Л.Кудрявцев
ВТОРЖЕНИЕ

Розовые колонны дворца право- и прямо- и левосудия медленно тонули во
тьме. Наконец с тихим плеском они исчезли окончательно, и наступила
тишина. Сначала на ногу Ипату, а потом на хвост сиамской, с отрезанными
ушами и блудливой мордочкой кошки. Ее вой прорезал темноту и затерялся в
кривых переулках в ожидании того, кто пожелает его найти. Между тем
половинки темноты рухнули и пришел день. Он был очень вежливый, этот день,
даже не забыл вытереть о горизонт ноги.
И все начиналось хорошо, но кончилось плохо. Потому что небо затянуло
тучами и на землю посыпались веники. На лету они сдирали побелку со стен
домов, а с деревьев сшибали листья, и по тротуарам текли неопрятные ручьи,
которые собирались в неопрятные потоки, низвергавшиеся в неопрятную реку.
А еще у Ипата болел зуб. Да так, что хоть на стенку лезь. Он
подумал-подумал, плюнул да и действительно полез. Но легче от этого не
стало. Даже тогда, когда он лег на потолок и чтобы отвлечься стал
вспоминать... вспоминать...
Например, что жена укатила куда-то на Эльфа-Ариадну и пообещала
вернуться через пару тысяч лет. Очень мило с ее стороны. Прекрасный способ
увильнуть от супружеских обязанностей, которые обычно состояли в том, что
она жарила тривиальную яичницу, и не менее получаса в день зудела, чтобы
он не курил в комнате, а выходил для этого на лестничную площадку.
И завтрашний компот получился из рук вон плохо. Главное - у кого? У
всеми признанного мастера завтрашних компотов. Черт знает что такое!
Он хорошо помнил, что сделал все правильно. С филигранной точностью
представил, как будет его варить завтра. Потом тщательно вымыл кастрюлю и
осторожно-осторожно, с присущим ему мастерством и умением, проколов
сущность, с меткостью снайпера просунул шланг в завтрашний день. Теперь
оставалось только перелить компот из "завтрашней" кастрюли в
"сегодняшнюю". И все! Дело сделано. Причем правильно, грамотно и хорошо.
Вот только почему же компот получился невкусный?
Ипат даже попробовал ради развлечения поразмыслить над парадоксом,
который возникает при изготовлении завтрашнего компота. Действительно,
откуда все-таки берется компот, если завтра он его варить не будет?
Но тут зуб задал ему такого жару, что Ипат скатился с потолка и,
бросившись к аптечке, стал искать в ней анальгин. И конечно же, перепутав,
принял вместо него стрихнин. А обнаружив это, меланхолично подумал, что
умирать когда-нибудь все же придется...
Лежать на полу и умирать от стрихнина было жутко неприятно, но Ипата
поддерживала мысль, что теперь проклятый зуб болеть уже не будет. И точно,
как только он умер окончательно, зуб болеть перестал. Совсем.
После этого Ипат некоторое время лежал на ковре и радовался, что все
прошло удачно: и умер, как человек, и зуб больше не болит. Однако вскоре
ему это надоело, и тогда он стал прикидывать, когда же его все-таки
найдут. Ему представились собственные похороны, от которых уже заранее
хотелось зевать, и он решил обойтись без них вовсе.
Для этого он сказал "чур не игрок", встал и, тщательно заперев
входную дверь, позвонил своему лучшему другу Бангузуну.
- Привет, - сказал Бангузун на другом конце провода.
- Привет, - с трудом двигая непослушной нижней челюстью, ответил
Ипат.
- Представляешь, я диплодока купил, - радостно сообщил Бангузун.
- Поздравляю, - сказал Ипат.
- Да, но в магазине меня надули. Диплодок оказался с купированными
ушками и хвостом.
- Какая жалость, - посочувствовал Ипат.
- Да, но я все же решил, что оставлю его себе. Он такой милашка...
Они помолчали, потом Бангузун спросил:
- А как ты поживаешь?
- Да так себе, - сказал Ипат. - Где-то между плохо и очень плохо. И
вообще, передай всем нашим, что я улетаю, минимум на год, на побережье
черной дыры. Отдохнуть хочу. Так передашь?
- Передам, - рассеянно сказал Бангузун и отключился.
Все, дело сделано.
Ипат снова лег на ковер, но только на этот раз так, чтобы видеть себя
в огромном настенном зеркале. Потом вздохнул последний раз и стал
наблюдать за появлением трупных пятен на собственном лице. Это было
забавно. Например, одно из пятен очертаниями сильно напоминало
австралийский континент.
А вообще-то это было здорово. Лежать и ничего не делать. И он
лежал... лежал... лежал...
И за год постепенно освободился от плоти, покрывавшей его костяк.
Увидев это, он облегченно вздохнул.
