А задремать было легко. Все-таки я не спал уже две ночи. В ту ночь в Дударях меня томила духота и Венька мешал мне спать, читая свое письмо. И в эту ночь, кажется, никто из нас по-настоящему не уснул.
Сквозь дрему, склеивающую глаза, я изредка поглядывал на Колю, то едущего рядом со мной, то отстающего. И мне казалось, что он тоже задремывает. Вот сейчас мы оба уснем в этом опасном лесу. У меня набрякли веки. Больно смотреть. Я закрыл глаза.
Вдруг Коля толкнул меня рукояткой нагайки в плечо.
– Медведь!
– Где медведь?
– Ну, откуда я знаю где, – благодушно ответил Коля. – Был и вышел…
Я опять закрыл глаза, но Коля снова толкнул меня в плечо.
– Гляди, деревья-то какие…
Я поглядел на деревья, но ничего особенного не заметил.
– Ободранные, – сказал Коля. – Это медведи их ободрали. У них сейчас, наверно, самая свадьба. Хотя по времени-то им пора бы уже отгулять…
Правда, теперь я разглядел: на нескольких деревьях ободранная кора.
Медведи, это я знал, в дни гоньбы сильно злятся, царапают когтями землю, становятся на дыбы и передними лапами обдирают кору с деревьев.
Наклонившись с седла, я потрогал толстую осину, с которой длинными лоскутьями свисала зеленовато-бурая кора.
Видно было, что содрана она совсем недавно, час или десять минут назад: мезга еще не подсохла. Значит, и медведь ушел недалеко. Может, он бродит где-то тут. Может, он уже скрадывает нас.
Это напрасно рассказывают, что медведь будто бы глупее лисы, что он неповоротливый, ленивый. Медведь и хитер и быстр, когда это нужно ему. И нам не уйти от него даже на лошадях, если он захочет нас преследовать в этом лесу.
А стрелять нам не ведено. Венька еще в деревне передал нам строжайшее распоряжение начальника: ни в коем случае не стрелять в лесу без особой команды. Вот загадка для младшего возраста: что делать, если на тебя напал медведь, а стрелять тебе нельзя?
Мою дремоту как рукой сняло.
Невдалеке от нас затрещали сучья. Кто-то тяжелый пробирался по лесу в нашу сторону.
Коля Соловьев придержал коня и вскинул карабин, висевший на шее.
Я потрогал шершавую, рубчатую оболочку гранаты и тут же вспомнил инструкцию, в которой сказано, что «гранату бросать на близком расстоянии, не обеспечив себе укрытия, не рекомендуется». Но мало ли что не рекомендуется! Я все равно брошу, если…
Из зарослей кустарника высунулась лошадиная морда с пеной на губах, а над листвой показалась голова Веньки Малышева в кепке козырьком назад.
– Ну, как вы, ребята?
– Чуть-чуть тебя не стукнули, – засмеялся Коля.
– С чего это вдруг?
– Подумали, медведь…
Венька тоже засмеялся:
– Ну, откуда тут медведи!..
– А это что? – показал Коля на осину.
Венька, как я, подъехал к дереву и с седла потрогал мезгу.
И в этот момент недалеко от нас раздался страшный рев.
Венька оглянулся, и я увидел, как лицо у него дернулось и застыло в испуге. А у меня задрожали руки и ноги и острый холодок пробежал по спине.
– Медведь! – сказал Коля.
А я ни слова не мог выговорить. И Венька тоже.
Позднее мне думалось, что сам я испугался не столько медвежьего рева, сколько выражения лица Веньки. Уж если Венька боится – значит, действительно страшно. И мой рыжий ленивый мерин подо мной забеспокоился. Я чувствовал, как вздрагивает он всей мохнатой, вспотевшей шкурой.
– Я слово даю, что это медведь, – опять сказал Коля.
