— Мне было неприятно. Я решила с этим обождать.
— Ты думаешь, он согласится ждать? — злобно фыркнула Ильдирим. — Ведь он же турок!
— И это говоришь ты?
Смех, да и только! Крыть было нечем. Оставалось только согласиться.
Земля Баден-Вюртемберг, вполне благополучная в масштабах всей федерации, была вынуждена экономить. Всевозможные идиоты-методисты в соответствии с модой щедро вознаграждались четырехзначными суммами за глупые и никому не нужные семинары и доклады, но вот от действительно нужных для общества вещей властям приходилось отказываться. Ситуация на юго-западе Германии приближалась к абсурдной, но еще не дошла до предела. Такое скупердяйство еще можно было терпеть, если до пенсии оставались считаные годы, тем более что пересмотр пенсионного возраста для полицейских еще не стоял на повестке дня. Однако в те первые дни нового года Тойер заметил, как скупо, к примеру, были отпущены средства на замещение отпускников. Судебные медики так и не прибыли, да и коллеги, работавшие под стенами замка, не проявляли рвения. Несмотря на тяжесть случая — как-никак труп — они свернули работу ровно в четыре.
Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер запланировал на 2003 год несколько героических свершений. Вечером он сидел на своей маленькой кухне и пытался вспомнить, в чем же они заключались. Да, он станет чуточку активней. Когда тебе изрядно за пятьдесят, полезно все-таки вспоминать про фитнес. Да-да, он обязательно займется собой. Салаты и прогулки, образцовые три литра воды в день, такие вот штуки. Кроме того: он перестанет чудить, станет нормальным. Не будет придумывать всякие глупости, например петь ни с того ни с сего.
В новогоднюю ночь, которую он провел с Ильдирим и откровенно нервничавшей Бабеттой в их квартирке на Берггеймерштрассе, ему, слегка захмелевшему, пришел в голову новый жизненный принцип — рассматривать Вселенную как разумное и дружеское обрамление его персоны. Почему бы и нет? Отрешиться от ощущения, что ты падаешь с бешеной скоростью в никуда, и представить себе, что живешь на дне воздушного океана, окутанный тоннами атмосферы, окруженный летающими молекулами, облепленный микробами… Нет-нет, в таких картинах тоже мало приятного.
Ну ладно, сейчас он трезвый, с ясным рассудком. Как же обстоят у него дела с реализацией намерений? Парадоксально, но после полуночи первое, что он сделал в новом году, — выкурил у Ильдирим пять сигарет, хотя вообще-то не курит, и — честно говоря — с салатом тоже пока что не получалось. Он проверил содержимое кухонной полки. Растительное масло кончилось, уксусная бутылочка тоже пустая… Итак, он купит уксус и масло, прямо завтра купит, сделает этим, так сказать, еще один шаг к салату.
Телефон не зазвонил, поскольку мир уже некоторое время назад вступил в эпоху цифровой техники, а исполнил тирольский йодль.
— Угадай, кто я! — произнес трескучий, хриплый голос. Тут не могло быть сомнений.
— Ты Фабри. Самый жирный в мире экс-полицейский. Тугодум из Шварцвальда. Развивший в последнее время бурную активность, отправивший на Фолкленды одного говнюка, это ты, мой дружище…
— Боже мой, — раздалось в ответ, — вообще-то я лишь в шутку предположил, что гадкий бронхит завуалирует мою яркую индивидуальность. Вообрази, мне приходится принимать двойную дозу антибиотиков, иначе при моем весе они просто пролетают без всякого эффекта. Как дела, старина? Когда я видел тебя в последний раз, мы сидели на мерзком холодном ветру в Нормандии, и ты жутко переживал из-за отношений с твоей немецкой турчанкой. Ну как, производитель Бабетты отбыл восвояси?
— Отбыл, голубчик, — ответил Тойер не без гордости за свою противозаконную авантюру, оставшуюся безнаказанной. — А мы с Ильдирим… ну, мы с ней, как бы это сказать… Вместе мы теперь.
Так они весело болтали. Сыщик наслаждался общением с другом. В обычной ситуации он непременно поведал бы Фабри о новом серьезном происшествиии, однако — впервые за долгие годы — ему надо было столько рассказать о себе самом, что печальные картины этого дня вылетели из памяти.
Ведь произошло действительно хорошее событие. Он сам помог ему осуществиться, явился к Ильдирим с огромным букетом роз, чуточку прослезился: потом выдавал остроумные шутки, соблазнял на удивление дерзко, потом неплохо любил и даже после этого оказался способен на ласку. И вот почти уже целую вечность, около семи недель, они представляли собой удивительно гармоничную пару. Для Бабетты он станет кем-то вроде отца. В его фантазиях возникали все новые картины. На самой отчетливой из них комиссар плыл со своей приемной дочкой под парусом по Неккару. По смехотворной гейдельбергской гоночной дистанции: берег — поворот — берег. Все равно что играть в гандбол в телефонной будке. Из-за высоты мачт нельзя было проплыть даже под мостами, а самое главное — Тойер не имел ни малейшего представления, ну совершенно никакого понятия о том, как управлять парусами, хоть и ветер был подходящий.