Все получилось как нельзя лучше. И даже червей, съевших его мясо,
склевывали птицы, прилетавшие в окно, которое он мудро забыл закрыть. Так
что о чистоте можно было не беспокоиться.
Он встал, побрякал суставами и, довольно ухмыляясь, пошел в ванную.
Помылся. Правда, вытираясь полотенцем, он порвал его об одно из ребер, но
что поделаешь, такие неприятности теперь будут подстерегать его на каждом
шагу.
А день-то какой чудесный!
Он сварил себе кофе и выпил его целую чашку. Правда, все что попадало
в рот, тотчас же выливалось на стол, но от этого кофе не становился хуже.
Напротив!
Напившись, Ипат тщательно вымыл чашку и позвонил Бангузуну.
- У, вернулся, - радостно сказал Бангузун.
- Вернулся, - не менее радостно сообщил Ипат.
- Ну и как?
- Отлично, все отлично... Что ты сейчас собираешься делать!
- Сейчас... - Бангузун на секунду задумался, потом сказал: - Сейчас я
иду гулять вместе с диплодоком.
- Ну вот и хорошо. Значит, я тебя жду, заходи-вместе погуляем.
- Заметано, - сказал Бангузун.
Ипат положил трубку и огляделся по сторонам. Так!
Как вихрь пронесся он по дому, надевая на себя белье, штаны, рубашку
с надписью от правого плеча к левому "серебристый хек в томатном соусе",
старый плащ с пятью рукавами и почти новую стетсоновскую шляпу. Потом он
распихал по карманам бутерброды и пиленый сахар, браунинги и чековые
книжки, двадцать четыре тома Большой советской энциклопедии и восемь ниток
бисера. А также многое другое. Один Аллах знает, что может понадобиться на
прогулке. По крайней мере, нужно быть готовым ко всему.
На улицу он выскочил несколько рановато и поэтому, до того как пришел
Бангузун, успел помочь одной старушке перейти через дорогу. У бедняжки
болела третья нога.
А потом появился Бангузун, за которым топал диплодок, и оба они Ипату
очень обрадовались. Да так, что от избытка чувств Бангузун толкнул Ипата и
тот, совершенно случайно, повалил газетный киоск. И пока киоскер бегал и
ловил листы "местной сплетницы", с которыми баловался еще не совсем
проснувшийся утренний ветерок, Ипат выбрался из-под обломков киоска и,
радостно хохоча, толкнул Бангузуна так, что тот сбил с ног диплодока. Тут
уж захохотал диплодок, и они, все втроем, устроили прямо на улице
небольшую "кучу-малу", во время которой Бангузун оторвал на одежде Ипата
все пуговицы и сыграл на его ребрах "лунную сонату", а диплодок сорвал с
одной из голов Бангузуна шапку и тотчас же ее слопал, а Ипат измазал
диплодока чернилами с ног до головы, так что тот стал похож на ягуара.
Так могло продолжаться долго, но прохожие стали возмущаться, и
пришлось "кучу малу" прекратить. Тогда Бангузун стал знакомить Ипата с
диплодоком, теперь уже всерьез. И диплодок кланялся и даже сказал, что он
- "покорный слуга" Ипата на все оставшееся время. А потом наступил ему на
ногу. Совершенно случайно.
От неожиданности Ипат закричал и увидел, что Бангузун, превратившись
в оборотня, оскалил полуметровые клыки, и почувствовал запах. Горьковатый
запах Лемурии.
И проснулся...
Он долго лежал на своей узкой холостяцкой кровати и пытался понять,
что же это ему приснилось. Не было у него раньше таких снов. А что было?
Детство, кусок юности и Лемурия, которую он помнил, в отличие от детства и
юности, очень реально, потому что вернулся из нее всего лишь две недели
назад. Вот она-то действительно все еще была с ним, жила в каждом его
движении, глядела его глазами, говорила его губами, и довольно часто этот
благополучный мир, в котором он теперь жил, особенно тогда, когда он
доставал из старого шкафа свою военную форму и любовался погонами,
петлицами и наградами, казался нереальным и ненастоящим, словно сделанным
из папье-маше... Ткни пальцем, и под плотной оболочкой окажется пустота.
Тогда Ипат часами сидел возле шкафа, прислонившись к его полированной
стенке, почти не двигаясь, разглядывая что-то широко открытыми,
неподвижными глазами, пока звяканье проезжавшего по улице трамвая или
запевший за стенкой арию Иоланты сосед не приводили его в чувство и он,
вздрогнув, медленно освобождался от дурмана воспоминаний.
Как правило, после этого он вешал форму обратно в шкаф, на сделанную
в виде скелетика летучей мыши вешалку и шел прогуляться или же садился
пить чай с рогаликами.
А вечерами он лежал на диване, курил папиросу за папиросой и думал о
том, что вот, проходит время и надо бы устраиваться на работу, а также
забыть о том, что было. Потому что теперь у него другая, мирная жизнь. И
можно даже познакомиться с какой-нибудь девушкой. Если, конечно, она
захочет иметь с ним дело. А захочет ли?
