— Но все-таки мы должны что-то предпринять! — По сравнению с прежней своей кротостью Штерн только что не бурлил от гнева.
— Точно, встанем в цепочку перед ратушей и будем петь песни протеста, — засмеялся Лейдиг.
— Мы могли бы, — упорно гнул свою линию Штерн, — немного прогуляться в выходные по Старому городу и поспрашивать тамошних жителей. Или это запрещено?
— Ну вот! — воскликнул Хафнер. — Еще недавно я тут один среди вас был глупцом. — Тойер хотел что-то возразить, но ему помешал властный жест его подчиненного. — Я был глупцом, поскольку с самого начала утверждал, что это однозначно убийство. Теперь же кто-то покушается на мое свободное время. Как это понимать?
— Ах, Хафнер, — шеф группы раздраженно прижал кулаки к вискам, — нажраться ты все равно успеешь.
Его слова заметно успокоили Хафнера.
— Но ты все-таки прав, я вот все спрашиваю себя, станет ли человек надевать теплое пальто, если собирается свести счеты с жизнью, бросившись в ледяную воду. К тому же он был маленького роста. Чем человек ниже ростом, тем трудней ему случайно упасть с моста, перегнувшись через перила. Господи, да нам никто и не запрещает немного походить там, поспрашивать. — Тойер ударил ладонью по столу, уколовшись при этом об острие карандаша. — Если вы пойдете, то я с вами.
Иногда комиссар пытался хоть немного почувствовать вкус жизни, имитируя жизнерадостность.
Где- то совершенно в другом месте он отправляется в свою поездку. Небеса потемнели, но его это не огорчает. Нет, не только не огорчает, но даже радует. Хорошо! Темнота защитит, скроет его.
Он любит эти поездки, и специфический характер служебных командировок придает ему ощущение легкости, от которого уже трудно отказаться. Вот он , живой, настоящий, чувствует землю под ногами, ветер, овевающий лицо, и в то же время он невидим, его нет. На этот раз он будет преимущественно Дунканом, но сначала Макферсоном. И что вообще значат имя или фамилия, когда по бюрократическим критериям он вообще не существует? Нигде, ни в одном компьютере. Как будто он принадлежит к какому-то иному виду людей. В этом есть нечто изысканное, одиночество так изысканно.
Он едет быстро, но не слишком. Торопиться некуда, время у него есть. На подъезде к Лондону обычная пробка. Рядом стоит автофура. Напарник шофера курит и бросает бычки на дорогу. Он выходит и подбирает их. Неотесанный напарник пристыжен, но он , путешественник, дарит ему улыбку и наслаждается позором этого тупицы. Дорожный барбос, пожалуй, не забудет такой урок; разумеется, ему и в голову не придет, что мужик, убирающий с дороги чужие окурки, может оказаться не педантичным занудой, а кем-то еще. Но только он не кто-то еще. Он вообще другой, не такой, как все.
Его мысли крутятся вокруг важных для него вещей и не дают скучать. Постепенно он достигает своего излюбленного состояния — свободных ассоциаций, почти не облеченных в словесную оболочку. Себя он видит узором, парадигмой. Лондон — как мельтешащее Нечто, как чудесным образом ожившую сердцевину тибетской мандалы, сложенной из песка. Он властно берет в оковы всю эту суету, и пускай его действия тормозятся, он слишком мал, чтобы его можно было удержать. Он слишком велик, чтобы его можно было сбросить. Именно этим преимуществом он и отличается от всех.
К вечеру он приезжает в Дувр. Паркуется, по критериям короны, незаконно, но его это ничуть не волнует. Разве змея станет задерживаться в том месте, где сбросила кожу? Машину уволокут, когда он давно уже перестанет в ней нуждаться. Добропорядочному гражданину, подлинному Макферсону, которому принадлежит это транспортное средство в буржуазном смысле, после его возвращения из отпуска первый же вечер будет испорчен внушительным штрафом. Бедный Макферсон.
Прежде чем выйти из машины, он не забывает про свою излюбленную шутку — выдергивает ресничку и кладет ее на приборную доску. Если за ним когда-нибудь в самом деле погонятся сыщики, какая детская радость охватит их при такой находке! Отпечатки пальцев, генетический анализ и все такое! Скорей, в лабораторию! Только зря стараетесь, борзые! Ни в одной базе данных, даже самой старой, не найдете о нем ничего.
Чтобы жить, нужно исчезнуть.
Чтобы достичь величия, нужно быть маленьким.
Он прекрасно защищен всеми этими парадоксами. Неторопливо шагает по пустынной улице к дому опустившегося субъекта, к услугам которого иногда прибегает. Руку оттягивает тяжелый чемодан, который он несет так, не опуская на ролики. Своя ноша не тянет.
На звонок тут же открывается дверь; грубый голос заявляет вместо приветствия:
— Пожалуй, сегодня ночью я никуда не поеду, погода больно дрянь.