– Медведь, – согласился Венька. Голос у него вдруг сделался тихий-тихий. И он, как по секрету, сообщил нам: – Я в жизни второй раз слышу, как он ревет. Хуже его рева, наверно, ничего нету…
– Это на него человечьим духом нанесло, – догадался Коля. – Человечьим и еще конским духом. Потным, парным. Это для него все равно что для нас конфетка…
Медведь опять заревел – протяжно, яростно, с хрипотцой. И еще раз. И еще.
Нет, это, кажется, не один медведь ревет. Может быть, их двое или трое.
Может быть, они сейчас дерутся где-нибудь на поляне из-за самки.
Я это еще в детстве слышал, что медведи часто дерутся во время свадьбы. Вот, наверно, они и сейчас дерутся. Но если мы их спугнем, нам будет плохо.
Я представляю себе во всех подробностях, как медведи, прервав междоусобицу, бросаются на нас.
Всю жизнь меня пугали не столько действительные, сколько воображаемые опасности. И всю жизнь я завидовал людям или начисто лишенным воображения, или ограниченным в своих представлениях. Им живется, мне думалось, много спокойнее. Их сердца медленнее сгорают. Им даже чаще достаются награды за спокойствие и выдержку. Их минуют многие дополнительные огорчения, но им, однако, недоступны и многие радости, порождаемые воображением, способным в одинаковой степени и омрачать, и украшать, и возвеличивать человеческую жизнь.
Медведи ревели все сильнее, все яростнее.
Мне казалось, что мы движемся прямо на них. Вот сейчас мы выедем на ту цветущую, обогретую солнцем поляну, где они дерутся подле звенящего на камнях прохладного ключа. А в стороне от ключа, под корягой, под замшелой валежиной, удобно и прочно устроено гайно медведицы – царственное ложе невозмутимой красавицы, даже не сильно польщенной, может быть, что из-за нее сцепились в кровавом поединке самые могущественные властелины тайги.
Я представляю себе в подробностях поединок медведей, хотя никогда не видел его в действительности, и все время держу руку на гранате. Она становится влажной от вспотевшей моей руки, и я слышу ее железный запах.
И слышу голос Веньки, едущего впереди:
– Но имейте в виду, ребята, начальник еще раз нам твердо приказал, что бы ни случилось, стрельбы не открывать. Мы обязаны взять «императора» живьем Убивать его мы не имеем права…
– А он нас тоже не имеет права убивать?
Это спрашивает Коля и смеется.
Венька не успевает ему ответить. Да Коля и не ждет ответа. Он увидел что-то занятное в траве и кричит:
– Ой, глядите, ребята, оправился! На цветы, прямо на кукушкины сапожки!..
– Не кричи, – останавливает его Венька. – Кто оправился?
– Ну как кто? Медведь, – говорит Коля, будто обрадованный. И, смеясь, показывает на то место, где останавливался медведь по неотложной надобности. – Уже, глядите, имеет полное расстройство желудка. Ягоды ел. Голубицу…
«Вот он, наверное, ничего не боится! – думаю я про Колю. – Он и кричит и смеется. А я почему-то боюсь. Это, наверно, оттого, что я не выспался. Но ведь и другие не выспались».
– Это еще не расстройство, – с седла внимательно рассматривает медвежий помет Венька. – Если бы этого медведя легонько рубануть по хвосту прутом, вот тогда бы он правда расстроился. Он на задницу очень хлипкий. От него бежать ни в коем случае нельзя. Словом, нельзя его пугаться…
Я завидую Веньке. Ведь я хорошо видел, что он испугался медвежьего рева. А сейчас он не только подавил в себе испуг, но старается и нас взбодрить. Иначе для чего бы ему говорить о том, что все и так знают: если медведя испугать, у него начинается понос.
– Это уж как закон природы, – улыбается Венька. – Против всякого страха есть еще больший страх.
– А ехать нам далеко? – спрашивает Коля.
