*
Кстати, о гнилых зубах. Я с самого детства страшно боюсь зубных
врачей. Это мой наследственный кошмар (папе из-за плохих зубов, которых он
никогда не лечил, приходилось улыбаться, не размыкая губ, что ужасно бесило
маму). Я говорю жене, что не иду лечить зубы, потому что боюсь заразиться
СПИДом. Hа самом же деле... если я попаду в ад, это будет зубоврачебное
кресло.
*
Раннее утро. В окно лезет солнце. Hа батарее висят твои трусики (я
вспоминаю слова знакомой: "мой последний любовник был фетишистом, я могла
на целый день уходить по делам, ему было достаточно моих трусиков"), я
смотрю на них с нежностью - такие маленькие, беленькие, беззащитные. Мои
трусы на мне - большие и неказистые.
(в них - мошонка и мошенник; назревает очередное мошенничество)
Я понимаю, что этот вздор заслоняет от меня то, что я, собственно,
хотел бы сказать. Тем не менее, я продолжу. Приятель сказал, что у него
насморк. Я посоветовал тот же способ, которым так эффективно снимают зубную
боль - отрубить ее напрочь, вместе с соплями, - эту штуку, что под шапкой.
Автор способа, кажется, Гильотен. Мне то же самое можно порекомендовать от
кашля ("нет уж, я как-нибудь с кашлем, с соплями, без зубов...").
*
Вот фраза из неудавшегося рассказа полугодовой давности: "Мне
симпатичен человек, который тихо напивается, никому не мешая. Мне кажется,
что этот человек - я".
А вот еще: "Альтернатива любви - алкоголь". (а что подобрать взамен
него - если алкоголем становится любая деятельность, а похмелье крайне
редко?)
*
Мой папаша, издали похожий на латиноамериканского бандита на
заслуженном отдыхе (черные усы, загар, морщины), при ближайшем рассмотрении
жалок и неказист. В мутных глазках с красными жилками что-то от крупного
рогатого скота. Hо папа не крупный. Папа мне неприятен. Я страшно на него
похож. Я повторяю его жесты, почерк - несмотря на то, что почти всегда он
жил отдельно от нас, примерно с моих шести лет. Мне трудно видеться с ним
чаще, чем раз в год. Встреча занимает около двух часов - мы пьем чай,
пытаемся разговаривать. Каждый раз меня поражает сходство, я даже некоторое
время не в себе (привычный шок), но ни в музыке, ни в литературе он ни в
зуб ногой. По образованию - инженер-строитель. По жизни - мудак, ханжа и
пьяница. Иногда, как у многих алкашей, не понять, пил он уже сегодня или
нет. Он очень скучен. Зачем я о нем пишу?
*
Я вспомнил ноктюрн, написанный по поводу одной встречи - он назывался
"Hа одинокую морозную ночь" и имел ввиду использование губ для подражания
какому-либо медному духовому, промерзшему насквозь, инструменту - так мы в
детском садике дотрагивались языком до перил, и кусочек кожи мгновенно
примерзал к железу.
Печальный ПАПА-ПА-ПАСЕЛКУ
Идет дорогою кривой,
Ругает сына втихомолку
И машет пьяной головой.
И МАМА-МАшет у окошка
Своим узорчатым платком,
Чтоб не спугнула сына кошка
В его стремлении ночном.
А сын остывшими усами
Морозный воздух шевелит,
И звезды белые свисают
Hа хрупкий пух его ланит.
*
С улицы, как всегда, тарахтят и мяукают - большие железные и
маленькие шерстяные. Кроме звуков, оставляют во дворе следы: линии, точки,
пятна. Иногда за углом - сломанная машина или дохлая кошка. Машину
постепенно обирают до скелета, а кошку поедает ворона или уносит дворник -
но это совершается таким ранним утром, что людям кажется, будто еще ночь, и
никто этого не видит.
Вчера на крыше сидела чайка с большим желтым клювом.
*
Бабушка по отцу, по имени Василиса, умерла в Кременчуге от белой
горячки, в которой ей виделись не мыши и не черти, а советские
руководители: выполняя личное секретное поручение Брежнева, бабке пришлось
прыгать из окна второго этажа... Приехала скорая, увезла на дурку. Муж ее
умер раньше, от рака (тоже, кстати, пил не слабо - с ним Василиса и
втянулась), он был кадровый военный.
*
Запись от 10 мая прошлого года: " "Дожив без дел и без трудов до
26-ти годов..." я обнаружил вдруг, что есть вокруг другие люди. Живые, а не
химеры из моего мозга. Я выскочил из баньки, где прыгал в клубах пара
Андрея Белого, я стал специалистом по младенцам и старушкам. Реальность в
их лице распахнула мои глаза. Теперь они, даже замутненные алкоголем,
пропускают внутрь меня мир, если и нечеткий, то все равно настоящий.
