Остальное куда проще: действо разворачивалось на моих глазах, в каких-то пяти метрах, и любой на моем месте мог просчитать все этапы этой игры, вернее, смешного в своем неравенстве поединка. Но меня не столько занимал ход поединка, сколько – чем все обернется. Парнишка, пожалуй, придумает, что у него неотложная встреча или срочное дело, и, засмущавшись, побредет оттуда неверной походкой – а ему бы хотелось уверенно, в раскачку – и спиной будет чувствовать насмешливо раздевающий взгляд женщины, но вполне возможно другое: завороженный или по робости, он останется, не хватит сил, чтобы удрать, и женщина начнет ерошить его волосы, нежно гладить по лицу и говорить с ним без слов, а уж там возьмет под руку и уведет к себе, хотя, как знать, а ну как его смятение обернется желанием, и тогда мальчишка осмелеет, пойдет навстречу любовной авантюре и, притянув к себе эту женщину, станет целовать ее. Могло произойти и то и это, но пока не происходило, и Мишель с тайным сладострастием ждал, сидя на парапете, однако, почти механически подготовил камеру, чтобы вовремя щелкнуть вполне живописную сценку – укромный уголок острова, где более чем странная парочка занята каким-то разговором.
Поразительно, почему эта сценка (в сущности, ничего особенного: он и она по-разному молодые) рождала какое-то тревожное ощущение? Я подумал, что очевидно дело во мне самом, и фотография, если хорошо получится, даст мне самое незатейливое объяснение. И вот тут-то захотелось узнать, какие мысли занимали мужчину в серой шляпе, который сидел за рулем в машине, застывшей на набережной у мостков. Этот мужчина то ли читал газету, то ли спал. Неудивительно, что я только-только его обнаружил: любой человек внутри неподвижной машины исчезает до незримости, просто теряется в жалкой клетке, лишенной красоты, которой ее наделяют движение и риск. Но машина, тем не менее, стояла здесь с самого начала, как бы нарушая композицию этой сценки, а может, наоборот, придавая ей завершенность. Машина – это все равно, что сказать фонарный столб или скамья, то ли дело ветер, солнечный свет, в них всегда есть что-то новое для наших глаз, нашей кожи. Да и эти двое, мальчик с дамой, они поставлены здесь затем, чтобы остров сразу стал другим, чтобы я увидел его совсем иначе. В конце концов, можно предположить, что углубившийся в газету человек тоже следит за ними и с тем же ожиданием чего-то дурного. Но вот женщина чуть повернулась и встала так, что мальчишка оказался между ней и парапетом. Теперь я видел их в профиль. Мальчик был выше ростом, ненамного – но выше, а меж тем она казалась больше и словно нависла над ним (в ее смехе – нежный как перышки – был свист хлыста), подавляя его своим присутствием, улыбкой, взмахом руки. Чего же ждать? Диафрагма – 16, и в кадре, спасибо, нет этой отвратительной черной машины, но зато есть дерево, оно необходимо, чтобы разбить ненужную монотонность фона…
Я поднес аппарат к глазам, сделав вид, что навел объектив туда, где парочки нет, а сам весь напрягся, чуя, что смогу наконец поймать то выражение лица, тот жест, где будет разгадка всему, зная, что схвачу саму жизнь, которая подтверждается движением и которая исчезает в неподвижном образе, если мы, рассекая время, не успеваем запечатлеть его самую главную, почти неуловимую частичку. Мне не пришлось долго ждать. Женщина уверенно шла к цели и мальчик, попавший в плен этой сладостной затянувшейся пытки, терял крупицу за крупицей последние остатки своей воли. Мне по-прежнему рисовались варианты финала (теперь по небу плывет одно-единственное пухлое облачко), я мысленно видел их приход к этой женщине (скорее всего, квартирка на первом этаже, кругом кошки и расшитые подушечки), вообразил его растерянность и то, как он, отчаянно скрывая это под напускной развя-занностью, пошел за ней – нам, мол, не в новинку. С закрытыми глазами (с закрытыми ли?) я отчетливо представил себе все по порядку, поцелуи сквозь усмешку, женщина ласково отталкивает руки, которые спешат раздеть ее, как положено в любовных романах, и сама раздевает его, притихшего и послушного, на постели под сиреневым покрывалом, – ну, поистине мать и дитя под желтоватым светом лампы. А дальше – дальше, все как всегда, но может, посвятительный обряд так и не состоится, может им это не удастся, слишком долгий пролог, и яростные ласки и суета торопливых неловких рук, кто знает, чем это завершится, наверно одиноким и ущербным наслаждением, а может, надменным отпором после искусного умения обессилить мальчишку, опозорить его жалкую невинность. Все вероятно, все вполне вероятно. Разве такая женщина станет искать любовника в этом юнце? Нет, она, завладевая им, преследовала невесть какие цели, если уж гнать мысль о какой-то жестокой игре, где не желают удовлетворить желание, где распаляют себя для кого-то другого, а вовсе не для этого мальчишки.
