Незнакомец шагнул в нарисованное мной, плавно слился с ним и тихо, ровно проговорил:
- Все окутано тайной.
Ой ли, - свистнул в моей голове какой-то иронический Соловей-разбойник, - так уж и все?
Я заметил, что все, даже Гулечка, с любопытством прислушиваются к словам моего незванного собеседника. Он говорил:
- Эманации... Психофизическая энергия... Уходит же она куда-то... Она необходима... Инопланетяне... Все очень сложно... Пока больше ничего не могу сказать...
Снова помолчали, незнакомец тусклыми больными глазами смотрел в угол комнаты, и вокруг его головы дребезжала большая зеленая муха.
- Тарелки... Треугольники...
Наконец он смолк окончательно.
---------------
Гулечка вошла зачем-то в ванную, я кинулся следом, закрыл дверь на щеколду, и мы остались наедине. Забрезжил просвет во всей этой бесноватой кутерьме. У меня появился шанс сказать ей все, что накипело. Грозно держала она в руке зубную щетку, строго, н е п о д к у п н о смотрела мне в глаза, и свет желтой лампочки как-то капризно, плаксиво озарял наши теснившиеся друг на друга фигуры, ванну с потрескавшейся эмалью, этажерочку, до отказа набитую орудиями гигиены, отсыревшие стены, сумрачно и убого истекавшие своим неодушевленным потом.
- Ты должен извиниться за вчерашнее, - возвестила Гулечка, и в ее голосе стояла непреклонная воля. - Пока не извинишься, нам не о чем говорить.
Я усмехнулся как в кривом зеркале, а убедившись, что наше уединение ее не пугает и, скорее, я сам дрожу, как листок на ветру, решить взять ее измором:
- Гулечка, зачем ты натравила их на меня... этих шутов, скоморохов... Мне так все это ненавистно, а ты...
- Ты слышишь, что я тебе говорю?
- Чего они добиваются от меня? - частил и сыпал я. - Избавь меня от них, прошу, освободи, прогони их, и будем вдвоем, нам ведь сегодня ехать...
- Пока не попросишь прощения...
- Прости меня, Гулечка, - перебил я.
- Не у меня проси, у них, у людей, у старой женщины, которую ты оскорбил, которая по твоей милости едва не лишилась жизни.
- Это было бы слишком сильно, Гулечка, слишком драматически... достаточно, что попросил у тебя. Не настаивай. Со мной так не надо. Не пройдет! С какой стати ты решила отдать меня им на растерзание? О, Гулечка, просить у них прощения? Этого я делать не буду. Хоть убей, а унижаться перед ними не стану.
Она была до совершенства красива в своем роскошном красном платье, разметавшемся повсюду в ванной, необыкновенно красива, метавшая молнии из больших подведенных тушью глаз и подбавлявшая крови в и без того густо нарумяненные щеки, была неприступна, величава, как отлитая из бронзы статуя. Хоть я и стоял перед ней, как нищий, как больной полумертвый старик, и с нею, за нею, за нее был весь мирок, куда она сейчас направит шаги, у меня ни шиша не было и ничем я в действительности не мог ее больше соблазнять, я все же не удержался и в удовлетворении потер руки, подумав о том, что обладаю такой женщиной.
- Старухи той что-то здесь не видать... я безумно рад, что она выжила, выкарабкалась, это факт, Гулечка, - сказал я, - но просить прощения у нее не буду, а тем более еще у кого-либо... кроме тебя, разумеется.
- Значит, - начала она, но я тут же воскликнул:
- Не спеши, Гулечка, не спеши решать, ведь так ли уж ты все поняла, до конца ли?
- Пропусти меня, - хмуро она отозвалась, - мне пора. А ты как знаешь...
- Я тебя не пущу... пусть они идут, куда хотят, а мы вдвоем...
- Пропусти!
- Гулечка, - крикнул я, - я тебя не пущу.
Она вздрогнула от неожиданности, и даже не один раз, а два или три, это были своего рода конвульсии, и она содрогалась. Можно было подумать, что я надавал ей оплеух, но у меня мгновенно возникла другая мысль, я подумал, что происходящее с ней обстояло так, как если бы я вошел в ее плоть, когда она менее всего этого ожидала, и ей одновременно и странно, и больно, и сладно, и сейчас она вообще запрокинет голову и зайдется сумасшедшим смехом. Поддерживая в себе эту благодатную и плодотворную мысль, я поднял руки, словно намереваясь передать ее Гулечке в порядке некоторого воплощения в действительность.
Она тоже подняла руки, так что наши пальцы чуть было не встретились где-то в красном вихре ее платья, но, минуя возможные варианты, полурожденные моими мечтаниями, ее руки взяли мои плечи и попытались столкнуть меня с пути, который представлялся моей подруге более реалистическим. Жест у нее вышел уверенный и властный, я даже поверил, что ей достанет сил одолеть меня. Однако начатое мной делание любви все-таки еще продолжалось, и даже если оно смахивало на сражение с ветряными мельницами, порывистое чмоканье, издаваемое моими губами, было, как ни верти, поцелуями, которые я без устали отпускал Гулечке в пекле ее борьбы со мной.
