Мужикам жрать нечего. Жрать! Смотри, во что флот превращается. А тут какие-то певуны завещание не поделят, а? Дожили!
— Ты так упрекаешь, будто это я все затеял, — обиделся Мещерский. — Ты вон своему Чучелу врежь хоть раз о социальной несправедливости. Наверняка в глаза не скажешь.
— А я не говорил, что ли, ему? — взвился Кравченко. — Да тысячу раз, в лицо.
— И что же он?
— А! Чучело мое, когда трезвое, так рассуждает: все гребут, а я чем хуже? Не достанется мне, достанется другому. Уж лучше я буду родимую отчизну грабить, чем какой-нибудь паразит со швейцарским паспортом, который считай что и Звереву вон, красу и гордость русской сцены, с потрохами купил.
— Старик умер. Почил с миром. О мертвых либо хорошо, либо…
— А, — Кравченко снова отмахнулся, подхватил спортивную сумку. — Хватит трепаться, лови тачку. До Морского вокзала еще пилить и пилить.
До Сортавалы решили добираться водным транспортом — переправиться через Ладогу на «Ракете». Однако на двенадцатичасовую опоздали, слишком долго закусывали в вокзальном баре. Пришлось скучать до вечернего рейса.
Мещерский по своему радиотелефону связался с дачей Зверевой. Беседовал с секретарем.
— Нас встретят на пристани на машине, — сообщил он. — Дача-то километрах в двадцати от городка.
По Ладоге шли с ветерком. Осеннее солнце даже припекало, однако на открытой палубе было знобко. Кравченко застегнул «молнию» на куртке до самого подбородка и, перегнувшись через борт, следил, как синие волны, взрезанные корпусом «Ракеты», обращаются в белую пену. Он не то что-то бурчал себе под нос, не то напевал. Мещерский прислушался. «Ехали медведи на велосипеде, — донеслось до него. — А за ними кот задом наперед…»
— Пивка б сейчас после вчерашнего адмиральского фуршета, — мечтательно вздохнул Кравченко. — Горло прополоскать. Эх! Зайчики — в трамвайчике, жаба на метле…
К причалу пришвартовались уже в сумерках. Мещерский ступил на потемневшие от сырости доски. Осмотрелся. Действительно, тихое место: голубенькое здание пристани, с резным крылечком и облупившейся краской вывески над закрытым окошечком билетной кассы, несколько катеров у причала, чуть дальше на шоссе — остановка рейсового автобуса. А еще дальше — сосны, огоньки вечернего городка и темная громада озера, более похожего в этом неверном освещении на безбрежный океан.
— Сергей Юрьевич! — Невысокий человек в коричневой замшевой куртке быстро шел им навстречу, приветливо махая рукой. — Добрый вечер. С прибытием. Я — Агахан, здравствуйте.
— Агахан Файруз — секретарь Зверевой, — шепнул Мещерский Кравченко. — Это с ним я договаривался.
Здравствуйте, Агахан, вот и мы.
— Пойдемте, там у меня машина. — Секретарь поздоровался с ними за руку, потом подхватил сумку Кравченко и подвел их к шоссе.
Был он средних лет, очень смуглый, сухощавый. Верхнюю губу его оттеняла полоска щегольских смоляных усиков, на правой руке красовался массивный перстень с агатом. Глаза — тот же агат, восточные миндалины, взгляд внимательный и печальный. Однако по-русски он говорил без малейшего кавказского акцента, чисто и как-то по-особенному певуче произнося гласные.
— Марина Ивановна уже начала беспокоиться — куда вы подевались. Ждет с самого утра. Сейчас по озеру удобней всего добираться, — говорил он, укладывая сумки в багажник синей «Хонды», припаркованной у обочины. — Можно, естественно, по железной дороге. Но это долго и неудобно. Лучше на машине.
— Конечно, лучше. — Кравченко деловито оглядел «Хонду». — И, естественно, на такой.
Шоссе, освещенное редкими фонарями, прямой стрелой рассекало сосновый бор. Осмотр окрестностей пришлось отложить до утра. Мещерский взглянул на часы: еще только без четверти девять, а тьма тьмой. Вот тебе и север — белые ночи.
— Осень, — Файруз мягко улыбнулся, словно понял, о чем подумал гость. — Великий поэт сказал: унылая пора, очей очарованье. К счастью, в этом году здесь тепло не по сезону. Я здесь уже две недели живу: дом готовил — отопление барахлило, пришлось вызывать специалистов. Для Марины Ивановны тепло — самый важный вопрос.
— Всегда мечтал услышать ее божественный голос не со сцены, а, так сказать, вблизи, наяву. Она репетирует дома?
— Иногда. Теперь, конечно, реже. Вы, может, слышали, она и Андрей готовят новую постановку на сцене Камерного театра.
— Это вместе с мужем? Что за постановка? — поинтересовался Кравченко, удобно развалившийся на заднем сиденье. — Опера?
— Опера Рихарда Штрауса «Дафна». Пока это только Проект, однако с главным условием вопрос решен — средства есть, — Файруз усмехнулся. — Проблемы финансирования Марину Ивановну более не беспокоят.