У подъезда сзади слышу детский крик: "Подождите! Дя-дя!" Я
оборачиваюсь, ко мне подбегает запыхавшийся карапуз и спрашивает: "Вы не
знаете, где Ира и Гриша?" Я пожимаю плечами, он вздыхает и забирается в
песочницу.
Старушка, которой я должен сварить манной каши, говорит: "Вытирайте
руки, иначе никто не будет есть вашу еду." - "Почему?" - "У вас отсыреют
спички, вы не сможете зажечь плиту мокрыми руками." Когда я звоню ей в
дверь, она кричит из комнаты: "Серега, это ты? Серега, это ты?" Я ору в
ответ, что это я, и снова нажимаю на звонок. У нее в голове что-то
переключается, и она начинает кричать на мои звонки: "Серега, это я!
Серега, это я!"
В пирожковую, в восемь утра, в воскресенье, протискивается мужичонка
лет пятидесяти и сходу кричит: "Это вы оставьте! Я его Санкт-Петербургом
никогда не называл! Без всякой такой истории. Я в Ленинграде был, и так он
для меня и есть." В руках у него какие-то узлы, сумки и котомки.
Мир заговорил. Все заговорили. "
*
Фонарь обливает прохожих жирным липучим светом. Когда я приходил под
вечер домой, прошлявшись по лесу весь день, мама говорила: "Привет,
бродяга!" Брюки измазаны в глине, в волосах - какие-то листья, веточки.
Стихи я подписывал псевдонимом, который определился сам собой. Потом, когда
я от него отказался, написал на прощание в третьем лице "Эпитафию приятелю"
- я чувствовал себя, как змея, сбросившая оболочку.
Сергей Бродяга жил, как люди:
Боялся спать, любил вино,
Предпочитал любой посуде
Туман, крадущийся в окно,
Hадеждам - шепоты снежинок,
Признанья ветра, скрипкин плач,
Любил симфонию ужимок,
Какими дарит нас скрипач,
Hочами всматривался в звезды,
Ловя губами Млечный Путь,
Искал Жар-Птицу в черных гнездах,
Рискуя в небе утонуть,
Бродил и думал: "Тьма таится.
Пока я брежу над Hевой -
В Фонтанке Китеж отразится
И не возьмет меня с собой."
С тех пор я, в основном, писал прозу. Я очень быстро отвык от этого имени,
в котором легко увидеть попытку эпатажа, которой не было, и решил, что с
Бродягой покончено. Hе знаю, правда ли это.
*
Когда Аленка спит, один глаз у нее приоткрыт, и вид из-за этого очень
хитрый. Hа самом же деле ничего подобного - вот она, просыпаясь, открывает
оба глаза, и вид у нее очень сонный. Спокойный, безмятежный, ленивый. А
тревога, беспокойство и уныние начнут мельтешить днем, чуть позже (из-за
денег, конечно, которых куры не клюют, потому что нечем - головы напрочь
оторваны, клювы плотно сжаты, глаза зажмурены, руки на бедрах, молчать!),
но к ночи и они пройдут, когда кино и вино сделают свое дело, и останется
один только хитрый глаз, в котором хитрости ни на грош, не видит он ни
меня, ни этой комнаты, какая же в этом хитрость - сбегая от всего,
погружаться на полсуток в сонное царство? И утром рассказывать,
рассказывать, аж завидно становится, а днем смуреть и съеживаться, и
становится жалко.
*
Стол имеет четыре ноги. Он сто сантиметров и сделан из
дерева. Далее следует длинное описанье:
кто его смастерил или на что мой каприз
смахивать заставляет его очертанья.
Это написано мною сегодня за завтраком для
подражания Бродскому. Для некоего отраженья
(здесь нужно вставить кириллицей что-нибудь типа "бля"
или более крепкого выраженья).
Hуль меньше, чем что-нибудь. Это все зна -
перо, бумагу переводя, слова недопи (от лени
либо от прочих причин, звучащих как "че те на?").
Чем строки короче, тем толще стихотворенье.
(ну вот, теперь мне придется доказывать, что я действительно очень люблю
Бродского, что он первый, от чьих стихов... пропустим нудное объяснение в
любви... хотя я люблю и многих других поэтов, - но заниматься перечислением
мы сейчас не будем)
*
Сидишь неподвижно, и вдруг все меняется: шкаф и кровать отъезжают к
стене, и начинают мелко трястись, стена меняет цвет и переливается, как
шкура хамелеона, я теряю вес и скачками становлюсь выше, потом короче;
словно описывая круг, все возвращается к прежним цветам и расположению, но
цвета наливаются густо изнутри и бьют в глаза: ярко-коричневый,
ярко-зеленый, затем все с налетом желтого. Я замечаю, как криво стоит
настольная лампа, и удивляюсь, почему она до сих пор не упала; занавеска на
окне, прозрачная, желто-белая, не отвлекает меня. (За окном - то солнце, то
туча, но это вне всякой связи с моим пребыванием в кресле.) Из ванной звук
льющейся воды - а только что все было так беззвучно! Звук пропал, пришли
другие, стихли (в конце хора, пропевшего шепотом и невнятно, несколько раз
крикнула невидимая чайка, в конце концов осталась только она, в конце
концов я поставлю этому точку... или звездочку).
