Мой стержень
распыляется в процессе твоего самовыражения, я уже не так пылко клюю бумагу, я
прислоняюсь к ней, храня себя, усталого, от мук. Мне снится твой каблук над
головой.
Губы, как близко. Два огромных красных слизня. Слюнявит кончик, облизывает.
Задумчивость. Люблю я в тихий летний день бродить по лесу. Люблю дождливым
октябрем спешить домой. Она думает, мне приятен вкус ее слюны, наждачка языка.
Она думает... Нужно удерживать равновесие на ниточке бритвы, иначе она может
сорваться и поранить пальцы ( что было б неплохо). Это было бы замечательно,
самоутверждение деревяшки (нужно держать равновесие). Противоречие стержня и
дерева. Противомолчание двух неразлучных ( разлучив, теряем смысл, причем
отдельно взятый стержень, даже кусочек, может быть, еще на что-то...)
Злободневность. День начинается пыткой. Хочешь не хочешь -- к вечеру
затупишься, обеспечив недоброе утро. Как можно с этим спать? И все же какое-то
подобие сна,какое-то марево одуряющее наплывает ночью. Душно от запаха
духов -- флакончик, неплотно прикрытый, навалился в беспамятстве, --
если б продырявить карман, чтоб он выпал и разбился -- не исключено, что
выпаду я, выпадет из меня мой смысл, я стану безмозглой палочкой ( не
выручалочкой ) и перестану ощущать этот похоронный запах. В общем, я
приступаю.
Рельсы, реквием. Нечего и думать, что от тебя что-то останется под колесом
трамвая. Симфония трамвайного звонка -- если б меня подобрал композитор,
он бы писал ноты, паузы, скрипичный ключ, в конце этот звон...
Впереди рельсы раздваиваются. Я словно витязь на распутье. Распутье настоящее,
а витязь -- не совсем. Если б я еще лежал поперек, колесо бы разрезало
меня, две половинки упали бы по разные стороны... Она положила вдоль, целиком
на рельсину -- неужели догадалась?
Витязем на распутье оказался трамвай. Он встал передо мной ( как лист перед
травой), из передней дверцы вылез хмурый старик с кочергой, выбрал путь, поддев
рельсину; рельсина загудела, старик сбил меня валенком в грязь и уехал. Из окон
смотрели, показывали пальцами -- там было что-то волнующее, была драка,
хлопнула бутылка об асфальт,человек упал на рельсы, рука шарила безумно вокруг.
Над человеком наклонялся другой, свирепый, правая рука вынимала из штанов столь
знакомый мне предмет, предназначенный на этот раз не для меня. В ответ на это
движение рука упавшего сжалась, я оказался в кулаке. Рука взлетела навстречу
свирепому, я влетел в темноту его мозга, на поясе у меня вращался горячий
человеческий глаз. Мозг тихо шипел, остывая. Глаз был мне хорошо знаком
когда-то прежде, я вспоминал, где мы могли встречаться. Не вспомнил --
мешала его неподвижность. Показалось, умирающий мозг посылает сигнал. То ли
послышалось, то ли вправду -- "вернешься -- напишешь...
вернешь... -- напиш..."
Чужая жизнь ворвалась в мое замкнутое существование. Вернее, я вошел в чью-то
жизнь и, оказавшись слишком острым для общения, оставил ее, остывающую, на
кончике графита, выпал и опечалился. По рельсам катили трамваи. Я вспомнил, что
спасен, вспомнил и многое другое.
Когда-то я хотел его убить ( из-за одной особы ). Ничего особенного, многие
хотят того же. Теперь забытая мечта сбылась. Как странно! Мочатся собаки,
отскакивают, огрызаясь на лязганье круглых зубов трамвая, которые, впрочем, все
же... Деревяха вмерзает в кровь... Ночь и звезды... Вой, скулеж...
Коты изучают царапину на моей спине, лижут, презрительно морщатся, сматываются
в дали. По мере сматывания делают выводы обо мне и карандашах вообще --
выводы смешные и банальные, недовольные, недоразвитые и даже недозволенные.
Разве можно так обо мне думать? Мне кажется, что нельзя. И в тот же миг
происходит заминка, вернее, чья-то запинка об меня. Человек запинается и падает
головой на шпалы. Невезуха. Стонет, стынет, не встает. Кто его просил об меня
спотыкаться?.. голодно... холодно...
Итак -- ...и тук... Итоги, тоги -- ни того, ни этого... э, как Вас?..
туки-туки -- входите, не бойтесь... не бой здесь -- любой будет, как
дома, примостившись между шпалами (опаловыми). Мертвому человеку нельзя
испортить настроения, трудно ему чем-нибудь досадить, не трогайте беззаботно
спящего -- ком земли сверху: это называется "забот полон рот", подумайте,
нужна ли ваша забота, и если нужна, то -- кому... словно бы услышав меня,
хотя я нем, как жареная рыба, два дня лежавшая в морозилке, такой немоты
поискать... словно услышав, ты поднимаешь голову и, пошатываясь, идешь дальше (
в кошачьи дали ). Не понимаю, как удалось тебе встать. Уходи, не
останавливайся -- и так... и -тук...