Вот бы так все люди говорили — только тогда, когда действительно нужно по делу, вместо того, чтобы без умолку демонстрировать свою ограниченность. А он этой ночью поедет. Он привык плясать как пробка на волнах. Ему это нравится.
В четверг вечером выглянуло солнце. Хафнер много раз заговаривал о том, что «вот и началась погодка для летних пивнушек», а Лейдиг, вероятно, опасаясь предстоящей прогулки с его фрау мамочкой, притих и с жалким видом навалился на край стола. Разумеется, они не закончили всех дел; это невозможно в мире, где восьмилетние дети складывают у себя дома украденные кошельки, но Тойер больше не мог сидеть в кабинете и объявил: «Хватит на сегодня!» Никто из подчиненных не стал возражать.
Штерн подвез его до дома.
— Когда-то тут не было никаких построек, — задумчиво произнес корпулентный комиссар, глядя на тянувшееся слева от них Нойенгеймское Поле с высотными домами и бетонными блоками факультетов. — Только фруктовые сады и пашни.
Штерн слышал об этом не в первый раз, и Тойер это знал. Поэтому, уважая терпение своего сотрудника, не стал вспоминать про воздушных змеев, которых в прежние времена мальчишки мастерили своими руками.
— Так вы считаете, что мы все-таки можем вести поиск? Я имею в виду — учитывая наше новое задание. И мы ничего не нарушим? — Молодой комиссар пытался говорить безразличным тоном, но это ему не очень удавалось. После недавнего смелого предложения он сам испугался своей храбрости.
Тойер лениво зевнул:
— А-а-х, конечно, можем. Вероятно, все это чепуха, но я не позволю Зельтманну так просто списать меня в утиль. Если мы выясним, что он прав, больше не будем об этом говорить. И если окажется, что он не прав, тоже больше не будем об этом говорить.
Он едва не захихикал, так его восхитила бессмыслица собственных слов. Штерн, с трудом справлявшийся с волнением, высадил шефа на площади Мёнххофплац. Как всегда, Тойер забыл его поблагодарить.
Он жил над сберегательной кассой на углу Брюккенштрассе, под крышей, чуть-чуть проще, чем требовалось для того, чтобы быть причисленным к состоятельным жителям района Нойенгейм. Но хозяин дома переехал в Кассель и явно не нуждался ни в человеческих контактах с жильцом, ни в слишком высокой плате, а вид на столетние дома из красного песчаника, их мансарды и камины был для Тойера главным украшением квартиры, от которого он не хотел отказываться.
Суета и нелепицы службы улетели прочь. Он купил длинный французский батон, пфальцскую ливерную колбасу и бутылку «Дорнфельдского» у виноторговца напротив. Потом затопал наверх по бесчисленным ступенькам, служившим для него оправданием, чтобы не заниматься спортом. Поднялся в маленькую двухкомнатную квартиру, плюхнулся в старое кресло и стал думать об умершей жене. Делал он это часто и почти машинально; теперь к этому добавились мысли о стычке с Зельтманном. Сколько лет было бы ей сейчас? Он начал считать и бросил; тут же всплыли в памяти его школьные тетради по математике с жирными неудами. Всю жизнь он испытывал отвращение к письменным калькуляциям торгашей.
Впереди был длинный вечер. Масса времени на то, чтобы позвонить взрослым детям, но их у него не было, или справиться у братьев и сестер, что показали анализы опухоли груди или простаты — но ни братьев, ни сестер тоже не было. Было несколько кузенов и кузин, где-то в Пфальце и Саарской области, но те были так же продавлены семейной жизнью, как он одиночеством. Да он и не знал ни одного телефонного номера родственников.
Оставалась — причем он вспомнил про нее лишь теперь — его приятельница. Тойер вздохнул и сделал глоток вина прямо из горлышка. Он позвонит ей утром. С некоторых пор их отношения не ладятся. Как же провести этот вечер? Ему ничего не приходило в голову.
Штерн на следующее утро в одиночестве удерживал позиции в кабинете. Остальные совершили набег на кабинет коллеги Шерера из ночной смены. Тойер, широко расставив ноги, остался в дверях. Лейдиг, напротив, охотно уселся на предложенный стул, а Хафнер пристроился прямо на краешке стола, за которым сидела их усталая жертва.
— У нас почти нет ничего нового, вам и так все известно. — Шерер изо всех сил старался говорить ровным тоном. — У меня закончился рабочий день, верней, рабочая ночь. У моего сына ветрянка, жена всю ночь глаз не сомкнула. Честно признаться, я и сам нездоров, у меня гайморит. Говорю я вам, у меня голова раскалывается.
Хафнер сочувственно кивнул и посоветовал принимать свое испытанное средство — глинтвейн и чтобы побольше в нем было вишневой наливки. Одновременно он принялся ощипывать последние зеленые листочки на чахлом комнатном цветке.
— Я тоже ничего не могу поделать, — продолжал сетовать Шерер. — Зельтманн сказал, что прокурорша хочет пока что подождать. Все, что пришло от патологов, сразу было подшито к делу. А это у меня просто новая папка. Оставь в покое цветок, Хафнер, он тут ни при чем.