Телефонный разговор давно закончился, Тойер лежал в постели. Ветер. Небо круглилось синим куполом, белые паруса были готовы взлететь в воздух, уподобиться оторвавшимся листкам с загадочными весенними посланиями; Тойер мог их прочесть, сразу все. Он и сам полетел за каким-то листком, полетел над Старым городом — с лабиринтом улочек, людскими толпами, жужжанием голосов, обогнул шпили церкви Святого Духа — в колокольне сидела сова и читала толстую книгу, — крутой вираж направо, над тюрьмой, даже это угрюмое сооружение излучало радость. Университетская площадь, Зандгассе. Перед театром скакали актеры, одетые как студенты-бурши былых эпох. Налево, в стороне Гайсберга, сквозь деревья просвечивают красноватые постройки из песчаника, остатки вражеских укреплений эпохи Тридцатилетней войны. Даже во сне они не радуют взор, но что требовать от таких стариков? Впереди справа возник элегантный замок — корпус Фридриха, корпус Оттона Генриха, Английский корпус, Толстая башня, прямо-таки созданная для Фабри, взгляд вниз, падение…
Роня Дан, восемнадцать лет, непростительно.
Тойер встал, быстро и кое-как оделся, покинул квартиру. Лишь внизу, уже выходя на улицу, застегнул ширинку.
Он припарковался в начале долины и прошел пешком оставшиеся сто метров. У Дана еще горел свет. Лишь теперь комиссар взглянул на часы. Двадцать минут первого. Уместно ли то, что он задумал? Да и вообще, на что он, собственно, рассчитывал? Тяжело дыша, он остановился перед домом. Мужской силуэт в волнении ходил взад-вперед, энергично жестикулировал. Дико взъерошенная шапка волос, значит, это не Дан. Очевидно, мужчина был сердит. Тойеру показалось, или он слышал и другой взволнованный голос? Мужчины спорили, это несомненно. Но разобрать слова он не мог. Тогда он решительно одолел ступеньки, которые вели к входной двери.
— В такой час?
— Весьма сожалею, но должен вам заметить, что мы всегда оказываемся неудобными гостями.
Дан растянул губы в подобии улыбки — полицейский верно подобрал тон. Потом впустил его в дом.
— Я видел, что вы еще не спите, — произнес Тойер, входя. — Вы с кем-то спорили. Я зашел к вам, потому что меня интересует, кто пользуется тем странным орудием на палке. Ваш собеседник?
— Сейчас у меня гостит мой старый приятель по университету. Да, мы поспорили. Так же, как и вы, он считает меня холодным и равнодушным. — Дан говорил уравновешенно, не как человек, в котором пару минут назад бурлил адреналин; к обращенным к нему упрекам он, казалось, отнесся без внимания. Постепенно Тойеру захотелось выяснить, есть ли на свете вещи, способные потрясти, вывести из равновесия этого эстета.
Он попытался говорить строго:
— Вы должны были сообщить нам об этом!
— Что? Вы подозреваете его? Конрад, иди-ка сюда.
Из гостиной вышел мужчина, воплощавший собой все, чего не было в Дане. Всклокоченные седые волосы, растрепанная борода, живые глаза — все это разительно отличало гостя от хозяина. Впрочем, одежда тоже — изношенные джинсы с подтяжками и такой же доисторический коричневый пуловер с высоким воротом.
— Да, современные ищейки выглядят почти так же, как те, что в семидесятых работали резиновыми дубинками.
Тойер проигнорировал оскорбление.
— Вы господин…
— Пильц, Конрад Пильц. Алиби у меня нет. Как я слышал, бедная Роня либо сама себя убила, либо кто-то швырнул ее с высоты, так сказать, собственноручно. Это верно?
Пильц казался — несмотря на свою агрессивность — очень опечаленным.
— Насколько мы можем судить, да.
— Ну, тогда я, вероятно, вне подозрения. — До сих пор Пильц держал руки за спиной. Теперь он их показал. Это были обрубки, без кистей.
Тойер молча кивнул. Да, разумеется. Пильц исключался. Хотя гаупткомиссару за свою долгую практику приходилось иметь дело с весьма необычными преступниками — паралитиком, почтальоном на пенсии. Глядя на них, невозможно было даже заподозрить, что они способны на убийство. Гость Дана еще раз упомянул о возможности самоубийства — странно, но внутренне комиссар уже отказался от такой версии, казалось бы, самой вероятной. Почему? Ведь девочка была одинокой, мать умерла, отец в эмоциональном плане холоден как камень. По профессиональной инерции? Из корыстного желания увидеть в этом трагическом случае убийство, чтобы появился повод для нового расследования?
Не в первый раз Тойеру пришлось убедиться, что его молчание действует заразительно. Трое мужчин, совершенно разных на вид, молча стояли в идеальной прихожей. Сыщик почувствовал, как к нему возвращается усталость.