- Голубка, - говорил я, - тебе нельзя отворачиваться от меня, я же тебя люблю! И отталкивать меня не надо. Не уходи, побудем вдвоем, посидим, поговорим... Или ты хочешь поразвлечься? Но я развлеку тебя, я сумею тебя развеселить. Ты скажи, чего тебе хочется, и я сделаю...
- Послушай, - прервала она мою речь, - если бы ты любил меня и действительно стремился угодить мне...
- Ну почему же угодить, Гулечка? Просто я хочу, чтобы хорошо было и тебе, и мне.
- Нет, ты дослушай, - с досадой произнесла Гулечка. - Ты сладко поешь. Но я тоже кое-что понимаю, и вот что я тебе скажу: пока ты не извинишься за вчерашнее...
- Мы уже покончили со вчерашним, - перебил я. - И никуда я тебя не пущу, буду стоять тут стеной, а ты хоть кричи и зови на помощь. Хоть ядовитой слюной в меня плюнь, а все равно не пройдешь.
- Я вижу...
- Да, ты видишь, но ты не понимаешь... а пора бы понять, Гулечка, пора тебе эту простую истину...
- Знаешь что, - возвысила она вдруг голос и опять схватила меня, некогда мне тут с тобой разводить турусы.
Конечно, я ее провоцировал на что-то вроде маленькой, как бы семейной потасовки, иначе тот возмутительный намек, который я вложил в фразу с применением, так сказать, "ядовитой слюны", не растолкуешь. Ведь на самом деле мме все в Гулечке было мило и сладко. Мне нравилось, как нарастает ее гнев, как она сжимает кулачки, а корни ее волос словно раскаляются и начинают испускать страшноватый адский свет, я хотел ее раззадорить и для этого был готов нагло смеяться ей в лицо.
Я стоял в проходе между бортиком ванны и стеной, преграждая ей доступ к двери, и Гулечка с рычанием, но каким-то пронзительным, мелким, крысиным, дернула меня за волосы, а другая ее рука, выброшенная вперед, ударилась о стену и рикошетом больно съездила меня по носу. Я на всякий случай легонько отступил, видя, что лучше все-таки переждать, пока в ней истощится непомерная, безудержная, искренняя лютость и начнется что-нибудь более напоминающее игру. Но тут началось именно самое главное. Зацепившись каблуком за край деревянной решетки, лежавшей там на полу, я не удержался на ногах и шлепнулся на задницу.
Похоже, Гулечка решила, что победа сделана и можно уходить. Однако я, сидевший на полу и навалившийся спиной на запертую дверь, еще имел достаточный рост, чтобы считаться основательной преградой на ее пути. Необыкновенные и жутковатые проекты закопошились в голове моей подруги, ей вдруг представилось, как из глубины тьмы, где происходила наша схватка, пламенем взвивается ее красное платье и сама она, возвысившаяся, взлетевшая на сказочную высоту духа, легко и с особой грацией неумолимости перешагивает через меня.
Поддавшись чарам этого видения, Гулечка впрямь взялась осуществлять авантюру, но сказать, что в ее действиях было что-то хоть отдаленно смахивающее на воздушно-балетное перешагивание, было бы сильным преувеличением, ибо она всего лишь полезла через меня с грузностью и нетренированностью бабы, в которой именно в такие мгновения улавливается попорченность временем, бремя чрезмерных, утомленных телес. Но я обращал главное внимание не на тонкости различия между мечтой и действительностью, а на выгоды создавшегося положения. Естественно, я тотчас заключил Гулечку в объятия, и пока она колебалась и трепыхалась на моей груди, продолжая мостить дорогу к свободе, мои руки крепко ощупали ее трясущееся от ярости тело, отыскивая в устроенном нами огромном клубке заветные линии бедер. Все-таки это было не только смешение мгновенно вспотевших, как бы разоренных тел, но в своем роде и соитие. В эту минуту я и не думал желать иного. Мои пальцы, проникнув под ее платье, наконец побежали по теплым линиям, которые я искал, и они были как лучи, а раз так, я не мог не понимать, что они исходят из какого-то общего центра, спускаются с высоты, которую я не имел права оставлять без внимания. И мои руки словно окунулись в жар солнца, когда я добрался до того источника.
