я плохой сын. Я вспоминаю о маме, когда мне плохо или слишком хорошо. Сейчас мне слишком плохо, чтобы было хорошо, и поэтому мой путь за город. В дачную местность. Где живет единственный человек, который меня не предаст и который любит меня таким, какой я есть. Надеюсь, лихие и опасные «аквариумщики» не вышли на нее? У мамы девичья фамилия и живет она в Богом забытом краю. В краю, где ещё не ступала нога ни одного разведчика советского разлива. ПГУ предпочитает кремлевские окрестности и лужайки Белого дома; бродить по буеракам и оврагам — простите-простите. Это прерогатива ЦРУ и нетребовательных их агентов.
Мой путь в ночи был тернист, как у туриста. Моя автостарушка артачилась и пакостила на каждой версте. Когда я третий раз поменял очередное колесо в первозданно мерзком мраке, то не выдержал и трахнул (иное слово трудно подобрать) по крыше-макушке так, что от искусственного грома проснулись все местные собаки и все агенты ЦРУ, находящиеся в радиусе десяти миль. Авто тут же взбодрилось и к первым, простуженным петухам доставило переутомленного пассажира.
Мама не удивилась мне. Она была мужественная женщина. У неё был богатый опыт ожиданий и встреч. Она молча вбухала в мой ослабленный организм литр молока и уложила спать на сеновале. Что может быть убийственнее парного молока и сухого разнотравья? И я спал как убитый.
Как убитый.
Потом был полдень. Мир, меня окруживший, был другой, точно я угодил на незнакомую планету мегагалактики ЗМЛ-0427/5991. Запахи и краски были четкие, не через мутные стекла транспортных средств. Весь этот живой мир был естественным. Корова Манька, коза Данька, кот Васька, поросенок Ванька, петух Петька и пес Тузик жили по законам простой, удобной, счастливой жизни. Это была алмазная жизнь. Чистая, без фальшивых теней лжи, малодушия, злобы, жадности, крохоборства и проч. Да простится мне пафос моих же речей. Конечно же, проще и удобнее жить в тени. В тени ты сам себе кажешься таким значительным и персонально-помпезным. Но, как верно заметил товарищ писатель Иванов, тени исчезают в полдень. После мутного рассвета и суетно-невнятного утра всегда наступает полдень. Таков закон природы, матери нашей.
Обуреваемый сыновним долгом, я отправился вместе с Тузиком на речку. Там, в низине, изумрудным лоскутом лежал частнособственнический лужок. Потенциальная вкусная пища для коровы и козы. Надо лишь старательно помахать острогранной косой. Чтобы было молоко для кота, суповая косточка собаке и жирные помои поросенку. Великий круговорот жизни и пищи в природе, матери, повторюсь, нашей.
Я принялся косить траву. Тот, кто никогда не косил траву, меня не поймет. Его право. У каждого свои трудовые подвиги. А запах павшей травы был душист и хмелен. Блистала излучина речки. Солнце в зените звенело. Пулеметно циркали кузнечики. Если и был рай на планете — он был вокруг меня.
Наконец стожок на зиму вырос до поднебесья, и я с полным правом плюхнулся в реку. В чем мама родила. Поплавал одиноким дельфином в пресной проточной воде… Это напомнило мне море… Эх, море-море! Белый пароход… Как утверждают поэты, жизнь проходит, как теплоход «Михаил Светлов» мимо Мальвийских островов…
С думой о вечном я выбрался на берег… И появилась она. Девочка-девушка, сотканная из солнечного света, запаха травы и равнинных звуков полдня. К счастью, я уже натянул штаны и походил на бога средних лет. Девочка была конопата и улыбчива, с желтыми, как ромашка, волосами; в простеньком, ситцевом платье.
— Вас зовут обедать, — сказала она.
— Привет, — ответил я. — А мы ещё не знакомы.
