Дверь была открыта. Внутри творилось невесть что, словно в лазарете после сильного обстрела. Единственная медсестра из трех, державшая возле уха одну телефонную трубку, а не две сразу, торопливо спросила, записывался ли он заранее или у него острый случай.
— Острый, — ответил Тойер. — И все острей с каждой минутой.
— Тогда вам придется подождать, — сказала молодая женщина. — Какая страхкасса?
— Приватно, — ответил Тойер, — совершенно приватно.
Он заполнил корявыми руническими знаками формуляр и с трудом вспомнил свой телефонный номер. По-крестьянски кивнул, здороваясь с другими пациентами, ждавшими в приемной, а их было не счесть, и прочел от корки до корки журнал «Женщина в зеркале». У одной дамы вся ушная раковина была утыкана акупунктурными иголками, а она все-таки лихорадочно правила рукопись. Тойер охотно объяснил бы ей бесполезность подобных усилий, но слова не шли с языка, получился лишь зевок, который никто не заметил.
Когда, спустя два часа, настала, наконец, его очередь, он толком и не знал, что сказать.
— Господин Тойер, чем могу быть полезен? — спросил врач, глядя на него так терпеливо, словно это был единственный больной в элитном санатории, хотя сквозь закрытую дверь доносились непрестанные телефонные звонки и хлопанье дверей.
— Иногда у меня бывает так, что сердце как будто спотыкается, — сказал Тойер, — и в голову лезут всякие странные мысли. Что когда-нибудь я вот так расстанусь с жизнью. Да, и еще иногда бывают приступы мигрени, но не так уж часто. — Он замолчал.
Врач тоже с минуту помолчал и, казалось, сам стал немножко больным.
— Это приемная отоларинголога, ухо-горло-нос, — тихо сообщил он, наконец. — И вы это, конечно, знаете.
Тойер сумрачно взглянул на него:
— Когда-то мне тут сделали укол от столбняка в мягкое место. Интересно, от чего? От горла, уха или носа?
— Десять лет назад здесь принимал врач общего профиля. Теперь он скульптор. А мы с тех пор обосновались здесь.
Полицейский удивился вежливости врача и воспринял ее как маленький подарок в этот день сплошных неудач.
— И что, хороший скульптор? — мягко поинтересовался он.
— Я бы сказал: нет. — Врач задумался. — Но он, по-моему, счастлив.
— Тогда хорошо, — кивнул Тойер и покорно спросил: — Так я, пожалуй, пойду?
— Мне очень жаль, — сказал его собеседник и положил ему руку на колено. — Вы наверняка нездоровы, и вам, пожалуй, следовало бы побывать у коллеги, который специализируется по психосоматическим заболеваниям. Вот что я вам предлагаю. Неплохо бы также взять отпуск и куда-нибудь съездить. Лучше не одному. И не на Мальорку, там отвратительно.
Тойер покачал головой:
— Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.
И вдруг заснул.
Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.
В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.
— Мы дали вам поспать, — объяснил он. — Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.
— Вероятно, вы принимаете меня за законченного сумасшедшего, — пробормотал Тойер и потянулся за своей кожаной курткой, которая напоминала сейчас приспущенный флаг. Она осталась единственная на совсем еще недавно переполненной вешалке.
Приветливый доктор пожал плечами.
Из лаборатории выскочила последняя медсестра.
— Так я пойду, господин доктор Цубер… Ах, он уже проснулся. До свидания, господин Тойер.
Комиссар, дернувшись, махнул ей как дефектный «дворник» на лобовом стекле машины.
— Что такое «сумасшедший»? — сказал врач. — Вот сегодня я тут уже двенадцать часов, принял семьдесят пациентов. У моего сына, похоже, ломается голос, но я не могу это определить — когда я приду домой, он уже, вероятно, будет спать. И всю эту ситуацию я создал себе сам. Вы же, наоборот, пришли к врачу, как только вам стало нехорошо. Кто из нас с вами более нормальный?
Тойер улыбнулся, и ему стало легче.
Когда он вышел на улицу, с неба опять падали снежные хлопья. У него не было ни шарфа, ни перчаток, так что со сна было зябко. Но в то же время белая метель наполнила его душу радостью, детским счастьем.
Он бесцельно шел по улицам Вестштадта. Эту часть Гейдельберга прозвали «Музебротфиртель», квартал «Музеброт» . Большие виллы были тут построены на пару лет позже, чем в Нойенгейме. Все вокруг дышало высокомерием, и комиссар слегка приуныл. В этих приватных храмах горел свет, приглушенные огни сквозили через шторы, словно разноцветные лампионы в ночи.
Он продолжал гулять и, петляя, приближался к Старому городу.
— Зундерманн слушает.
— Позвольте мне не называть себя. Я хотел бы узнать, подумали ли вы над моим предложением…
— Мне нечего вам сказать. Нас по-прежнему разделяют существенные суммы, которые я получу, если пойду обычным путем.