– Нет, – говорит Венька. – Сейчас до Желтого ключа доедем, и там уж будет видно заимку. – И поворачивается ко мне: – Ты эти места узнаешь?
– Узнаю, – киваю я, хотя по-прежнему ничего не узнаю.
20
Мне казалось, что силы мои уже на исходе, когда мы подъезжали к Желтому ключу. Я устал от нестерпимой жары, от подпрыгивания на седле и всего больше от изнурительной работы собственного воображения – от поединка с медведем, которого не было.
Желтый ключ веселой тоненькой струйкой выбивается из-под самой горы, но вода в нем не желтая, а кипенно-белая, холодная. Желтый – песок вокруг ключа.
Я набираю воды в пригоршню и пью мелкими глотками, потому что она студит до боли зубы. Потом я умываюсь.
Хорошо бы снять рубашку и намочить холодной водой спину, грудь! Но я не знаю, что еще будет дальше.
Я устал, а работа наша только должна начаться. Должно начаться то, для чего мы выехали из Дударей и вот уже вторые сутки кочуем по этим местам.
Из леса выезжает наш начальник. Затем появляются Иосиф Голубчик, Петя Бегунок и старший милиционер Воробьев. Их лошади взмылены. Видно, что они прошли большой и трудный путь – больше нашего.
Но начальник бодро спрыгивает с коня. Толстые ноги в мягких сапогах с короткими голенищами чуть прогибаются под его увесистым телом и глубоко вминают высокую, сочную траву и рыхлую почву, когда он идет к ручью.
У ручья он долго умывается, поливая круглую, остриженную под бобрик голову холодной водой, потом вытирает лицо и шею носовым платком и, глядя на Веньку покрасневшими, выпуклыми глазами, спрашивает:
– Ну-с?
– Время еще есть, – смотрит на ручные часы Венька. – Всего девятый час. Двадцать минут девятого. Подождем еще минут сорок?
– Подождем.
– Может, закусим? – робко спрашивает Воробьев.
– Можно, – опять соглашается начальник и садится на траву, по-калмыцки подогнув ноги. – Только и делаем, что закусываем да чай пьем, а настоящего дела пока не видать…
– Не наша вина, – по-стариковски кряхтит Воробьев и, оскалив желтые, полусъеденные зубы, развязывает ими туго стянутый узел на мешке с едой.
Мешок брезентовый, широкий, он растягивается на кольцах и расстилается на небольшой поляне, на волнистой траве, как скатерть.
– Садись, Малышев, – приглашает начальник Веньку, показывая на еду – на хлеб и мясо, которое режет большим складным ножом Воробьев. – И вы, товарищи, садитесь.
– Спасибо, – отказывается Венька. – Я после поем. Я на минутку отойду. – И направляется в сторону большака, невидимого отсюда.
– Я тоже с ним пойду, – вскакивает с травы Иосиф Голубчик. – Разрешите мне, товарищ начальник. Убедительно прошу. Разрешите…
Венька останавливается и обиженно и вопросительно смотрит на начальника.
– Никуда ты не пойдешь, – строго говорит начальник Голубчику. – Садись и сиди. Вот еда, кушай…
Мы все садимся вокруг мешка и, подражая начальнику, подгибаем под себя ноги.
А Венька уходит в заросли боярышника, в сторону большака.
Мне кажется странным, что начальник ест с таким аппетитом. Мне совершенно не хочется есть. Я смотрю, как начальник обкусывает мясистую кость, и думаю: «Интересно, куда же это пошел Венька? И что будет через сорок минут? Венька сказал: „Подождем минут сорок“.
– Ты чего не ешь? – спрашивает меня начальник.
– Я ем, – говорю я.
Беру пучок черемши, обмакиваю ее в соль, отламываю от ломтя кусочек хлеба и запихиваю все это в рот. Есть мне все-таки не хочется.
После еды Петя Бегунок отводит меня от ключа в сторонку и показывает на взгорье, где виднеются избы заимки.