Кравченко важно покивал головой, словно название оперы и имя композитора были ему отлично известны.
— Марина Ивановна возвращается на отечественную сцену. Это подарок нам всем, — умильно вставил Мещерский. — Вы говорите, и ее муж будет петь в «Дафне»?
— Ну, собственно, ради Андрея все это и затевается. У него ведь огромный талант, но, к сожалению, здесь, в России, пока не представлялось возможности… — Секретарь вдруг умолк. — Но пока это все — как это пословица русская говорит? Шкура незастреленного медведя?
— Шкура неубитого медведя, — поправил Кравченко. — А на Востоке говорят «шерсть овцы будущего лета».
А вы в Баку родились, Агахан, да?
— Нет, подальше. — Секретарь плавно свернул с шоссе на узкую полосу бетона, проложенную по берегу какого-то обширного водоема (темнота мешала его разглядеть). — Чуть подальше, Вадим Андреевич. Я родился в Тегеране.
Кравченко улыбнулся и расспрашивать далее секретаря, неожиданно оказавшегося иранцем, не стал.
А тот нажал кнопку на приборной панели, и салон наполнился музыкой: «Европа-Плюс» передавала программу «Презент». Пели старички «Смоки», затем «АББА» выдала нечто приятное из далекой юности…
— Позавчера вечером приехали Григорий Иванович и Новлянские. Так что все гости в сборе. Завтра, если хотите, на лодке можно поехать на Каменное озеро. Григорий Иванович большой любитель рыбной ловли, — рассказывал Файруз. Мещерский догадался, что он имеет в виду брата певицы и детей ее первого мужа.
Однако соображалось все труднее, снова слипались глаза — от усталости бессонной ночи, переезда. И «АББА» пела нежно, сладко, баюкала и ласкала. Как вдруг…
Файруз резко крутанул руль вправо, завизжали тормоза. На шоссе прямо перед ними вырос милиционер в форме. Они едва не задели его.
— Офицер, в чем дело?! Мы разве что-нибудь нарушили? — Файруз опустил стекло. — Что вы кидаетесь под колеса?
Милиционер, судя по погонам — старший лейтенант, наклонился, рассматривая сидящих в машине. Мещерский обратил внимание на то, как именно он держит свой автомат — так, как положено по уставу: готовность номер один.
— Пожалуйста, предъявите документы.
Автомат — веский аргумент. Они подчинились беспрекословно. Откуда-то из темноты к милиционеру подошли еще двое штатских. Кравченко на всякий случай придвинулся ближе к двери, незаметно расстегнул куртку — черт их знает, сейчас времена аховые. Ждешь милицию, а получишь ряженых «лесных братьев».
— Извините. — Лейтенант, изучив их паспорта и лицензию Кравченко, вернул документы, козырнул. — Помощь не окажете?
Кравченко полез из машины.
— А в чем дело?
— Я помощник дежурного по отделу милиции. Это вот товарищи из уголовного розыска. У нас аккумулятор сел, — милиционер ткнул куда-то вбок. И там под деревьями метрах в пяти от дороги Кравченко узрел контуры «уазика»-"канарейки". — Мы по рации с отделом связались, но пока наши доедут… А нам срочно место осматривать нужно. Вы не могли бы развернуть машину и посветить нам фарами?
— Конечно, можем, — Файруз включил мотор, — командуйте, офицер.
— А что случилось? — встревожился Мещерский, тоже вылезший из машины.
— Увидите. Нервы-то как, в порядке? А то с непривычки лучше отвернуться.
Пятно света от фар «Хонды» выхватило из мрака сначала стволы сосен, почти вплотную подступавших к дороге, затем группу людей, копошащихся на их фоне, видимо, опергруппу: несколько милиционеров в форме, полную решительную женщину в болоньевой куртке и высоких резиновых сапогах — очевидно прокурорского следователя, судя по папке с бланками в руках, и молоденького парня в клеенчатом защитном костюме — эксперта или патологоанатома. Приятели подошли ближе — в траве, сочно-зеленой и четко обозначенной до самого последнего стебелька от падающего под нужным углом электрического света, лежал человек. Судя по одежде — мужчина. Однако старый или молодой, сразу и не определишь: лицо его было страшно изуродовано, залито кровью. Черная лужа растеклась далеко по траве.
Кравченко присел на корточки.
— Мама родная, кто ж его так отделал? Да и недавно совсем. Кровь свежая.
— Убит около часа назад, — один из оперативников тоже опустился рядом. — Его охрана с дач обнаружила, нас вызвали. Вы когда ехали, никого на дороге не встретили?
— Да разве мы смотрели? — удивился Мещерский. — А потом все равно ночь уже. И к тому же мы только сегодня из Питера прибыли. И на тебе.
— Он местный? — Кравченко оглядывал одежду убитого — грязную и ветхую: допотопный бушлат в заплатах, старые армейские брюки, башмаки без шнурков, изъеденные молью шерстяные носки.