— Возможно, нас разделяет степень нашего понимания ситуации больше, чем деньги, о которых вы мечтаете. Ведь еще неизвестно, удастся ли вам когда-нибудь получить много денег, а тут я предлагаю немедленно и наверняка тоже приятную сумму. Наличными, господин Зундерманн, без налогов, без дальнейших экспертиз…
Щелчок.
Он выжидает. Мальчишка просто положил трубку. Не хочет говорить. Паршивец не знает, с кем имеет дело. Он звонит еще раз.
— Это опять ты, жопа тупая? Знаешь фокус со свистком? Позвонишь еще — просвищу тебе дыру в башке.
— Твой мелкий карлик умер. Уже пару недель назад.
— Что?
Щелчок.
Он будет ждать. Но уже недолго.
Шаги Тойера выбивали четкий ритм, словно в штанах был метроном. Комиссар глядел на хлопья, сквозь них. Хлопья были занавесом, который распахивался от прикосновения, за ним был следующий занавес. Он шел через множество комнат ночи, и, когда распахнется последний занавес, перед ним откроется тайна. Или голая стена. Если только именно стены и не окажутся этой тайной.
Он остановился перед отелем «Риттер». В церкви Святого Духа, за его спиной, кто-то играл на органе Баха. Старый ренессансный фасад отеля завораживал тысячами визуальных ловушек. Чистые басы лейпцигского гения успокоили его пульс. Скоро он будет слушать Баха, смотреть на красивые вещи, потом, конечно, умрет и вернется как Рыцарь. Он представил горящий родной город, французских солдат с ревом бегущих по улицам. Увидел, как они закалывают заблудившихся свиней и лишают невинности горожанок. Только этот дом пережил последнее нападение на Гейдельберг. Он стоял и, вероятно, будет стоять. Ему самому тоже хочется просто выстоять. И он зашагал дальше.
Тойер дошел до спокойного конца Главной улицы. Тем временем прояснилось и похолодало. Он оставил позади культурный центр, что в старом вокзале Карлстор, и пересек улицу. Дошагал до плотины, перегородившей реку выше Старого моста, и прошел по ней со сладким ужасом, слыша, как под ним с неистовым грохотом обрушивается вниз ледяная вода. Вилли мог умереть именно здесь. На середине плотины комиссар остановился и оперся об усеянные клепкой перила. Старый мост, замок, сутолока домов Старого города, залитые безжалостным светом прожекторов, будто тюрьма строгого режима, уютно мерцающие неяркие огоньки висячих ламп в старых комнатах, а для студентов с первого семестра по сотый — яркие вкрапления икейских светильников, которые привинчивают к подоконнику, когда студиозусы собираются заниматься сексом. Черная ночная река неслась под ним, и он скорее ощущал ее, чем видел.
Но так ли это? Кто знает? Может, река стояла, а мир стремился вверх по реке к истокам: чтобы с разочарованием обнаружить, что истоки могучих рек маленькие, что там, где мы мним великое начало, тихо журчит и бурлит маленький ключ. Мчащийся, безумно мчащийся мир, неподвижная река и он, старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер, парил над ней.
Погруженного в раздумья сыщика внезапно пронзило: он всеми забытый маленький каменный Будда среди космического флиппера, наполненного сверканьем, треском и воем. Что его сейчас посетило? Озарение? Видение, новая разновидность мигрени или откровенное безумие, которое перепрыгнуло через последние барьеры и теперь грозило пенсией. Но нет, Тойер был уверен: это был ракурс той самой картины!
Это был парящий ракурс Тернера — подделка, увиденная с плотины.
Еле дыша, он уставился на город и полез в карман куртки, сначала в фальшивый. Но потом вытащил газетную вырезку. Словно гравер по меди при жировом светильнике, он сощурился и уткнулся носом в газету, пытаясь что-то разглядеть в тусклом свете плотины. Потом снова уставился на реку. Замок и Старый город были написаны под точно таким же углом, в точно таких же пропорциях, как он их видел со своего места. «Вид на Гейдельберг с плотины», так должна была бы называться картина, с плотины, которой еще не существовало во времена Тернера.
Теперь он не испытывал ни эйфории, ни отчаяния. Он был просто в теме. Итак, это произошло. Он быстро направился назад, к площади Неккармюнцплац, к стоянке такси.
Случилось нечто. Он посмотрел на мир чужими глазами — и на этот раз не со столетним разрывом. В его доме, в пристанище усталого чудака, рухнула стена, и при всем желании он не мог просто так в одночасье ее восстановить. Он больше не мог отгораживаться от всего — слишком обессилел.
Хорнунг сидела на софе и рыдала. Тойер сначала беспомощно ходил вокруг нее, потом сварил кофе.
