять правду, Артем был уверен, потому что знал: есть человек, который поможет ему ее отстоять.
Он сидел у окна электрички, везущей его к месту "одного происшествия", как сообщалось в письме, и его возбужденный ум рисовал самые оптимистические картины. Он беспристрастно, объективно вникнет в дело, руководствуясь комсомольскими убеждениями, здравым смыслом, борясь за добро против зла, и напишет... Он представлял полосу в газете или три колонки, что тоже довольно эффектно. Представлял толпящихся на улицах перед витринами с газетой людей, негодование по поводу происшествия и одобрение в адрес его, автора статьи.
"Молодчина, здорово выдал! Ловко бюрократа разделал. Убил наповал. Так и надо! Что ни говорите, а наше молодое поколение растет смелым, крылатым. Куда ни глянь, всюду на передовых позициях молодые. Космос? Не старикам же завоевывать космос? Физики - лирики, исследователи антарктид и океанских глубин, изобретатели, кто они? А? И в литературе, если вчитаться внимательнее. Классики? Честь и хвала им, кто спорит, советские классики сделали свое, исполнили миссию. А сейчас кто скажет новое слово, чьи книги рвут нарасхват? Чингиз Айтматов, Борис Васильев, Валентин Распутин, Фазиль Искандер... О-о-о! Сила. Племя молодое, талантливое..."
Артем и не заметил, как причислил себя к племени молодому, талантливому, воображая свою будущую первую в жизни статью. Не заметил, что думает не столько о деле, разобраться в котором командирован областной газетой, сколько о славе, какую непременно принесет ему выступление в газете. Бывает, что газетное выступление грянет как гром. В один день газетчик становится известен всей стране.
В таких мечтаниях двухчасовая поездка на электричке пролетела для Артема почти незаметно, и под вечер, в радостном ожидании предстоящих, вчера еще не предполагаемых встреч, он перешагнул порог родительского дома.
- Артем! - хлопая в ладоши, запрыгала сестренка.
- Ох-ох-ох! Гостек дорогой, желанный, родименький! - низким голосом охала нянька. - Голодный небось, счас обед соберу. Наши-то всё на работе да на собраниях, речи говорят, голосуют.
Она пошаркала шлепанцами в кухню разогреть обед. Лялька козликом скакала возле Артема, а он вмиг обежал новую трехкомнатную квартиру родителей, узнавая низкие столики на тонких ножках, стулья, сервант, телевизор.
- Как у вас ново, красиво! - сказал Артем.
- А ты тоже наш, - ответила Лялька.
Конечно! Но все же это была квартира родителей. Артем живал здесь гостем, правда, нередким, но все же только наездами. Когда три года назад родители переехали сюда из областного центра, он учился в десятом классе, там и остался кончать школу, поступил в институт, потом в газету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14