Мама мигом отпустила Катю, отскочила к стене, прижалась, словно хотела втиснуться в стену.
- Кто там?
Вошла Ольга Никитична. Ангелы в небесах услышали Катин ужас, прислали на помощь Ольгу Никитичну.
Всегда она бывала ровна и спокойна, а сейчас казалась озабоченной и заговорила с какой-то искусственной ласковостью:
- Александра Алексеевна, а у вас нынче вид посвежевший. Но доктора все же я к вам привела...
- Я здорова, - оборвала мама.
Старый доктор, с чеховским высоким лбом и пенсне, тот самый, из земской больницы, в дочку которого был влюблен Вася, пристально поглядел на маму и сказал, как Ольга Никитична, неестественно ласково:
- Здравствуйте, Александра Алексеевна. Оказия вышла в Заборье, дай, думаю, загляну проведать.
- Я здорова, - повторила мать. И ровным голосом, словно о чем-то будничном, вовсе обыденном: - Я знаю, кто хочет меня отравить.
Ольга Никитична порывисто обняла Катю, привлекая к себе.
- Полноте, Александра Алексеевна, кому надо вас отравлять? - возразил доктор.
- Не спорьте. Я знаю, кому и зачем это надо, - ответила мать, и в глазах блеснуло то - непонятное, злое и хитрое.
- Идем, - позвала Катю Ольга Никитична. - Нечего здесь делать тебе.
Она крепко взяла ее за руку и повела из дому, как маленькую.
Катя несла воробушка.
3
Ольга Никитична жила в деревянном домишке, который только тем отличался в ряду деревенских изб, что в палисаднике было тесно и празднично от толпы пышных георгинов и флоксов. Муж ее был фельдшером в той же земской больнице в пяти верстах от Заборья, но его тоже призвали в армию. Почти всех мужчин из деревень и сел в окрестности угнали на фронт.
Ольга Никитична учила в школе ребят и зимами жила одна, а на каникулы приезжала из города дочка Зоя, старше Кати, лет пятнадцати, тоже гимназистка.
- Пока побудешь у нас, а там видно будет, - бодрясь и словно стараясь скрыть что-то, говорила Ольга Никитична и тут же, среди бела дня, принялась стелить Кате постель в крохотном кабинетике фельдшера на его давно пустовавшей кровати.
- Пока с Зоей побудешь. Зоя тебя рукоделию научит. Она у нас мастерица. Что за барышня, чтоб иголку не умела держать? Ну, вот и готова постелька.
Ольга Никитична говорила без умолку о всяких пустяках вроде Зоиного рукоделия, казалось, боясь Катиных вопросов. Но Катя ни о чем не спрашивала. Кое-что уже сама поняла. Правда, не все.
Зоя вышивала гладью скатерку. Вечно вышивала, целые дни сидела за пяльцами.
- Полюбуйся, Катя, кружев у меня на две дюжины полотенец навязано! Кончу гимназию, а приданого полный припас.
- По нынешним временам и с приданым девки с рук не идут. Женихов-то всех перебили, - вздохнула Ольга Никитична.
Катя глядела в окно. Виден их сад с темной зеленью сиреневых кустов, желтеющей березовой аллеей, пламенными кострами рябин. Вытоптанная лужайка у церковной ограды. Белая колокольня умолкла - обедню отслужили. Позади усадьбы и церкви вправо и влево стройный порядок крестьянских изб.
Обычно села строятся вдоль реки, а наше Заборье перекинуло поперек Шухи мост и вытянулось в ту и другую сторону чуть не по версте. Зачем село ушло от реки? Может, приманили леса? Обоими концами Заборье упирается в леса. Там между шатровых елей путается орешник, жестко шуршат осины, черноствольная ольха обступила болотца. Болотец у нас много, затянутых светлой ряской, веснами сотни лягушек задают концерты, на все село слышно.
"Что с мамой? Что с мамой?"
- Ольга Никитична, я пойду к маме.