– Вон, видишь, серебряная крыша? Да ты не туда смотришь. Ты смотри вот на эту сосну. Вон, видишь, серебряная крыша? Это изба, в которой Кланька живет.
Из-за ветвей хорошо видно оцинкованную крышу. Она действительно поблескивает сейчас на солнце, как серебряная. Такие крыши – редкость на таежных заимках.
Я смотрю на эту крышу, и мне немножко обидно, что Бегунок показывает мне на нее. Я же вместе с Венькой был под этой крышей. Бегунок, наверное, никогда не видел Кланьку Звягину, а я ее видел, был у нее. Но я молчу.
– В девять часов ровно, – говорит Бегунок, – вот с этой стороны, с правой, должны поднять жердь с паклей. Ровно в девять…
Я обижаюсь не на Бегунка, а на Веньку. Неужели он не мог мне объяснить, как будет проходить операция? Подумаешь, какой секрет, если даже Бегунок его знает! Или Венька мне об этом не говорил потому, что считал, что я сам все уже знаю? А я ничего не знаю.
– Чего это вы смотрите? – подходит к нам Коля Соловьев, все еще прожевывая хлеб.
– Да вот Петя любуется избой Кланьки Звягиной, – смеюсь я, чтобы показать, что это для меня не новость.
– А которая изба? – интересуется Коля. – Вот эта белая, что ли?
Значит, Коля тоже ничего не знает. Тогда я возмущаюсь про себя. До чего же глупо организована операция! Никто ничего не знает. Как же действовать в таких условиях? Все, значит, получается втемную. Даже не сказано, что нам делать, когда над крышей поднимется жердь с паклей. Для чего же нас сюда собрали?
Начальник сидит на траве, спиной привалившись к сосне. Он курит, но глаза у него прищурены. Похоже, он задремывает.
А Веньки все еще нет. Куда же, интересно, он ушел?
На взгорье хлопает выстрел.
– Начинается, – веселеет Бегунок и, ухватив за повод свою лошадку, вкладывает ей в рот удила. Потом легко запрыгивает в седло и, уже сидя в седле, всовывает ноги в стремена.
Иосиф Голубчик и Коля Соловьев тоже бегут к лошадям.
А я смотрю, как начальник, неторопливо опираясь на руку, подымается с травы.
Раздается второй выстрел, третий, четвертый.
Иосиф Голубчик, еще не обратав лошадь, передергивает затвор карабина.
– Спокойно, – говорит начальник, отряхивая травинки, приставшие к брюкам. – Спокойно! Ничего покамест не случилось… – Он подходит к своей лошади и закидывает повод на конскую шею. Все делает он неторопливо, как бы с ленцой.
– Жердь! – кричит не склонный к спокойствию Бегунок. И показывает плетью с седла. – Жердь, смотрите-ка, подняли!
– Ну, слава тебе господи! – вздыхает Воробьев. Он, пожалуй, даже перекрестился бы, если бы руки не были заняты мешком и карабином и если бы не стеснялся осенить себя крестным знамением в присутствии партийного начальства.
На взгорье громыхают телеги, лают собаки. Слышно даже, как гремят цепи и взвизгивает проволока, по которой скользят кольца от цепей, удерживающих собак-волкодавов. А человеческих голосов не слышно.
Из зарослей боярышника выходит Венька.
– Взяли, – говорит он.
Но лицо у него не веселое, а скорее печальное. И весь он какой-то измятый, не такой, каким мы видели его еще меньше часа назад.
– Ну, слава богу! – опять вздыхает Воробьев.
Венька подходит к начальнику, недолго разговаривает с ним, потом не запрыгивает, а устало залезает в седло. Вялый он, медлительный. И кепка надета уже как следует, козырьком вперед.
А начальник становится вдруг необыкновенно быстрым в движениях, натягивает повод, бьет лошадь по брюху толстыми ногами в стременах и кричит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29