— Я — Аня, — улыбнулась. — А вы — Саша. Я про вас все знаю.
— Ооо, — только и сказал я на это утверждение.
— Ваша мама…
— Ааа, — понял я. — А ты живешь здесь, Аня?
— Да, все лето… Мы соседи с вашей мамой… А вы надолго к нам? пытала с детской непосредственностью. Ей было лет четырнадцать-пятнадцать. В ней угадывались странная внутренняя раскрепощенность и сила, уверенность и естественность. Молодостью она напоминала Асю — девочку, нелепо погибшую на черном шоссе. — А сегодня танцы будут… В клубе…
— Увы, Анечка, — вздохнул я. — Мои танцы в клубе отменяются по причине работы…
Девочка вздохнула тоже, с огорчением проговорила:
— У вас тяжелая работа, я знаю…
— И какая же? — насторожился я.
— Дипломат вы, говорит мама ваша…
Мама-мама! Конспиратор в дачно-совхозной местности. Я лишь развел руками: да, дипломат, Анечка, на Мальвийских, чудных островах.
Тут из кустов выбежал патриот родных мест Тузик, облепленный малиново-мохнатыми репейниками. Радостно запрыгал вокруг девочки. Та, присев на корточки, принялась выдирать репейные катыши из собачьей шерсти. И я увидел молодую, ещё не наполненную женской страстью, остроконечную грудь девушки.
— Сколько тебе лет, Аня? — спросил я.
— Семнадцать, — ответила она. (Я вздрогнул.) — Будет. Через два года. А что?
— Нет, ничего, — ответил я. — Жаль, что мне не пятнадцать. Пошли бы тогда в клуб точно…
— Не, там все такие… недомерки, — поморщилась Аня. И фыркнула услышанной фразой: — Нет мужчын…
Мы засмеялись и пошли вверх по тропинке под праздно-праздничный треск-шум кузнечиков и прочих Божьих тварей.
Обедом все остались довольны. И люди, и звери. Во время приема пищи выяснилось, что Анечка помогает маме Вере Ивановне по хозяйству, а мама Верочка Ивановна — Анне в коллизиях, возникающих после танцевальных вечеров в совхозном клубе. Аня, фаворитка местных кавалеров, всячески провоцировала их на выяснение отношений друг с другом посредством легких кулачных боев. С тяжелыми последствиями.
— Ой, смотри, Анка! — грозила мама. — Вертихвостка. А, Саша?
— Где мужчыны? А, Саша? — дразнилась девушка.
Я на все пожимал плечами: вертихвостка, конечно, конопатая и смешная, но и Нефертити, чистая и вечная, со сто семнадцатого километра.
Как жаль, что мне вечером уезжать. Я бы с удовольствием потоптался на дощатом клубном полу рядом с этим хрупко-ломким, доверчивым, милым созданием.
Увы, работа есть работа. Дипломаты — люди подневольные. Тем более меня ждет трудовая повинность у колодца. Надо наполнить двухсотлитровую бочку водой. Для нужд двора. Я покидаю приятное во всех отношениях общество и отправляюсь к срубу, на котором висит ведро с километровой цепью.
Наполнял я бочку, признаться, долго. Колодец был глубоким, как и уже упомянутая Марианская впадина. В таком глухом и темном местечке удобно хранить ценности. Никто не найдет. А если найдут, не поверят своему счастью и утопятся в этом же колодце.
Пока я, как утка, плескался у колодца, Аня ушла домой. На прощание попросила отвезти вечерком в клуб. На машине. Вероятно, девочка хотела на минуту появиться в моем обществе, считая меня, кажется, мужчиной преклонных годов. М-да.
Потом я забрался в прохладный, вкусно пахнущий соленьями и прелыми бочонками погреб. Там был лаз в секретную лежку. Еще в прекрасном отрочестве я обнаружил в недрах планеты удобную, естественную пустоту. И оборудовал её для длительного автономного проживания. Даже электричество провел для удобства чтения. Теперь, во времена моей зрелости, здесь находился арсенал оружия. От набора кухонных (шутка) ножей до базуки производства США (не шутка).