- О маме не тужи. Есть кому о ней позаботиться, - тем же старательно-спокойным тоном ответила Ольга Никитична.
Катя глядела в окно. Виден их сад...
- Тогда сбегаю к Саньке, - попросилась она.
- А это - сделай милость, беги.
Катя не оглянулась на Зою, отчасти она чувствовала себя по отношению к Зое изменницей, но не хочется сидеть над пяльцами. И говорить с Зоей не о чем. Удивительно не о чем с ней говорить.
Она припустила бегом. Катя не любила тихо ходить. Ей нравилось мчаться и размахивать прутом, будто всадник на несущемся коне. Все это называлось мальчишескими ухватками, вовсе не идущими девочке, называлось дурными манерами. Наверное, так оно и было, и мама поделом бранила ее, но, вырвавшись из дома, Катя начисто о манерах забывала.
Санька мыла полы. Двое мальчишек, пяти и трех лет, на широченной, покрытой лоскутным одеялом кровати строили из чурок амбар. Третий, маленький, спал в зыбке, подвешенной к потолку на шесте, а Санька, домывая полы, скребла косарем у порога.
- Помочь?
- Вона помощница выискалась! - хмыкнула Санька. - Тряпку выжать и то небось не умеешь. Что долго не была?
- Мама не позволяла.
- Своей воли вовсе нету. Ох и подневольная ты!
Санька быстро управилась, краем кофтенки вытерла со лба пот, сполоснулась под глиняным рукомойником, Кате приказала разуться, чтобы не наследить на чистом полу, вытащила ухватом из печки чугунок с пареной репой и кликнула братишек за стол. Маленький заворочался, просыпаясь, но Санька потрясла зыбку и мигом его укачала.
- Ой, - вспомнила Катя, - воробушка мертвого у Ольги Никитичны на окошке оставила. Похоронить хотела.
- Сиди. У Ольги Никитичны кот-ворюга. Небось давно твоего воробушка сожрал.
- Как тебе не стыдно! Какая ты жестокая, Санька.
- Ладно, не хнычь, - одернула Санька. - Мертвым не больно. Живых жрут. Ешь репу. Не хнычь.
- Как это живых жрут?
- Вот так.
Санька молча ела репу, мальчишки и Катя от ее строгости присмирели.
- Вот так, - распаляясь, продолжала Санька. - Наш тятька с войны на деревяшке вернулся, на груди "Георгий". "Георгия" зазря не нацепят, его за храбрость дают. А староста не поглядел на медаль, самую далекую да худую делянку тятьке отмерил в лугах. Луга-то барские, ваши, миром у вас арендуем. Вам денежки мирские беззаботно плывут, а над нами староста. По-божески это, что тятька на деревяшке за десять верст убирать сено хромает? По-божески это, что нынче праздник преображения господня, а тятька с мамкой чем бы праздновать или на своем дворе похозяйствовать - к чужим батрачить ушли?
- Чего они батрачат-то?
- "Чего, чего"! Овсы лошадным косят. Глянь во двор, есть у нас лошадь? Нету. Безлошадные мы. И землю староста тятьке потощей выделяет. Сживает со свету тятьку.
- За что?
- За то, что голова непоклонная, - сверкнув глазами, гордо ответила Санька и понесла чугун на шесток. - Ребятишки, айда в огороды. Сядем там в холодку. Малого под лопухами пристроим. А мне маманя ребячьих портов собрала, в дырах все, латать надо.
Она расстелила дерюжку у куста бузины, маленького устроила под лопухами. И повеселела и принялась одну за другой нашивать заплаты на ребячьи штаны.
- А ты рассказывай, Катя.
Вот это-то Катя и любила! Любила Санькины горящие изумлением глаза, любопытство и сияние в них, как только начинался рассказ. Любила сочинять длинные-длинные истории, непохожие на Санькины сказки о ведьмах и чертях. В Катиных историях прочитанное мешалось с выдумками и речь шла о жизни. Вроде как о ее собственной Катиной жизни и совсем не ее, вроде как о ней самой и совсем не о ней. В ее историях происходили разные события, ее герои страдали, терпели лишения, страшные испытания валились на них, но конец был счастливый. И Санька благодарно вздыхала, ахала, охала, и ее глубокие переживания так вдохновляли Катю, что она придумывала все новые повести. Специально для Саньки. И для себя, разумеется. Всегда со счастливым концом.