Стемнело, с шумом пошел снег. С грохотом падали рыхлые шестигранники, ломая
лучи. Темнота искрилась от боли сплюснутых гармоничных созданий, которых было
слишком много. Я был среди них один. И возрастал в самолюбовании. Пусть я
обломан, поцарапан, вымок в крови -- я один, я неповторим!.. (так же
рассуждала и разбитая ваза)
ЧАСТЬ 2
Чистилище пропускаем.
ЧАСТЬ 3
"Карандаш, не дописавший буквы, никуда не годится." -- К черту ваши
нравоучения!.. -- прошу прощения (на здешнем языке "пыр-пыр"), что в таком
месте...
Итак, операция Пыр-Выр-Пыр -- начинается. Пришло Время Припомнить: лак для
ногтей, тихий вопль сминаемой бумаги, предсмертный скрежет зубов одноглазого (в
минуту смерти он был одноглазым) и пр.
Общение с бумагой научило меня настоящей нежности -- той, что не оставляет
следов. Сегодня все зависит от моей ловкости ( скольких мук мне стоило попасть
сюда -- см. часть 2).
Вот оно вошло, удивительное существо: белые крылья, рассеянный взгляд,
полупрозрачные пальцы. Когда-то, удостоив всего одним жалостливым взглядом
гордого отщепенца, оно навсегда испортило себе карьеру. Тысячелетия
канцелярской работы (жалость к изгнаннику строго карается) не вытравили
мечтательности, -- которой я и воспользуюсь ( мне нужно немного --
всего одна буква; однажды мне удалось написать самовольно целых две, теперь же
я должен НЕ написать всего одну. Я вполне сознаю, что это жуткая месть, я
пользуюсь свойством всех канцелярий...)
...Сквозь толщу земли в окна несущегося бешено вагона проникало темно-красное
злобное зарево, доносились крики ( по Невскому двигалось факельное шествие,
"фак-шествие" -- сокращенно подумала она, исчерпав познания в английском
). Страшно было то, что остальные видели в пределах обычного, и, кроме того,
она забыла название следующей станции, и это причиняло невыносимое
беспокойство. Она повернулась к соседу -- тот был вдребезги пьян, треть
улыбки торчала в пустоту. Она оглянулась: двое молодых людей испуганно
отвернулись, старуха демонстративно зажмурилась (старуха-демон), еще несколько
человек смотрели со смесью жалости и высокомерия.
Поезд остановился. Раскрылись двери. Люди ожидающе уставились на нее, словно
выталкивая. Она шагнула. Резко остановилась. Напротив -- название, ужасно
знакомое, знакомое до ужаса. Не успела сообразить, как встречный поезд
заслонил, грохоча. Почему-то проехал, не останавливаясь. Двери по-прежнему были
открыты, все ждали, поезд тихо дрожал. Не поднимая глаз, она вышла. Одной буквы
не хватало. Станция метро АДОВАЯ. Абсурд, к тому же неграмотно. Могла
отвалиться или... Лампы погасли. Она раскрыла рот и выпустила накопившийся
крик. Получилось как у глубоководной рыбы. Тяжело дыша, рвалась на
поверхность.
"...а вчера опять этот сон: я пытаюсь написать недостающую букву, но карандаш
только скользит по стене, а когда я пытаюсь надавить сильнее, руки
выворачиваются и заточенным концом бьют мне в лицо... И все время я помню, что
у меня в руках твой подарок, и ничего не могу с ним сделать, не могу выбросить,
не могу даже разжать пальцы, не могу..."
"...я перестаю понимать тебя -- зачем без конца повторять этот бред? Тебе
следует хорошенько отдохнуть, не читать, не писать, прогуливаться перед сном и
отложить все занятия до тех пор, пока не прекратятся эти твои галлюцинации.
Выкинь из головы всю эту чушь, выброси карандаш, бумагу и все, что тебе кажется
неприятным. Никто не мешает сходить в магазин и выбрать то, что нравится. И,
кроме того..."
"...Не знаю, помните ли Вы того юного вздыхателя,он еще таскался всегда с
розами, а потом пропал, когда она вышвырнула его букет. Я сразу заметила, что
она стала вроде как не в себе с того дня, а теперь говорит, что, как начнет
писать, все его почерком выходит -- мерещится, не иначе; видать, он ей
записки писал, как бы она еще узнала, какой такой почерк. Вы бы на нее
повлияли, Вы человек положительный,скажите, чтобы она..."
"Я поступил жестоко", -- как-то механически произнеслось внутри. Ничего не
значащие слова. Огрызок, завалившийся в щель, натужно скрипел: "За последние
десятилетия деревянная мысль шагнула далеко вперед..." Выкатиться оттуда ему не
было никакой возможности. Нечто среднее между свалкой и музеем. По моей
классификации скорее можно причислить его к попавшим на свалку. "Судьба жестока
к нему", -- решил я и скрипнул смехом. Какое может у меня быть понятие о
жестокости после того, как...
Бумага пошла по инстанциям, запорхала от стола к столу, кто-то пытался выяснить
что-то, десятки призрачных рук теребили листок, а тем временем... тем более,
что остановить ее не было уже никакой возможности...
