А вдруг с американцем что-то произошло?
– Кто выдал сержанту увольнительную?
– Вы, сэр, – ответил денщик. – Он ведь молодожен. Не волнуйтесь, он скоро вернется, и тогда мы отправимся в погоню на джипе.
– Что ты порешь! Этот ублюдок уже и так опаздывает. Я отпустил его на три дня, а он, насколько я его знаю, будет шляться целую неделю. Где его носит? Я расстреляю этого болвана за дезертирство!
– Что с золотыми слитками? – спросил старейшина.
– За золото на волнуйся. Пересчитай людей, как я велел. Женщина не могла провернуть это в одиночку, ей кто-то помогал. Немедленно приведи ко мне часового, который охранял ее, и не паникуй.
Его собственный, принадлежащий лично ему, американец был похищен, с яростью подумал Нью. А ведь благодаря ему капитана могли повысить в звании или даже наградить. Уже завтра он мог бы стать майором, а то и выше. Фотографии в газетах, медали, прием у президента… Он бы всем им показал. Ну зачем он дал сержанту увольнительную на три дня! Капитан был зол и растерян, все происшедшее ввергло его в уныние. В этот момент он был бессилен, и вынужденное бездействие приводило его в ярость.
– Принеси мне выпить! – рявкнул он денщику. – Я должен подумать. Возьми бутылку, открой ее и лей мне в глотку – лей до тех пор, пока не появится джип. Понял?
11
– Мы должны идти, – промолвила Бернадетт. – Капитан погонится за нами.
– Времени у нас хоть отбавляй. Капитану еще нужно протрезветь, он здорово набрался прошлой ночью.
– Теперь он уже, наверное, проспался.
– Но он не станет преследовать нас пешком, ему придется дожидаться джипа, а это займет несколько дней. Он сказал, что отправил его куда-то.
Они только что поели. Собака тоже получила свой кусок солонины и галету, но все еще держалась в отдалении.
Бернадетт поднялась:
– Пора.
– Успокойся, Бернадетт. Ты нервничаешь, ты устала. Поспи немного – тебе надо восстановить силы. Нам предстоит долгий путь.
– Я не устала.
– Зато я устал. И в этом нет ничего стыдного.
– Мы не можем спать одновременно.
– Здесь мы в безопасности, нас пока никто не ищет. Ты ведь не собираешься уйти без меня, правда? Ну давайте же, мадам, устроим короткий привал. Отдохнем, пока есть такая возможность.
Глядя друг на друга, они уселись под тамариндом. Почему американец так заботился о ней? Теперь он выглядел гораздо моложе, чем ей показалось вначале. В его глазах, словно у ребенка, светились искорки или, может быть, это вылезала наружу задиристость? Должна ли она сдержать слово, которое дала Минь Хо и своему народу? Американец наивен, его легко обмануть. Но какая женщина сможет лишить мужчину свободы, если он только что спас ей жизнь?
Раньше все было проще. Всего лишь сутки назад между ними существовала четкая граница. Он был врагом, агрессором и свиньей, поэтому она могла действовать без колебаний и угрызений совести. Теперь они были вместе, хотя она все равно не могла верить ему до конца. Как же ей быть? Он отдал ей винтовку. Но это – потому что он не знал, что происходит в ней. Если сейчас она предаст его, то совершит преступление против такого же человека, как она сама. Бернадетт вновь посмотрела в глаза Клэя и увидела в них полное доверие к себе. Она устала. Сейчас она не должна принимать никаких решений. Нет, должна! Если он – враг, она обязана застрелить его. Или – остаться с ним и даже защищать от того, от чего он бежит. Он, очевидно, не боится ни ее самой, ни ее товарищей. И он не испугался офицера южной армии. Пусть он американский летчик, но он отважен, и в нем что-то есть.
Это поле – не публичный дом в Сайгоне. Человек, сидевший напротив нее, дал ей свободу, оружие и не был похож на тех скотов с белой кожей в меблированных комнатах, которых она так ненавидела. А может, он был таким же. Все они одинаковы. Нет, сейчас она его не убьет. Она слишком устала, чтобы кого-либо убивать.
Бернадетт откинулась назад, и Клэй подложил свой рюкзак ей под голову. Подняв с земли высохший плод тамаринда и вытащив семечко, девушка засунула его в рот. Этот вкус напомнил ей детство.
– Хочешь конфетку с дерева? – мягко спросила она.
– Только если от них не толстеют. Я на диете. Давай, конечно, – они рассмеялись.
– Я рад, что встретил тебя, Бернадетт, – сказал Клэй, и она поняла, что он говорит правду. Девушка дала ему несколько зерен тамаринда, и он тоже положил их в рот. Горьковато-сладкий вкус пришелся ему по душе. Американец тоже откинулся и стал смотреть на толстый ствол дерева. Затем – повернулся к ней.
– Как ты думаешь, мы влипли?
– О чем это ты?
– Нам не выбраться отсюда.
– Ты можешь идти куда угодно. В этой стране ваших – пруд пруди.
– Нет, не могу.