- Беда-то! У нас на селе и не случалось такого! - долетело до них в разгаре Катиной повести.
Говорили у крыльца. Видно, вернулись с поля. Говорила Санькина мать:
- Да правда ли? Может, врут?
- Где там врут! - спорил другой женский голос. - Своими глазыньками видела, как она, бедная, билась. "Не хочу! - кричит. - Изверги вы". Дак они ей руки связали, Лександре Ляксевне, сердечной! Да силком на телегу. А она криком кричит: "Спасите, убивать меня повезли!"
- Боже мой! - простонала Катя. Вскочила. - Мама! Спасите ее! Не убивайте ее!
Она выбежала из огорода к крыльцу. Там две женщины и Санькин отец на деревянной ноге. Замолчали. Испугались ее вида.
- Ты... деушка... - запинаясь, сказал Санькин отец, - с матерью твоей не того... худо ей... так ты, ежели вовсе не будет к кому прислониться... в случае... приходи.
И стал торопливо подниматься на крыльцо, стукая о ступеньки деревянной ногой.
- Усадьба у ней. Управитель найдется, - возразила Санькина мать.
- Я не про то. Ежели стоскуется. Вот я про что.
Деревяшка стукнула о ступеньку.
Наползавшая с востока туча завесила солнце, притемнила день.
Стая молодых галок снялась с колокольни и, звонко цокая, пронеслась над селом.
4
Спустя несколько дней у палисадника Ольги Никитичны остановился тарантас, запряженный парой. Приехала высокая пожилая дама, в шляпе из кремовой соломки, дорожном светло-сером платье и серой же, но потемнее, тальме со стоячим широким воротником, как, видела Катя, рисуют в иллюстрированном журнале "Нива" именитых особ старинных фамилий королевства Великобритании. Но не стоячий воротник ее тальмы, будто срисованный с иллюстраций из "Нивы", удивил Катю. Удивило, что приезжая старая дама (наверное, не меньше шестидесяти) казалась притом совсем не старухой. Статная, стройная. Поднимающиеся венцом вокруг лба блестящие, без седины волосы; темные, будто смотришь в колодец, глаза, светлая кожа с легким румянцем.
Величавая и праздничная, она неспешно оглядела Катю у окна, Зою за пяльцами.
- Кто из вас Катя Бектышева?
- Я.
- Здравствуй. Я твоя баба-Кока.
Оторопь взяла Катю. Даже "здравствуйте" ответить не нашлась.
- Ксения Васильевна, наконец-то! Получили телеграмму? А я жду не дождусь, отчего задержка, разгадать не умею! - всплескивала руками и восклицала Ольга Никитична.
- В полчаса такой трудный шаг не решишь. Есть о чем подумать перелом жизни, не шутка, - медлительно ответила гостья.
"Какой шаг? Какой перелом? - пронеслось у Кати. - Зачем она приехала? А, знаю, знаю, ей меня отдают. Ольга Никитична, не отдавайте, я к вам привыкла, вы добрая. Я не стала бы вам мешать, ведь недолго осталось. Кончится же война, вернется Вася. Ольга Никитична! Не отдавайте меня!"
Но Катя молчала. Почему? Почему в самые решительные моменты жизни она тушевалась? События шли своим чередом, она не противилась. Слушалась.
Впрочем, приезжая дама в тальме пока ничего дурного Кате не сделала. Напротив! Изредка откуда-то из Москвы приходила на Катино имя по почте посылка. Кукла в желтых кудряшках и гофрированном платье. Или "Отверженные" Виктора Гюго в дорогом переплете.