— Под подозрением находится каждый, — тихо сказал он и опустил глаза. — Каждый. Ваше алиби… — он повернулся к Дану, — еще не проверено. А что касается вас… — взгляд в сторону Пилыда, — кто сказал, что вы не пользуетесь протезами?
— С помощью таких протезов вы никого не поднимете. У меня они есть, разумеется. Но я не всегда их надеваю — они мне натирают кожу до крови.
Тойер кивнул, словно ожидал чего-то подобного:
— Я хочу взглянуть на комнату Рони.
Дан с готовностью произнес:
— На втором этаже, вторая дверь по правую сторону.
Сыщик молча затопал наверх.
Вскоре до него донесся раздраженный голос Пильца. Спор продолжался.
Он боялся к чему-либо прикоснуться. Как ни нелепо, но ему было стыдно за свое вторжение. Он не хотел уподобляться самоуверенному координатору из ФБР, который упаковал бы все вещи, оставшиеся от Рони Дан, в пластиковые пакеты, в каких замораживают овощи, чтобы с триумфом предъявить их объективам телекамер.
На средней из трех полок ему бросились в глаза три книги. Они единственные диссонировали с общим видом девичьей, как определил про себя комиссар, обстановки. Во всяком случае, усталый полицейский подумал, что подбирать по цвету корешки книг — так по-девичьи. Впрочем, это мог сделать и отец. И чем мешала ему родная дочь?
Словно приросшие к полке, там стояли Библия, «Свинцовые времена» — пухлый «кирпич», посвященный студенческим беспорядкам и терроризму в Германии, — и томик историй про Шерлока Холмса.
Тойер осторожно снял книги с полки. Никакой пыли. Для сравнения он дотронулся до атласа — тот стоял справа и завершал ряд, превосходно подобранный по цвету и величине. Несколько пылинок остались на подушечках пальцев. Значит, эти три книги Роня читала настолько часто, что даже отважилась пойти против маниакальной аккуратности хозяина дома (наверняка это далось ей нелегко).
Будь там Герман Гессе, гетевский «Вертер» или что-либо такое же драматическое (сыщик не читал подобных книг давным-давно, пожалуй, со школьных времен), он был бы вынужден задуматься над версией добровольного ухода девочки. Но эти три книги?
Тойер опять сидел внизу с мужчинами. Не считая странного выбора книг, он ничего в комнате Рони не обнаружил, ни дневника, ни писем.
— Единственное, что мне бросилось в глаза… — сыщик начал фразу, еще не зная, как ее закончит, — …никаких памятных штучек. Конечно, не всякая девочка регулярно пишет дневник, но многие пытаются это делать, хотя бы временами. И письма, у нее ведь ни одного письма. А еще никаких вещиц на память, даже о матери…
— Вероятно, вы считаете, что я все это уничтожил? — с насмешкой спросил Дан.
— Нет, я так не думаю, конечно нет. Но если бы вы это и сделали, я все равно бы не узнал. Наверняка бы не узнал.
— Когда она переехала ко мне, я сразу заявил четко и ясно, что мне не нужен весь этот мусор. Я пурист, эстет и пурист, до мозга костей… — Пильц поморщился и шумно вздохнул. — Конечно, у нее была пара бессмысленных открыток, присланных ей матерью из командировок, и всякая дребедень вроде маленькой безобразной Эйфелевой башни, привезенной из их совместной поездки во Францию, да еще отвратительные фотографии рождественских елок. Но мне такой хлам не нужен, и я ей это… н-да, дал понять. Возможно, я чуточку пережал.
— Чуточку, — фыркнул Пильц и, казалось, хотел добавить что-то еще.
— Что за девочка была Роня? — спросил Тойер и невольно повернулся к искалеченному, взъерошенному гостю, ведь он явно был расстроен больше, чем отец.
— Она была настоящей девочкой. — Пильц грустно улыбнулся. — Мечтательницей, чуточку конфликтной, впрочем, мне всегда казалось, что она нарочно на себя напускает — понимаете, ведет себя так вопреки своей сути, чтобы казаться взрослой. Меня скорей смущала и удивляла ее набожность…
Тойер кивнул; он не знал, могла ли набожность подтолкнуть ее к смерти, но и исключать такую возможность тоже не хотел.
— Она была верующей? — удивился отец, наморщив лоб.
Могучий сыщик опустил глаза. Он думал о мире, которого хоть никогда и не существовало, но в который он когда-то верил — в детстве, в юности, даже в начале взрослой жизни. В том разноцветном мире родители любили своих детей и интересовались их судьбой. Дети тоже с уважением смотрели на маму с папой, им удавалось в общем и целом расти похожими на них. Конечно, жили там и злые люди, но их было меньше и добрые не давали им воли.
Потом он стал очевидцем студенческих протестов, диких сцен, разыгрывавшихся в идиллическом городе, водометов на Главной улице… Он взглянул на Пильца — типичный состарившийся бунтарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28