– Почему?
– Потому что я мертв. Я умер много лет назад. Я даже не рождался на свет. Тебе не понять этого.
– Ты – офицер ВВС. Многие люди здесь считают вас своими спасителями. Вспомни, что произошло в деревне. В случае необходимости капитан довез бы тебя до твоего самолета на собственном горбу. Он так и сделает, если поймает нас. Вот я – действительно влипла. Я ведь провалила задание.
– Я так и знал, что ты не поймешь меня.
– Тогда объясни по-человечески.
– Это долгая история.
– Ты действительно не можешь вернуться к своим?
– Я этого просто не хочу. Я задумал все это уже давно.
– Что задумал?
– Пропасть где-нибудь. Стать таким, как все. Выяснить, кто же я на самом деле.
– Ты – Клэйтон Уэйн-Тернер. По крайней мере, назвался ты именно так.
– Нет, это они назвали меня так, но родился я с другим именем.
– Что ты имеешь в виду?
– Я – не сын своих родителей. Меня усыновили где-то в Германии в 1935 году. Я не знаю ни своего подлинного имени, ни своих настоящих родителей. Перед тем, как ваши люди подстрелили меня, я как раз собирался это выяснить.
– А зачем? Что это изменит? Ты только запутаешься окончательно.
– Возможно, ты и права, но запутаться больше, чем сейчас, уже невозможно. Я появился на свет с заранее расписанным будущим, моя карьера была спланирована, мне было сказано, что все двери, до которых я соизволю дотронуться, будут распахиваться в ту же секунду. Как они были правы! Все происходило именно так. Я шел по своей запланированной жизни так же легко, как нож проходит сквозь масло. Я оправдывал все надежды, которые возлагала на меня семья, я жил так, как меня обязывало великое имя, которое на самом деле не принадлежало мне. Все это с самого начала было одной большой ложью. – Они должны были сказать тебе обо всем еще в детстве.
– Может быть, но они этого не сделали. Им было плевать на меня, вот почему они лгали.
– Ты не прав! Возможно, они боялись, что ты убежишь.
– Ну, не знаю… Так или иначе, если нам доведется выбраться отсюда, я отправлюсь в Европу и выясню, кто же я на самом деле.
– Ты – тот, кто ты есть, кого сделали из тебя школа, воспитание и карьера.
– Я хочу узнать, чей я сын, какое имя стоит на подлинном документе о моем рождении. Была ли замужем моя настоящая мать, жива ли она и волновала ли ее когда-нибудь моя судьба.
– А вдруг она была вынуждена отдать тебя?
– Все может быть, но я хочу знать правду. Уэйны-Тернеры воспринимали мир только сквозь призму денег. Они, должно быть, купили меня – как собаку.
– И для тебя настолько важно узнать это, что ты решил стать дезертиром?
– Дезертир… Опять это сволочное слово! Разве не может человек быть свободным? Знаешь ли ты, что значит жить, идя по дорожке, давным-давно вычерченной для тебя кем-то другим? Когда тебе сообщают, куда и на сколько ты едешь, на какой остановке ты должен сойти, но никто не говорит – почему? Я был хорошим маленьким мальчиком и всегда пытался угодить им. А они все время врали. Иногда я просыпался по ночам и чувствовал, будто лечу в пропасть – ты можешь себе представить? Небольшой комочек плоти, падающий в бездну, и не за что зацепиться. Мне казалось, что я схожу с ума, я совершал дикие поступки и мог бы причинить вред другим, если бы не сдерживался. И сейчас я временами хочу умереть, а временами – жить. Я не дезертир, повторяю тебе. Я – покойник. Покойник, понимаешь?
В голосе Клэя звучала злость, но в глазах – стояли слезы. Он пытался скрыть свою растерянность и напоминал Бернадетт ее саму. Она, наверное, сошла с ума – ей вдруг захотелось погладить его по волосам. Все вокруг дышало миром. Собака, отыскав укромное местечко в тени, задремала.
– Когда ты об этом узнал… Как это было?
– Лет пять назад. Сначала об этом сказала мать. Нет, не то чтобы она взяла и рассказала мне об этом. Она ругалась из-за чего-то, и я сказал: не хочу, чтобы ты была моей матерью. Тогда она завопила, что я и так не ее сын. Я подумал, что она пьяна (собственно, так оно и было), но это уже не имело значения. Сперва я ей не очень поверил. Я был слишком занят, притворяясь, что живу счастливой жизнью – и тогда, и потом, с женой, и в армии. А через пару месяцев мать умерла. Я прилетел на похороны, и на следующий день ко мне заявился адвокат нашего семейства. Мы заперлись в старом дедовском кабинете, и он рассказал, что мать приходила к нему незадолго до своей смерти. Она передала ему запечатанный конверт, адресованный мне, и просила не спрашивать о его содержимом. Даже заставила его поклясться, что он не станет этого делать. Наверное, это был один из тех редких дней, когда она была трезва. Адвокат рассказал мне об акциях, деньгах, земле и всем остальном, а затем – вручил тот самый конверт. Сзади она заклеила его воском и намалевала там с полдюжины своих подписей. Когда я стал открывать его, адвокат поднялся и сказал, что он прежде уйдет. Он не хотел присутствовать при том, как я буду это читать, повторив, что он дал на этот счет слово.