Однажды пришла необычная по виду посылка - что-то длинное, узкое. Оказалось, зонтик из розового муслина, с кружевной оборкой. Во всем Заборье ни у одной девчонки ничего подобного не было. О летних зонтиках от солнца, тем более с кружевными оборками, в деревне не слыхивали. Кто здесь от солнца хоронится?
Катя примчалась к Саньке. Был вечер. Стадо уже пригнали, пыль от копыт на дороге улеглась. Воздух снова стал чист. Катя раскрыла зонтик. Санька так и присела.
- Батюшки светы! Щелк, и раскрылся!
Пылая от счастья, Катя позвала Саньку прогуляться по деревне под зонтиком. Изо всех изб сбежались девчонки и мальчишки. За зонтиком следовало шествие, как за иконой в престольный праздник.
- Приятно, даже и нет солнца, а как-то приятней с зонтиком, верно?
Санька только молча кивала. Такой удивительный сваливался иногда на Катю сюрприз.
И три слова на почтовом листке: "Целую. Баба-Кока".
..."Что со мной будет?" - сжимая холодные пальцы, думала Катя, убежав в палисадник, пока Ольга Никитична повела бабу-Коку вымыться и переодеться с дороги.
Ксения Васильевна, мамина тетка, была крестной Васи и Кати. Это было при отце. Отец и назвал ее бабой-Кокой. Так с тех пор и пошло. Говорят, баба-Кока дружила с отцом, во всяком случае, находила общий язык. С мамой у них общего языка не было. Поэтому, когда отец расстался с семьей, баба-Кока не появлялась в их доме. Оттого Катя и не знала ее. Отца она тоже не знала. Отец - Платон Акиндинович - полковник в отставке. И все. А где он? Какой?
Иногда услышит от Татьяны: "Обходительный был, весельчак. С мамашей твоей характерами уж больно несхожи. Да еще попивал..."
Иногда из разговора мамы с Васей: "О чудачествах занимательно в романах читать, но терпеть рядом, каждый день?.."
Должно быть, по этой причине мама не терпела и свою тетку Ксению Васильевну. Про Ксению Васильевну говорили, что она прожила жизнь сумасбродно.
Однажды Вася получил письмо, передал маме:
- У бабы-Коки снова перемены.
Мама прочитала небольшую, мелко исписанную страничку, холодно бросила:
- Очередное чудачество.
- Невинное. Даже душеспасительное, - сказал Вася.
"Что там? Какие перемены? Какое чудачество?"
Но Кате не разрешалось любопытствовать. Задавать вопросы нельзя. Вмешиваться в разговоры старших нельзя.
*
И вот из-за маминой болезни предстояла ей новая жизнь. Несло, как ветром былинку. Куда?
Накануне отъезда все пришли в их бектышевский сад. Дом заперт. Заколачивали окна. Санькин отец, хромая на деревяшке, стучал молотком, прибивая крест-накрест доски.
- Словно гроб заколачиваем, - всхлипнула Ольга Никитична.
Санька кинулась Кате на шею:
- Подруженька, век помнить буду! Катя, и ты меня не забудь.
Солнце зашло, когда они уходили. Полный печали, спускался бесшумный вечер.
Катя оглянулась от калитки. На клумбе в глубокой тишине клонили пестрые шапки осенние астры.
5
- Станция Александров! Остановка пять минут. Поезд следует до Москвы. Александров...
В черной тужурке с блестящими пуговицами, мягко ступая по ковровой дорожке, проводник шел коридором второго класса, деликатно постукивая в двери купе, где приказано разбудить. Стукнул Ксении Васильевне, но они с Катей были уже готовы.
- Носильщика, и поскорей, - распорядилась Ксения Васильевна.
- Эй! Носильщик, сюда.
Рысью подбежал немолодой, слабосильный на вид мужичок в белом фартуке, с бляхой на груди, суетливо подхватил чемодан, саквояж, набитый постелью, и перевязанный ремнями портплед - все Катино имущество, - и через минуту они оказались на утренней малолюдной платформе, где дворник поднимал метлой тучу пыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34