Лейдиг положил ногу на ногу и снял с галстука пару пушинок.
— Если я вас сейчас вышвырну за дверь, потом придется сто раз вас упрашивать, когда мне что-нибудь понадобится, верно?
Хафнер открыл пачку сигарет «Ревал».
— Ты мне все сейчас продымишь, пока вы не получите то, за чем пришли, верно? — спросил Шерер и невольно усмехнулся. — Что дальше? Треснете меня по башке телефонным справочником? Вы ведь отморозки. Когда я услыхал, какую группу составил Зельтманн, я чуть в штаны не наделал, честное слово. Симон Лейдиг и Томас Хафнер, кружевная накидка на «харлее-дэвидсоне»…
— Это кто еще кружевная накидка? — прорычал Хафнер.
— Это я, а не ты, — спокойно объяснил Лейдиг, однако Тойер заметил, что его комиссар слегка побледнел.
— Послушайте! — взмолился Шерер, у которого заслезились глаза, потому что Хафнер уже дымил как паровоз. — У меня сейчас череп расколется.
— Расколется, — подтвердил Тойер. — Кстати, насчет телефонной книги идея неплохая.
— Я принесу телефонную книгу Мангейма, она потолще, — с подчеркнутым хладнокровием добавил Лейдиг.
Шерер беспомощно раскинул руки:
— Тойер, я хорошо к тебе отношусь, и ты должен это ценить. Подумай, кто еще так хорошо к тебе относится, как я?
Озадаченный Тойер рассмеялся. Его взгляд упал на желтую, в крапинках, папку. С каких это пор папки стали желтыми?
— Очередная идея Зельтманна, — вздохнул Шерер. — Ничего не попишешь, психология восприятия. Чтобы нам было веселей работать, дружище. Слушай, Хафнер, перестань курить. Говорю же, у меня башка раскалывается…
Тойер схватил желтую папку и, пролистав несколько страниц, довольно улыбнулся:
— Вот и наше дело.
Прокурор Ильдирим проснулась с мыслью, что она в самом деле сексуальная рабыня на русской атомной подлодке, которая, вопреки всем географическим картам, бороздила воды Боденского озера. Стряхнув с себя остатки сна, она побежала в ванную. Прыснула в рот антиастматический спрей, погляделась в зеркало и помыла руки. С самого детства такова была ее обязательная утренняя программа, хотя уже двадцать лет это не имело смысла, так как она тут же принимала душ.
После всех автоматических процедур, требующихся для того, чтобы закамуфлировать бунт, устроенный ее естеством, — в туалете она уже побывала, — Ильдирим села у маленького кухонного стола и заставила себя выпить обязательный мультивитаминный сок. Затем последовал банан, после которого желудок был готов принять черный кофе. Но больше никаких сигарет. Больше никогда. Насколько хватит сил.
Раздался звонок. Вздохнув, Ильдирим посмотрела на часы. Без двадцати семь, она любила утром раскачиваться подольше, без спешки. Но тут же улыбнулась, потому что сразу поняла, кто пришел так рано.
В самом деле, за дверью стояла маленькая Бабетта Шёнтелер, единственная и притом внебрачная дочь старой пьяницы с цокольного этажа, прелестная и трогательная девчушка в круглых очках, с гривой спутанных волос, одетая в какое-то тряпье. Ей было одиннадцать, и большую часть своей жизни она дружила с Ильдирим.
— Вчера я сказала маме, — прошептала девчушка вместо приветствия, — что мне сегодня нужно пораньше в школу, хотя мне ко второму уроку. — Бабетта протиснулась в коридор и тут же прошла на кухню.
— Ну и как, поверила тебе твоя мама? — поинтересовалась Ильдирим и, повернув вентиль на батарее отопления, заботливо прибавила нагрев.
— Она считает, что у меня появился парень, — печально сообщила девочка. — А у меня никого нет. Конечно, из-за моего имени. Бабетта, что за имя? Все сразу воображают невесть что — какую-нибудь гусыню.
Ильдирим засмеялась и нажала на крошечный носик девочки:
— Не волнуйся, еще будет у тебя парень. Только не торопись. Ты ведь знаешь, те, кто начинают с этим слишком рано, плохо потом живут.
— Я хотела спросить у тебя, когда ты сможешь со мной поговорить, — сказала Бабетта и облизнула испачканные какао губы. — Мне хотелось узнать кое-что про Старый мост.
— Что же именно?
— Вообще-то он называется мост Карла-Теодора. Архитектора звали Матиас Мейер. Он сделал и ворота на мосту. Ворота — смесь средневековых материалов и классической и барочной архитектуры. — Малышка с трудом произносила непривычные слова. — В тысяча семьсот девяносто девятом году они служили для обороны от французов. Сегодня рядом появилась новая обезьянка из бронзы. Старая совсем уже никуда не годилась. Новую сделал в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году Гернот Румпф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33