В настоящее время меня интересовала снайперская винтовка с лазерным целеуказателем. Нашего, отечественного производства. Умеем делать, если хотим. Промахнуться из неё невозможно: лазерная точка поиска цели цвета багрового восхода солнца делает заход вашей жизни гарантированным.
Я проверил винтовку. Она была в боевом состоянии. То, что я задумал, называется демонстрацией рефлексирующего дурака. Понимал, что ликвидацией одного, пусть и высокопоставленного чина ГБ проблем вялотекущей жизни не решить, и тем не менее тех, кто считает себя хозяевами страны, надо заставить бояться. Страх за свое брюхо иногда приносит пользу всему обществу. Хотя каково общество, такая и власть. И последнее: тот, кто первым переступил черту убийством, вне всяких законов — земных, Божьих. Впрочем, имею ли я право суда? Если быть откровенным, не знаю. Не знаю.
* * *
Когда утомленное своей работой светило зацепилось за край дальнего леса, я засобирался в путь-дорожку. Корова и коза с философской задумчивостью пережевывали свежую траву-мураву, кот лакал молоко, тоже свежее, пес и поросенок, обожравшиеся праздничными помоями, бездыханно лежали в бархатной пыли, лишь петух бодрствовал, охраняя свой куриный гарем. Было странно хорошо и покойно. Я присел на теплую ступеньку крыльца. Тени, посланцы приближающихся сумерек, удлинялись. Мама вышла из дома, присела рядом, вздохнула, догадываясь сердцем.
— Как дела, сынок? Не очень?
— Бывает и хуже, мама.
— Ты береги себя.
— А ты себя, мама.
— Я тебя буду ждать, Саша.
— Мама, я могу… не возвращаться… долго…
— Ты, главное, себя береги… А я что? Я привыкла одна… Хотя скучать когда?.. — кивнула на дворовую живность. — И ещё Анечка…
— Хорошая девчонка, — хмыкнул я. — Смешная.
— Она в тебя влюблена, — улыбнулась мама. — Но это секрет.
— О Господи! — всплеснул я руками. — Мама, что ты ей нарассказывала?.. Пересказывай обратно: дипломат, но алкоголик, бросил двух жен и трех детей…
— Ладно, Санька, разберемся, — потрепала меня по волосам, как в детстве. — Ты там держись… на дипломатическом фронте…
— Ох, мама-мама…
Так мы и сидели, родные, на крыльце, пока не пришли сумерки, а вместе с ними девушка. Я её не сразу узнал. Это была Аня. Она состарила личико макияжем и превратилась в семнадцатилетнюю даму света деревни Смородино. Хотя была, признаться, весьма симпатична. Только теперь я понял местных малолетних кавалеров — за такую красотку можно и пострадать лицом. Я крякнул и выразительно посмотрел на маму, которая сделала вид, что ничего не происходит.
— Ну, как я вам? — покрутилась девочка в полубальном платье. И наступила на поросенка; тот возмущенно завизжал, как недорезанный. И смех и грех.
— Ваньке не нравится, а Саньке нравится, — засмеялся я. — Поехали, красавица, кататься. С ветерком прокачу!..
Я попрощался с мамой. Она не плакала, мужественная женщина, понимала: слезы — водица; только украдкой перекрестила меня, атеиста по убеждению. И мы поехали с девочкой Аней по пыльной, разбитой тракторами дороге. Автостарушка стонала на ухабах, а мы на сиденьях прыгали, как на батуте. Действительно, две беды у нас: дураки и дороги.
— А вы когда вернетесь? — спросила девочка.
— Ой, Анечка, этого никто не знает. Даже я, — отвечал.