"...безумие ее очевидно. Каждую ночь -- бредит, чертит в воздухе какие-то
знаки, рыдает. Не знаю, можно ли ей чем-нибудь помочь. Конечно, раз Вы так
считаете , я не буду отвозить ее в лечебницу, хотя другого выхода не вижу. Как
говорится, блажен, кто верует. Вам виднее. У нее идея-фикс, что она едет в
метро и..."
Разве я не натешился, не упился мщением? Давно уже у меня нет щек, однако до
сих пор я помню царапины на них и облетающие лепестки, один из которых
зацепился на губе, она чуть не засмеялась -- и хлестнула еще...
Разве не моими вымыслами заполнена ее черепная коробка,в которую я теперь могу
вложить любой кошмар -- впрочем, достаточно. Пора вернуть ее к жизни,
иначе я перестараюсь. Я и не собирался доводить ее до психушки. Пора наверх.
Решение было несколько туманно, и -- стоило ли повторять мытарства? Но
вперед гнало новое чувство: между ней и бумагой нет разницы. Та нежность, что я
чувствовал по отношению к чистой поверхности, ласкающей мои строки и, несмотря
на это, в сокровенной глубине своей остающейся чистой, -- глубина плоского
листа не вызывала у меня сомнений, лишь поверхностный взгляд не способен
проникнуть глубже поверхности, -- так вот, та нежность отражалась на ней,
и в глубине -- потрясающее открытие! -- я обнаружил ту же чистоту.
Короче говоря, я решил вписать недостающую для ее счастья букву и превратить
то, что ее жестоко терзает, в сад, цветущий сад на берегу прозрачной реки:
стоит лишь описать полукруг.
Во второй раз путешествие обошлось мне сравнительно легко. Мутный горячий пар,
нелепые расспросы, лабиринты с тупиками и ловушками -- все было уже
знакомо. Я, конечно, потерял былой блеск, но чувствовал себя уверенно и в силах
(своих) не сомневался. Справиться с рукой мечтателя -- что может быть
проще? Глупая самонадеянность!
Старая обезьяна, выглядевшая юной, задумчиво почесывала переносицу. Приготовив
чистые бланки, взмахнула кистью, словно дирижируя, но дирижером был я -- и
рука с размаху опустилась на соседнюю стопку, где лежали уже заполненные, среди
которых и тот, что определяет твою мучительную судьбу. О, я был остр, я
проткнул безжалостно всю пачку, хотя хватило бы и половины -- твой лежал
почти сверху -- вся эта разнородная смесь, случайно оказавшаяся рядом,
обрела, благодаря мне, единство, я был их скелетом, осью вращения, центром
всего, ни один бланк не мог пошевелиться без моего ведома --
значительность моей особы не вызывала сомнений. О, это были сладкие миги! Их
блаженства почти не нарушала тупая боль -- я насторожился -- тупая
боль! Заточенный конец обломан! Пока не заострят, я буду чем-то вроде
импотента. Минута паники быстро прошла. Ведь я добился, чего хотел. Глаза
растерянно уставились на пробитую мною стопку. Романтическому чучелу придется
все переписывать, бланк с ненаписанной первой буквой в графе "Куда"полетит в
корзину для мусора и моя цель достигнута: переписывая, он будет более
внимательным и все заполнит как надо. (Да и я постараюсь -- пытался
добавить я, хотя не очень надеялся, что чучело меня заточит, так как успел
заметить на столе целую коробку карандашей, кажется, цветных. В принципе, это
дела не меняет -- ведь в прошлый раз он заполнял графу стандартно, это я
скользнул без следа, теперь же...)
...У цветных продолжался симпозиум.
Желтый: Смысл нашего существования -- в раскрашивании бесцветного мира.
Черный: В подчинении высшим существам, которые одни способны придать нам
смысл.
Зеленый: Известен опыт, где проявился противоположный подход: именно карандаш
придавал написанному необходимый смысл, полностью подчинив своей воле державшую
его руку. Наша цель -- подчинить окружающую природу и использовать
мышечную силу пальцев по своему усмотрению.
Синий: В нашем существовании нет смысла. Каждый миг любой из нас может быть
извлечен из коробки и подставлен лезвию ножа или точилки. Существование этих
предметов обессмысливает нас, превращает в вечно страдающих или ожидающих
страдания. В конце концов каждый превращается в кучу грязных стружек.
Фиолетовый: Но остаются слова, написанные нами...
Красный: Увы, не нами, дорогой коллега!
Белый: Карандаш -- вещь в себе. Его существование самодостаточно, он не
нуждается ни в заточке, ни в пальцах, ни в словах. Смысл карандаша заключен
внутри его деревянной оболочки. Он не нуждается во внешних проявлениях.
Синий: Но, уважаемый коллега...
Так я и думал. Он взял из пачки, кажется, черный. Стал разбирать испорченные
бумаги. Был очень серьезен. Предельно внимателен. Брал отдельно каждый лист,
изучал, сверялся с каким-то гроссбухом. Дошел до моего листка.
1 2 3