Когда он задавал себе этот вопрос, ему вдруг становилось плохо,
хотелось плакать, пить вино, чтобы забыться, и стрелять в холодную,
мертвенно-бледную луну из крупнокалиберного пулемета, чтобы хоть кому-то
отомстить. За то, в чем были виноваты все. Все, кто - вокруг, кто спешил
по утрам на работу, рассеянно поглядывая на часы, думая о девушках и
танцах, которые будут вечером. А также те, кто возил своих детей в
колясочках по набережным и бульварам, рассеянно присаживаясь на скамейки,
небрежно покачивая маленькое, завернутое в пеленки, сопящее во сне чудо,
которого у него не было. А почему? Почему?
Уж не потому ли все знакомые при встрече с ним прятали глаза,
говорили дутые жизнерадостные слова и норовили поскорее от него
отделаться? Может быть, они чувствовали себя виноватыми? В чем?
А в том, что он был в Лемурии, а они нет. И потому для них он стал
живым напоминанием. А кому понравится напоминание о такой вещи, как
Лемурия?
Именно поэтому он и не мог познакомиться ни с одной девушкой. А
может, просто забыл, как это делается. С ней же надо о чем-то говорить. А
о чем? О рейдах, противопехотных минах, убитых товарищах и двух годах
юности, которые вырвали из его жизни напрочь, а оставшееся место заполнили
кровью, грязью и пороховым дымом?
И можно было только надеяться, что со временем все наладится. А пока
он ждал. Если бы его спросили чего, он бы не смог ответить. Просто была в
нем эта уверенность, что вот-вот что-то изменится, перевернется...
Так было до сегодняшнего утра, когда он, очнувшись от странного,
чужого сна, долго глядел в девственно чистый потолок, а потом повернулся
на правый бок и вспомнил о бабке Меланье.
Да, когда-то давно, тысячу лет назад, еще до Лемурии, он ездил к ней
каждое лето и подолгу гостил. Разглаживая ладонью скомканные за ночь
простыни, он вдруг вспомнил ее старую хижину, на пороге которой она так
любила сидеть, задумчиво глядя на волны, подкатывающие почти к самому
порогу, на суматошных чаек и еще на что-то, что должно было принести
рыбакам богатую добычу. Это у нее работа была такая, у бабки Меланьи -
глядеть на море, чтобы рыба ловилась лучше.
А еще у нее были теплые, шершавые руки, и когда она усаживалась на
пороге хижины, Ипат мог уходить куда угодно на целый день.
Что он и делал.
Поначалу он бродил по берегу моря, любуясь волнами и собирая все
интересное, что оно выбрасывало на песок. Но потом пристрастился к
"походам в глубь побережья". Происходило это так: он уходил как можно
дальше в дюны и садился на песок, в ожидании дождя. Иногда ему приходилось
ждать час, два, полдня, но рано или поздно дождь все же начинался и тогда
происходили удивительные вещи.
Под ударами тяжелых мутноватых дождевых капель ветки съеденных зноем
акманов оживали, покрываясь молодыми клейкими листочками. Из земли
мгновенно вырастали шары фумов. В подземных пещерах просыпались грогусы.
Они выскакивали наружу и, приветствуя дождь мощным ультразвуковым криком,
скакали по камням, безжалостно сдирая с них голубой мох. И пили, пили,
пили воду, раздуваясь, и достигнув предела - разлетались разноцветными
брызгами, которые тоже начинали поглощать воду и расти, расти... А боруны
уже выкапывались из песка и, разлепив огромные желтые глаза, осторожно
переступая десятью мохнатыми и костистыми лапами, набрасывались на
грогусов и жадно их поедали. Тотчас с них сползала старая шкура и,
свернувшись тугим комочком, убегала на поиски зеленого песка для
самообновления.
Дождь, собственно, был коротким, на полчаса, не больше. И когда он
кончался, в небо взмывали бледно-розовые нежнейшие бариморы. И
спинокостные размеры, почистив панцири внутренними щетками и выкинув
наружу лишний песок, пускались в путь, легко отталкиваясь от гибких
ложноножек охотников за летунами. Шаловливый ветер тем временем забрасывал
Ипата семенами размеров и хомоков, а также спорами драко. И поднимал на
недосягаемую высоту икру мудрахов, делительницы джоэдов и похожие на
точеные китайские пагоды колыбельки фамсов. Разглядывая все это, можно
было сидеть целый день, но когда наступала темнота, вся эта праздничная
жизнь умирала. Тогда Ипат возвращался в избушку бабушки Меланьи и,
устроившись у окна на твердом топчане, долго не мог заснуть, слушая
глухие, мерные удары моря...
Вспомнив все это, он встал с кровати и тщательно побрился.
1 2 3 4 5