Гулечка взвизгнула, закричала, заелозила и, как могла, вытянулась вверх, запрокинув голову. Была ли то обида и ярость унижения, или все же в ней взяли верх истинные потребности природы? Она боролась как зверь, кувыркалась, как бумажный кораблик в водовороте. Одному Богу известно, что было у нее на душе, я видел только, что ее шея, низко пролегшая трубой над моим лицом, от крика дрожит и слегка раздувается. Дернувшись, взбрыкнув, она боком ударилась в дверь, и щеколда отлетела. Гулечка вырвалась из моих объятий и исчезла за дверью, а я, сам не знаю почему, остался на поле нашей брани, сел на бортик ванны и задумался, опустив голову. Я слышал голоса, шаги, смех, потом захлопнулась входная дверь и все смолкло. Гулечка ушла, бросив меня одного в чужой квартире. Мне оставалось гадать, не явится ли ее мать, чтобы выразить изумление моим присутствием. Впрочем, вряд ли она отобрала у меня шанс ретироваться прежде, чем вернется старуха. Я не под замком, не под стражей. Или она даже знала наверняка, скажем, что ее мать не появится. Подумать только, рассуждает сейчас Гулечка и нервничает, кусает от злости губы, до чего этот парень докатился, повалил меня на пол ванной, хотел взять силой, вздумал указывать, что мне следует делать, а что нет. О, проклятое, разнузданное животное, кричит Гулечка, вновь и вновь запрокидывает голову и потрясает кулаками в сторону неба, создавшего наглых, похотливых тварей. А если шире взглянуть, отношения между нами какие-то даже домашние, не выгнала же она меня на улицу, значит, не вконец разгневалась, и мне еще сужденно попользоваться ее добротой, к вечеру она остынет, вернется и приласкает меня, пощекочет мне брюшко. Я научился ценить каждое ее движение, ловить каждый ее жест. Но есть ли после случившегося во мне человек, как бы даже знаменитый живописец? И она, Гулечка, - где же ее благоговение, ее искание теплого местечка? Я перестал понимать. Почему она так одичало боролась со мной, дралась? Если она раскусила мою игру, почему не прогоняет меня, продолжает возиться со мной? И на что рассчитывает, если не раскусила и для нее я по-прежнему окружен ореолом тайны?
И вот я почувствовал, что ненависть шевелится в моей душе в ответ на любое предположение, любой вариант, т. е. раскусила она меня, нет ли, втайне благоговеет или презирает - все было мне одинаково досадно, в худшем смысле досадно. Но идти мне было некуда, я сидел на кухне и рассеянно смотрел в окно. Должна же ситуация как-либо разрешиться, стало быть, пусть разрешается сама собой. Я увидел на дне глубокой тарелки аппетитный на вид пирожок, понял, что он приготовлен ею, она вылепливала его своими пальчиками, выпекала; и это было трогательно, потому что она ушла, а пирожок остался как маленькое вещественное доказательство ее существования, ее заботы о ком-то, хотя бы всего лишь о собственном желудке. Я едва не взял пирожок на память, так он меня растрогал, а потом просто съел его, с теплотой думая о Гулечке, вспоминая ее. Сдается мне, более вкусного пирожка я не пробовал и никогда не попробую. Постепенно я почти что задремал. Время тянулось медленно, и мне сквозь дрему казалось, что на поезд мы уже опоздали. Вот в солнечных лучах Гулечка бежит по рельсам и, размахивая гигантским чемоданом, кричит удаляющимся вагонам: подождите, не уезжайте без нас; и Лора что-то тараторит. Лора возникла в кухне, будто с потолка свалилась.
- Помиритесь с ней, - сказала она с голубиным вздохом-бульканьем, будьте благоразумны, Трифон.
- Чьи интересы вы представляете на этот раз, Лора? Моей жены? Или ее?
Но мы, похоже, отлично понимали друг друга.
- Нужно считаться, кое с чем мириться, многое прощать, уважать, сочувствовать, уступать... - терпеливо зачитывала Лора свод законов правильного общежития. - Уступите сегодня ей, завтра она уступит вам. Ведь вы сегодня должны ехать.
- Да я не против, - сказал я, - совсем не против уступить ей и ехать...
- Вот и прекрасно, - вздохнула миротворица с облегчением. - Я сейчас позову ее и вы при мне помиритесь, идет? Вы обещаете мне? Я затем и приехала в такую даль... А дома ждут гости, дел невпроворот. Но скажите, вы были с ней в близких отношениях?
- А зачем вам это? - удивился я.
- Это всегда интересно знать. Или мне следовало у нее спросить? Но Августа такая странная, я не решилась... а ведь это важно. В скобках замечу, что вижу не иначе как серьезными ваши виды на мою подругу. Августа заслуживает только глубокого отношения, ей нужен солидный человек, достойный партнер, надежный спутник жизни. Простите за нескромный вопрос: вы были когда-нибудь женаты?
- На Жанне, - напомнил я просто.
- Ах да, совсем забыла, не о том, честно говоря, голова болит, забот полон рот, к примеру сказать, супругу моему опять нездоровится... Что ж, не получилось с Жанночкой, попробуйте с Гулечкой. Вам и карты в руки.
- А вы ее спрашивали, хочет она?
- Ну, молодой человек, не я же на ней женюсь!
- Я бы женился. Но вы должны понять... если бы она вас подослала обсудить этот вопрос, тогда другое дело, мы бы в пять минут все решили. Но у нас с ней как-то и речи об этом никогда не заходило. Я даже не заикался...
- Напрасно! - воскликнула Лора с чувством. - Зря вы это. Пустое дело в ваши годы болтаться, не делая предложения готовой невесте. Жанна хорошая девушка, но она обыкновенная, таких тысячи, ее духовные запросы, если вообще имеет смысл говорить о таковых, простираются недалеко, и я понимаю, Трифон, вам скучно с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41