Письмо было коротким, но предельно ясным. В нем мать недвусмысленно сообщала, что я был усыновлен, и просила прощения за то, что мне не сказали об этом раньше. По ее словам, в дни их молодости это было не принято. Да и не имело значения, поскольку, писала она, об этом все равно никто не знал, кроме нее и моего отца, который затем погиб на войне. Я перечитывал это письмо снова и снова, держал его при себе в любом месте, где бы ни находился. А потом – сжег. Я решил, что она была права: все это ничего не значило и ничего не меняло. Я унаследовал имя и то, что было с ним связано. Но потом, после того, как письма не стало, у меня все пошло наперекосяк. Я потерял покой, целеустремленность уступила место растерянности, я утратил интерес ко всему на свете. У меня начались кошмары, помутнения… Это очень опасно, когда ты – летчик. Я пытался бежать от самого себя, найти свою сущность. Ну, не умора?
Бернадетт показалось, что американец вот-вот расплачется.
– А почему ты не обратился к кому-нибудь? К доктору, например?
– Ты имеешь в виду психиатра? Я не мог – они бы вышвырнули меня из ВВС. Поверь, психиатр точно решил бы, что я спятил. Потому что так оно и было. У меня начались галлюцинации, обращаясь к людям, я путал их имена, я допускал грубейшие ошибки в полетных планах и всей этой военной дребедени. К счастью, тогда не было особенно активных действий, и только поэтому никто не пострадал. Я знал наверняка, что во время какого-нибудь серьезного задания у меня будут крупные неприятности. Несколько раз я ездил в Бангкок, кутил там до посинения, а потом шел пешком по дороге и разговаривал с самим собой. Я сходил с ума.
– Тебе было не с кем поговорить? Хотя бы с женой, или с кем-то еще?
– Да я никогда не был особенно разговорчивым. Меня даже называли Клэй-молчун. Думали, что я сноб. Может, так оно и было, но, по-моему, я был скорее измученной душой, которую никто не понимает. Я все время прятался за стеной высокомерия. Возможно, это было как-то связано с моим усыновлением – не знаю. Я плыл по течению. А потом, примерно месяц назад, меня осенило. Моя жизнь не удалась, ведь так? У меня ничего не вышло с единственной женщиной, которую я любил, я был не нужен в ВВС… И я решил разыграть собственную смерть. Взять перерыв, исчезнуть без следа. Я начал думать, как это сделать. Я планировал каждый шаг, и это не давало мне окончательно свихнуться. И вот я наконец взлетел. У меня было рассчитано все до мелочей, а ваши люди подстрелили меня. Теперь я уже не могу вернуться. Я не сделал бы этого, даже если бы смог, потому что тогда я действительно сойду с ума.
– У тебя есть дети?
– Дочь. Но я для нее был не очень хорошим отцом. Сначала она была слишком мала, и я держался в стороне, а потом со мной стало твориться то, о чем я тебе рассказал, и я утратил интерес ко всему. Временами я вообще забывал о ее существовании. Перечеркнув свою собственную жизнь, я перечеркнул и ее. Это эгоистично, я понимаю, но поделать ничего не могу. Я не перестаю повторять себе, что все поправится, когда я узнаю правду о себе.
– Что же ты собираешься делать: умереть, исчезнуть, выяснить то, что хочешь, а затем вернуться назад как ни в чем не бывало? Ты что, не мог сначала поговорить со своей женой, с друзьями?
– Друзей у меня нет, а жена не стала бы слушать. Может, она боится меня? Я не понимаю ее, а она никогда не поймет меня. Она ведь вышла не за меня, а за мою фамилию. Господи, я слишком много говорю!
– Я не против. Ты ведь сам сказал, что времени у нас хоть отбавляй.
– Это несправедливо по отношению к тебе. К тому же я устал.
Сердце Бернадетт потянулось к американцу. Как она могла быть такой эгоисткой! Ее ничего не волновало, а он так нуждался в ней – больше, чем кто-либо другой. И не только как в проводнике. Наконец появилось что-то стоящее, чему она должна была посвятить себя, что-то очень личное, благодаря которому она сможет стать лучше. Слова американца заставили ее вспомнить о детях, о которых она заботилась столько лет, живя в монастыре. Бернадетт протянула руку и дотронулась до его волос. Клэй отдернулся.
– Не делай этого, – сказал он.
– Ты боишься?
– Я не умею обращаться с воспитанными дамами, – ответил Клэй. – Я знаю, ты жалеешь меня, но, пожалуйста, не делай этого. Сейчас у меня на уме только одно: как выбраться отсюда и что для этого нужно. В моей жизни пока нет места ни для чего другого.
– А если у тебя ничего не выйдет?
– Тогда я умру, вот и все. Но пусть тебя это не волнует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38