— Жаль, — вздохнула. — А вы мне симпатичны…
— Спасибо, — хмыкнул я. — Ты мне тоже… симпатична, м-да.
— Я буду вас ждать.
— Милое создание, лучше не надо, — засмеялся я, но смех мой был горек. — Посмотри, я уже старый…
Она посмотрела, повела плечиком, оценивающе цокнула:
— Нет, ничего еще… В порядке…
— Ой, отшлепаю, — погрозился я. И увидел в сумерках слабую иллюминацию. — Кажется, клуб?
— Да, — ответила. И спросила: — А можно, я вас поцелую на прощание? В щечку?
— Можно, — сдался я. Но заметил: — Ох, Анька, маленький ты провокатор…
— Положено, — отшутилась. — Я женщина в цвете лет…
Я притормозил машину у деревянного, средней разрушенности клуба. В световом пятачке топтались юные кавалеры; курили и смачно плевались, как мужики на сельхозработах. Наш приезд не остался без внимания скучающей публики. Как говорят поэты, все взоры обратились к горизонту.
— Ну? — сказала моя пассажирка.
— Что? — не понял я.
— А поцелуй?
— Ах, да! Пожалуйста, — и, как последний дурак, подставил небритую щеку.
— Прощай, родной! — И девушка неожиданно, точно вампир, впилась в мои пыльные губы. Я опешил до такой степени… М-да… Я побрыкался и сдался на милость победителю… Было такое впечатление, что я целуюсь с милым, горьковато-шальным, уходящим днем… М-да… Что же потом?..
Девочка-девушка выпорхнула из автомобиля, послала мне легкий, воздушный поцелуй и независимой, вихляющей походкой отправилась к местным ковбоям, которые забыли дымить и плеваться, а стояли, как мужики на сельхозработах.
Мне ничего не оставалось, как нажать на акселератор и стартовать в сиреневые сумерки. М-да, у нас две беды: дороги и дураки. Дороги, правда, можно отремонтировать. А как быть с дураками? Вероятно, я в глазах девушки выглядел окончательным кретином. А что я мог? Детей и зверей, повторюсь, я не обижаю. Пусть подрастет, ромашечка, а там посмотрим… И я загадываю: если вернусь с передряги живым, женюсь! А почему бы и нет?.. Вернусь лет через пять. Это в лучшем случае. И тогда, пожалуйста, к венцу… Но, боюсь, я обречен. И с этим обстоятельством надо считаться…
Автостарушка, съехав на скоростную трассу, обрела второе дыхание; мчалась со злой напористостью и убежденностью. Я тоже вновь обретал боевой дух. Весь летний, сказочный мир, все чудеса, в нем происходящие, оставались за спиной, таяли в ночном пространстве. Из мира, где не было теней, я ехал в мир теней. По долгу своему и убеждению. И не будем больше об этом.
И последнее: где же алмаз? Вполне закономерный вопрос. Алмазы на дороге не валяются, их надо беречь, как воду, газ и электричество. Поначалу я хотел упрятать птичку Феникс в свою секретную лежку, однако оттуда птаха могла вылететь. Не по своей воле. Тогда где же он, хрустально-кристальный? Помните, я плескался, как утка, у колодца? Я тот человек, который ничего не делает просто так. Надеюсь, я выразился вполне определенно?
Что же дальше?
Город встречал мелким, клейким дождиком. Хорошая погода для убийств… И время для убийств удобное: между восьмью и девятью часами. По Гринвичу (это я шучу). Нервничаю и поэтому позволяю себе подобное.
Дождь усиливался — за боковым стеклом мелькнул освещенный прожекторами памятник Поэту-глашатаю, лучшему другу чекистов. Потом мелькнул ещё один памятник. Бронзовый курчавый Поэт с понурой обреченностью смотрел вниз на суетливых и мелких соотечественников. И наконец я увидел третий памятник. Лучшему другу поэтов и всего остального населения. Первый чекист железно и строго смотрел в ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78