Мишель горазд на фантастические ходы в литературе. Ему лишь бы придумать ирреальную ситуацию, найти более чем странных героев, даже монстров, а они далеко не всегда вызывают отвращение. Но эта женщина, она явно будила воображение и пожалуй, именно по ее поведению могло все разъясниться. Боясь, что женщина уйдет (вот теперь она всецело займет мои мысли, поскольку у меня есть склонность подолгу пережевывать все события), я решил больше не ждать ни секунды: мой видоискатель сразу схватил и парочку и дерево, и парапет и солнце, каким оно бывает в одиннадцать утра. Снимок был сделан вовремя, потому что я еще успел понять, что они оба догадались об этом, что смотрят на меня – мальчик встревоженно и вопросительно, а женщина раздраженно, враждебно, это читалось во всем ее теле и в ее лице, которые были бессовестно похищены и стали вечными пленниками обыкновенной фотопленки.
Я мог бы рассказывать гораздо подробнее, но стоит ли?
Женщина заявила, что никто не имеет права фотографировать без разрешения, и потребовала отдать ей пленку. Судя по выговору, она была настоящей парижанкой, ее сухой, твердый голос с каждой фразой набирал высоту и силу окраски. В сущности, мне было абсолютно все равно – отдать или не отдавать пленку, но ведь каждому, кто меня знает, давно известно, что со мной надо только добром. Вот почему я уперся и стал говорить, что никто и никогда не запрещал фотографировать в общественных местах, и напротив, это всячески поощряется, как в официальном, так и в частном порядке. Выкладывая все это, я с тайным злорадством следил за тем, как мальчишка почти незаметно подался назад, явно готовясь рвануть прочь, и вдруг (совершенно невероятно – каким образом) бросился бежать, ему, должно быть, казалось, что он удаляется вполне достойно, а на самом деле бедняга понесся со всех ног, проскочил мимо машины и исчез, как исчезают в утреннем воздухе длинные, слетевшие с деревьев «Нити Пресвятой Девы»
Но у «Нитей Пресвятой Девы» есть еще название «Слюни Дьявола». И в Мишеля плевками полетели самые отвратительные проклятия, он был назван мерзавцем и наглецом, который лезет в чужие дела, но, к его чести, держался молодцом и принимал всю эту примитивную брань с учтивой улыбкой и легким наклоном головы. Когда мне порядком наскучило все это, я вдруг услышал, как хлопнула дверца машины. Возле нее стоял мужчина в серой шляпе и смотрел прямо на нас. Только тут меня осенило, что в этом действе у него своя роль.
Мужчина двинулся к нам, не выпуская из рук газету, которую старательно и для виду читал в машине. Мне особенно запомнилась его странная гримаса, которая перекашивала рот, покрывала морщинами все лицо, что-то меняя в его форме, потому что губы не переставали дрожать, и гримаса эта металась у самых губ, дергая их то справа, то слева, точно это было что-то живое, неподвластное его воле. И все же это было окаменевшее лицо – набеленный мелом клоун, человек без единой кровинки, с иссохшей дряблой кожей. Глаза сидели слишком глубоко, а ноздри – чрезмерно открытые и совсем черные, чернее бровей, чернее волос или черного галстука. Мужчина ступал так осторожно, словно мостовая причиняет ему боль, его лаковые туфли, как я заметил, были на очень тонкой подошве и казалось, не уберегут от самого безобидного камешка. Не знаю, почему я слез с парапета, хоть убей, не знаю, почему, но я бесповоротно решил не отдавать им пленку, не уступать требовательному голосу, в котором явно проступала тревога и трусость. Женщина и паяц вопрошающе смотрели друг на друга – мы составляли невыносимо правильный треугольник, нечто такое, что должно было обвалиться с грохотом. Я расхохотался им в лицо и пошел прочь, надеюсь, чуть медленнее, чем тот мальчишка. На железном мостике, там, где начинались первые дома, я оглянулся. Они стояли, не двигаясь с места, только газета уже лежала на земле, а женщина, прислонившись спиной к парапету, судорожно водила рукой по камню – классический бессмысленный жест затравленного человека в поисках спасения. Все остальное случилось уже здесь и почти сейчас, в моей комнате на пятом этаже. Прошло несколько дней, прежде чем Мишель проявил воскресную пленку. Консьержери и Сент-Шапель получились вполне прилично. Два-три пробных кадра уже успели выветрится из моей памяти. Явная неудача – кадр с котом, чудом забравшимся на крышу общественного писсуара, а вот и кадр с белокурой женщиной и подростком. Негатив был так хорош, что он увеличил изображение. Увеличенный фотоснимок так понравился, что он сделал его еще больше, размером чуть ли не с театральную афишу. Ему тогда и в голову не пришло (зато теперь он недоумевает), что такой возни стоили лишь снимки Консьержери. Из всей пленки его почему-то больше всего привлек тот моментальный снимок, сделанный на краю острова. Он прикрепил огромную фотографию на стену и первый день какое-то время вглядывался в него и вспоминал, вернее, сравнивал свои воспоминания с потерянной навсегда реальностью – занятие, прямо скажем, невеселое. Да, всего лишь окаменевшее воспоминание, им становится любая фотография, где вроде бы ничто не пропало, но это ничто, в первую очередь и главенствует в фотографии. Вот – женщина, вот – мальчик, а над их головами -застывшее прямое дерево, и небо такое же четкое, как камни парапета, литые облака и камни, единые, тождественные в своей субстанции (а сейчас появилась туча с заостренными краями, точно предводитель грозы). Первые два дня меня вполне устраивал и сам снимок и его увеличение на стене, и я ни разу не задался вопросом, почему, собственно, поминутно отрываюсь от перевода трактата Хосе Норберто Альенде, чтобы еще и еще раз всмотреться в лицо женщины или в темные пятна на парапете. И вот тут вдруг озарило… Ну почему прежде не приходила в голову такая простая вещь, ведь когда фотография прямо перед нами, наши глаза в точности соответствуют положению и видению объектива! Это, возможно, такая очевидная истина, что люди просто не задумываются. Сидя за пишущей машинкой, я смотрел на изображение в трех метрах от меня, и тут-то сверкнула мысль, ба, сейчас я в том самом положении, в каком был наставлен тогда объектив. Ну и прекрасно! Так много легче оценить достоинства фотографии, хотя если смотреть по диагонали, должны быть свои преимущества и даже открытия. Через каждые несколько минут, когда мне не удавалось выразить на хорошем французском языке то, что на хорошем испанском сказал Хосе Альберто Альенде, я поднимал глаза и смотрел на фотографию. Порой меня притягивало лицо женщины, порой мальчик, порой – мостовая, где прекрасно лег сухой листик, чтобы оттенить боковой план. Отдыхая от работы, я с удовольствием переносился мыслью в то утро, которым полнился снимок, вспоминал с усмешкой, как запальчиво требовала женщина отснятую пленку, каким смешным и в то же время драматичным было бегство мальчишки и как неожиданно появился тот человек с бескровным лицом. В глубине души я был собою доволен, хотя уход со сцены не так-то мне удался. Ведь если верить, что французы всегда находчивы, то мне было невдомек, почему я посчитал за лучшее ретироваться, не пожелав высказать им все про гражданские права, привилегии и прерогативы. Но с другой стороны – и это самое главное, действительно самое главное – я помог мальчишке вовремя удрать. (Это если мои соображения верны, что еще неизвестно, хотя его бегство уже о чем-то говорит.) Невольно вмешавшись, я дал возможность этому перепуганному юнцу воспользоваться своим страхом. Пусть он теперь раскаивается, пусть пристыжен, считает себя слюнтяем, но лучше это, чем остаться с женщиной, способной смотреть так, как на него смотрели на острове.
В Мишеле порой пробуждается пуританин и тогда он считает, что нельзя склонять к дурному силой. В конечном счете эта фотография сделала доброе дело. Но вовсе не в мыслях о добром деле я, переходя от абзаца к абзацу, взглядывал на фотографию. В те минуты я знать не знал, почему смотрю на нее, почему мне понадобилось повесить огромную фотографию на стене. Наверно так бывает во всех роковых случаях жизни. Пожалуй, легкий, едва приметный трепет листьев на дереве ничуть меня не встревожил, я продолжал переводить начатую фразу и удачно ее закончил. Наши привычки, они – как огромный гербарий. В сущности, такой большой формат – восемьдесят на семьдесят – это уже напоминает киноэкран, где показывают, как на краю острова женщина беседует с мальчишкой и как над их головами покачиваются ветви с сухими листьями.
Но вот руки – это уже слишком! И забавно, что я только что перевел: «Donc, la seconde clй rйside dans la nature intrinsйque des difficultйs que les sociйtйs…» Однако другое понимание кроется во внутренней природе трудностей, которые общество… (фр.).

, как вдруг увидел, что ладонь женщины осторожно – палец за пальцем – сжимается в кулак. В один миг от меня ничего не осталось, навсегда оборванная фраза, рухнувшая на пол машинка, заскрипевший от толчка стул, все затянулось сплошным туманом. Мальчик, пригнувшись, закрыл голову руками, как это делает обессиленный боксер, в ожидании последнего удара противника. Он поднял воротник куртки и еще больше стал похож на пленника, на идеальную жертву, которая сама потворствует катастрофе.
1 2 3