— Что-нибудь случилось? Тебя кто-нибудь еще обидел, кроме меня? — спросил он, наконец, вернувшись с двумя кружками.
Она потрясла головой и встала, опершись на него.
В своем необычном настроении, когда он чувствовал, что к нему имеет отношение все на свете, он не испытывал особого любопытства к состоянию Хорнунг. Вообще-то он хотел быть тут с ней — среди прочих своих задач, ну, просто тогда одной задачей для него было бы больше. Ему даже не приходило в голову, что он ощущает себя в эту минуту центром мироздания. В навесной полке он нашел бутылку коньяка.
— Пожалуй, это должно помочь. Или ты еще собираешься вести машину?
Она без слов помотала головой, но коньяк только пригубила.
Тойер по-дружески сидел рядом с ней, держал ее руку и мысленно взвешивал множество фраз, из которых не произнес ни одной. Только ничего сейчас не менять, просто быть вот так вместе.
Через полчаса Хорнунг утерла последние слезы:
— Все-таки забавно, чего только не натворишь, когда ты вдвоем с близким человеком.
Тойеру не хотелось расставаться с созерцательным состоянием, в котором он находился.
— Сейчас я должен заняться людьми, которые действительно кое-что натворили. — Он тут же увидел, что она рассердилась на его слова.
— Ну да, я-то никого не убила, так что какие проблемы! — Под ее взглядом он невольно съежился.
— Нет, — солгал он, — я имел в виду последнюю ночь, тогда я в самом деле… ну… определенно не совершил никакого подвига.
— Дело не в этом. — В ее голосе звучала усталость. — От тебя и не требуется прыть жеребца. Вот только у меня внезапно появилось ощущение… Я о том, что ты заснул, прямо посредине. Я так безумно одинока, Тойер.
Комиссар вздохнул. Он не хотел вместо своих обычных выверенных чувств погрузиться в абсурдную кашу страстей и промолчал.
Хорнунг набрала в грудь воздуха, словно вынырнула из морской глубины, где тщетно искала жемчуг.
— Ладно, все в порядке. Не будем сейчас говорить об этом. Все-таки ты неожиданно появился у меня, в первый раз за все время. Я проявлю скромность и не стану тешить себя напрасными иллюзиями. У вас что-то произошло?
Это послужило паролем. Тойер начал с жаром рассказывать, ведь он приехал только ради этого. Если поначалу его подружка еще удивлялась, с каким спокойствием он описывал свой недавний позор, то после его озарения на плотине она уже не могла удержаться.
— Вот это да! Я сейчас позвоню эксперту! — воскликнула она. — Вся эта история кажется действительно… ну, не знаю… Да, возможно, из-за этой картины кого-то в самом деле могли убить. Дай-ка мне трубку, мой знакомый сейчас наверняка еще не спит. Историков искусства, искусствоведов можно сравнить с нейрохирургами, им часто приходится делать свое дело, не считаясь со временем. — Она вышла в прихожую.
Пока она звонила, Тойер подливал себе кофе и сделал добрый глоток из бутылки с коньяком. Разумеется, в каждой федеральной земле имелось отделение полиции, которое специализировалось на фальсификации произведений искусства, но маловероятно, что там захотят в конце рабочей недели поговорить с неудачником Тойером, но еще менее вероятно, что они согласятся это сделать на следующей неделе, когда он станет безработным экс-полицейским. Поэтому придется действовать прямо сейчас, на свой страх и риск.
Вернулась Хорнунг:
— Да, он приедет. Мы можем встретиться завтра вечером у меня. Часов в семь.
Тойер кивнул.
— Только я ничего не готовлю дома, — грустно сказала она.
Тойер обнял ее с закрытыми глазами и попытался вложить в это объятие все тепло своего тела. Его подружка блаженно вздохнула:
— Как давно ты меня не обнимал.
— Еще никогда не обнимал, — довольным тоном поправил он.
— Ты не мог бы остаться? — тихонько спросила она из-под его воротника. — Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Нас, — ответила она и опять заплакала.
Он промолчал. Они долго стояли обнявшись. Потом Хорнунг высвободилась из его рук:
— Я знаю, что ты любишь спать у себя дома. Сейчас я закажу такси.
Дома, встав у окна, Тойер смотрел сверху на отъезжавшее такси. Водитель еще купил себе сигареты и лишь теперь двинулся дальше. Корпулентный сыщик еще какое-то время созерцал ночную улицу, она завораживала его своими ритмами и изменчивым пульсом.
Потом он позвонил Штерну.
— Да, Габи Штерн слушает.
— Добрый вечер, говорит Иоганнес Тойер, коллега вашего мужа…
— Тот самый, сумасшедший?
Тойер невольно засмеялся и подтвердил — простоты ради. Потом услышал в трубке шорохи и чье-то раздраженное шипенье.
— Господин Тойер, Штерн слушает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33