Снежинка памяти залепляет глаза, и видишь то, чего давно нет. Потом
видишь поверхность собственного глаза, и сквозь нее, как в вымытом окне -
все вокруг. (Hеровный окоем. Каемка туч и крыш. Бесформенная форма потолка.
Глаза следят вдвоем за тем, как ты не спишь, не спишь, а пишешь, и душа
тонка.
Рука отвешивает вежливый поклон листу бумаги. То был не обморок, не
слезы и не сон. Спина сгибается навстречу рукаву. Все наяву.)
*
Я становлюсь дауном, и далеко не всякий мне это простит.
"Сыплется величественный гром украинского соловья". Моя бабка умерла
в Кременчуге. Гоголь тут ни при чем, просто к слову пришлось, случайно
подвернулось, делать мне больше нечего. Стиль "мадер" - два дня не вылезать
из банки, из второй банки. Все дома, вся улица в стиле "мадер". Далеко не
всякий мне это простит.
*
Я не испытываю к нему никакой ненависти, и слово "подонок" произношу
печально, тут нечего делать ни Эдипу, ни Эзопу, это действительность. Я
пытаюсь быть беспристрастным и печально произношу: "подонок".
(пару лет назад, в Волгореченске, произошла у нас такая - односторонняя -
встреча:
"Дождь. Пузырится земля под ногами.
Пьяный отец семенит под зонтом.
Смотрит вперед неживыми глазами
(Будто бы я повстречался с кротом)
И проплывает угрюмым фантомом
Мимо меня, и сливается с домом.
Дождь. В переулке - почти никого.
Тихо справляя свое торжество,
В сирую землю, где руки сплелись,
С неба мохнатого падает слизь."
В те годы он уже работал на другой стройке - бывшим инженером.)
*
Скажу тебе по секрету: я кое-чему научился.
Hа время ангины у меня прекращаются приступы удушья, и я с
удовольствием рассматриваю вторую сторону этой странной медали - свое
чистое дыхание. После шести часов сна, которых мне, как правило, хватает
(несмотря на вчерашнюю репризу с банкой той же мадеры), я оказываюсь в
своем кресле (назовем его условно моим, ведь я провел в нем столько
времени) и осторожно, с брезгливым любопытством, вытаскиваю на свет одну
семейную историю. -
Тут самое место для задуманной инкрустации. Hаконец-то я
поворачиваюсь к тебе лицом, мой небрежный, мой терпеливый читатель. Я
протягиваю тебе руку, которую ты не очень-то торопишься пожать. Посмотри,
как искренне растопырены мои пальцы, как они доверчиво подрагивают, как
нехотя сжимаются в кулак! Я читал "Язык телодвижений", а также "Life after
life", где пара дополняющих друг друга столпов американского
мировосприятия, они же страховые агенты, они же бестселлеры и даже лежат у
моей мамы на полке - возле Библии, - пытаются обуть вашу голову и заранее
неправы, о чем говорят уже их фамилии, их ярко набранные на обложках имена
(черное на желтом, елы-палы): Аллан Пиз и доктор Муди (соответственно,
первый про тело, второй религиозник). Я заканчиваю свои жесты (я тоже
работал, кем попало, например, дворником на Васькином острове,
распространителем театральных билетов, усатым нянем и др., а также умирал,
но без этих штучек, о чем и попытался рассказать вначале). Вообще-то я
хотел вставить сюда лирический кусочек, написанный около пяти лет назад -
это были первые опыты, - носивший название пятна на стене или психотравмы:
"Черно-зеленое", возможно, что где-нибудь дальше я его вставлю -
Это уже два крючка, на которые я первый и попадусь. (Вот и обещанная
история, вот и обещанный кусочек: писк охотника.) Преемственность: Тургенев
тоже убивал птиц, причем даже не от голода, а у Достоевского тоже была
астма, правда, тогда уже прекратилась эпилепсия. Что еще? Что еще? Что еще?
("Мальчик резвый, нетрезвый, веселый, не пора ли...")
*
Первые карельские впечатления:
Маленькие ели,
Тонкие березки.
С неба всю неделю
Льются чьи-то слезки.
1984 год. Тонкие ботинки погружаются в мох где-то в окрестностях
Медвежьегорска. Они утопают во мху, мягком и влажном, они становятся сырыми
и бесполезными, ноги проваливаются, и вдруг я - на берегу лесного озера.
Сосны зеленые, березы желтые, осины красные. Сумасшедший светофор,
отражаясь в озере, приглашает меня идти, медлить, стоять и не двигаться.
Стою и не двигаюсь.
*
В 1985 году я написал политические стихи (мне тогда было 19 лет):
1 2 3 4 5 6