— Не местный, но я его вроде признал, — сказал один из милиционеров. — Валентина Алексеевна, — обратился он к следователю, — сдается мне, из бригады он, что дачи тут строит на озере. Ориентируюсь я по бушлату. Ко мне на участок один тут регистрироваться приходил точно в таких вот тряпках. Фамилия его Коровин, зовут Семен, ну, это того, кто приходил. Сам вроде из Петрозаводска.
— Шабашник? — хриплым прокуренным басом осведомилась следовательша.
— Ну да. Если это тот. Коровин — слесарь по профессии. Они бригадой водопровод к дому Гусейнова вели. Это ж мой участок. Погодите-ка, я его сейчас обыщу. Можно?
Ничего вам тут не нарушу?
В карманах бушлата и брюк никаких документов не оказалось, но зато был извлечен рваный бумажник, а из него уже — деньги в сумме девяти рублей с мелочью.
А кроме того, две бутылки водки «Абсолют».
— Это он, бедняга, из магазина топал. С автобуса сошел. А тут его и… Но выходит, не ограбление. Деньги-то целы.
Мещерский с омерзением смотрел на лужу крови у себя под ногами. "Вот тебе и сон, — вертелось у него в мозгу. — Вот тебе и баба Лена со своими «предчувствиями».
Вот вляпались-то, а? Надо же — ухлопали бомжа, а нас и поднесло".
— Чем его? — спросил он у лейтенанта, остановившего их на шоссе.
— Острым и тяжелым предметом. Топором наверняка.
Видишь, как изрубили. Как кочан на засолку.
— Юрий Петрович, диктуйте, сколько ран, их расположение, — следовательша притулилась на поваленной коряге и, согнувшись в три погибели, начала деловито заполнять зелененький бланк протокола.
— Всего ему нанесено около двадцати ран. Но могу и ошибиться пока. Пишите везде примерно, — патологоанатом подвинулся к трупу, и Кравченко с его соседом пришлось уступить ему место. — Так, обширные повреждения лицевого отдела. Фактически и лица тут уже не осталось: девяносто пять процентов кожного покрова уничтожено.
Так, пишите: проникающее ранение…
Мещерский слушал: «рубленые раны в количестве… на участках ушного, шейного отделов.., перелом обеих ключиц.., перелом гортани…» К горлу подкатила тошнота.
Кравченко стоял поодаль, потом повернулся и пошел к машине. Агахан Файруз так и стоял там все это время, тяжело опершись на капот. Он был мертвенно-бледен.
— Вам плохо? — спросил Кравченко.
— Да… Что-то не по себе вдруг стало.
— Вы не смотрите, не надо. Вдохните глубоко.
— Не беспокойтесь. Не обращайте внимания. Вот уже прошло. Это все запах.
— Какой запах?
— Ну, я иногда остро реагирую на запахи, это моя особенность. — Секретарь предупредительно открыл дверь машины, но Кравченко покачал головой, мол, спасибо, не сяду. — А тут порыв ветра и такая ужасная вонь, как на бойне.
— А на бензин вы так не реагируете?
— Нет.
— А вы бывали на бойне?
Иранец молча кивнул и сел, за руль. Он так и не выключил радио. Только громкость убавил: «Европа-Плюс» грустила о любви вместе с Адриано Челентано.
Аварийка из отдела милиции прибыла часа через два.
И все это время им поневоле пришлось провести на месте убийства. ""
— Не нравится мне все это, Валентина Алексеевна. — Судмедэксперт, окончив осмотр, стянул резиновые перчатки и бросил их в пластиковый мешок. — Обратите внимание, какая странная, я бы сказал, неэкономичность и нецелесообразность действий. Остервенелость прямо. И какое чудовищное количество ран для столь малой поверхности — лица! Зачем? Он же убил его с первого удара. А затем просто рубил череп. И метил именно в лицо.
Кравченко заметил, как при этих словах оперативники в штатском быстро переглянулись.
— Что, не первый случай такого рода? — улучив момент, спросил он их.
Они смерили его с ног до головы, потом один, плотный брюнет лет тридцати пяти с родинкой-мушкой на щеке, ответил:
— Нет, убийство пока первое. Иных подобных не зафиксировано. Но…
— Значит, почерк знакомый?
Брюнет явно колебался, отвечать или нет любопытному очевидцу. Кравченко решил склонить чашу весов в свою сторону.
— Я, конечно, не специалист и слабо разбираюсь в вашем кодексе, но сдается мне, — он помедлил, а потом интимно понизил голос, — осмотр места происшествия у вас малость незаконный вышел. Без понятых ведь, а?
— А вы что ж с товарищем, откажетесь в случае чего? — брюнет прищурился.
— Да боже упаси. Только мы ведь до сих пор не предупреждены. Ну в протоколе-то — ответственность там за ложные и тэ пэ… Закорючек-то наших нет там в графе «подпись», а значит, осмотр незаконный, без понятых.
— Да где ж мы в лесу, кроме вас, понятых найдем? Да еще ночью!
Кравченко сочувственно вздохнул: «Ай-яй-яй, но разве это ко мне вопрос, дорогие мои?»
— Ну ладно, друг. — Опер, мгновенно сориентировавшись, положил увесистую длань ему на плечо. — Выручили вы нас, спасибо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10