Эвелин шел двадцать второй год, и она была дальней родственницей семьи Черчилль. В конце восемнадцатого месяца войны девушка стала сотрудником личного аппарата премьер-министра, а совсем недавно ей пришлось оставить это место. После смерти отца, Роберта Сандза, она должна была получить в наследство около семи миллионов фунтов стерлингов.
Сейчас она стояла в дальнем конце комнаты и без всякого оживления разговаривала с молодым офицером артиллерии по имени Фредди, вертлявым типом, которого Дэвид знал как зануду. Не подавая виду, Дэвид продолжал болтать с двумя молодыми леди, расспрашивающими его о войне. Однако все его внимание было направлено на Сандз.
Она не была лишена приятности. Высокая и стройная, Сандз одевалась в определенном стиле, что выделяло ее среди других собравшихся здесь женщин. Ни одна из них не могла носить скучные платья военного времени с таким щегольством. Черты се худощавого лица, с тонкими губами и прекрасными серыми глазами, свидетельствовали об аристократическом происхождении. При разговоре ее брови почти всегда были вопросительно, даже иронично приподняты. И хотя Дэвиду Годболду не очень нравилась в женщинах ирония, но ее прекрасные каштановые с отливом волосы, се гибкое тело были так хороши, что Дэвид инстинктивно почувствовал: она должна быть хороша и в постели, и если не сладострастна, то любопытна, во всяком случае. Порода в ней чувствовалась во всем. Нет, положительно, она не была лишена приятности.
Однако она была ужасно скованна. С неловкими манерами, скрывающими глубокую застенчивость, она не чувствовала себя свободно в компании. У нее не было дара, как бы порхая, легко и свободно болтать о пустяках, что просто необходимо в обществе.
Она девственница – не совсем обычно для девушки се круга и происхождения, но Дэвид был полностью в этом уверен. Застенчивая, скованная, несметно богатая девственница.
Стало быть – само совершенство.
Естественно, он решил вступить в игру и играть долго, сколько потребуется, – два, три года. Смутно сознавая, что банк в этой партии уже удалось сорвать, он инстинктивно почувствовал: вступать в игру надо сейчас же, не медля, пока кто-то другой не опередил его.
Легкое подрагивание век и плотно сжатые губы явно сулили ему успех в этом флирте. В лагере для военнопленных он здорово похудел. И его вид способен был вызвать жалость и сострадание. В таком деле это могло быть только на руку.
В очередной раз взглянув в другой конец комнаты, он чуть не улыбнулся. Оставив Сандз одну, Фредди двигался сейчас по направлению к другой группе гостей. Дэвид увидел, как щеки девушки слегка покраснели, и она взглянула на свой бокал.
Бедный Фредди! Даже светские приличия не удержали такого зануду возле девушки. Семь миллионов фунтов стерлингов словно висели в воздухе, позвякивая и раскачивая над головой Сандз. Она стояла в углу – стройная, застенчивая, одинокая, глядя в свой бокал, словно желая найти в нем ответ на какой-то вопрос.
Дэвид подождал немного, желая узнать, кто же еще подойдет к Сандз. Никого. Он почувствовал, что сердце его возбужденно забилось. Вот он, его час. Неужели так добываются состояния? Тот, другой, проморгал сейчас удобный случай, и фортуна сама указывает путь.
Дэвид улыбнулся своим собеседницам, блеснув красивыми зубами.
– Извините меня, старушки, – сказал он с легким вздохом, – но я немного устал и оставлю вас на минуту.
Женщины проводили Дэвида томными взглядами. Он удалялся от них, пробираясь между гостями и желая скорей оказаться там, где стояла Сандз, все также разглядывая свой бокал.
– Ну, не надо так грустить. Уверен, что предмет ваших мыслей не стоит этого, – мягко произнес Дэвид в качестве приветствия.
Она взглянула на него с некоторым испугом в широко раскрытых глазах. Дневной свет слегка позолотил пушок ее щек, придал блеск ее каштановым волосам.
Мгновение она была сама застенчивость, сама нерешительность. Затем брови с вызовом приподнялись.
– Вы не правы, капитан Годболд. Мои мысли стоят многого.
– Зовите меня просто Дэвид.
– Хорошо.
И она вновь покраснела, но уже не как школьница, опустив голову, а глядя ему прямо в глаза; впрочем, краска довольно скоро сошла с ее щек:
– Вы пришли сюда, чтобы спасти меня от одиночества?
– Скорее, чтобы выразить сочувствие.
– О! – При этом она как-то выпрямилась, а взгляд стал холодным. – По какому поводу?
– По поводу того, что случилось с премьер-министром.
– Что же с ним случилось?
– Он проиграл на выборах, – пояснил Дэвид. – Еще не смолкли пушки и – на тебе. И это после всего того, что Уинстон сделал для страны, причем я имею в виду не только войну. Не могу поверить в то, что британцы оказались настолько неблагодарными, что просто выпихнули своего спасителя. Это ужасно, это национальный позор. Я готов лично выпороть каждого, кто голосовал против. Неблагодарные свиньи.
– Боюсь, это непосильный труд, – заметила Эвелин Сандз. – У лейбористов подавляющее число мест в парламенте, но ведь они получили на выборах вдвое больше голосов, чем консерваторы.
– Вот этого-то я и не могу понять.
– Демократия, – произнесла она спокойно, – за которую мы и боролись эти шесть лет.
Он быстро взглянул на нее, слегка отступив назад. Дэвиду показалось, что над ним подсмеиваются. Но ее худощавое лицо и губы сохраняли спокойствие.
– Вы не теряете присутствия духа.
– У меня просто нет выбора. – С этими словами она пригубила вино из бокала, продолжая смотреть ему прямо в глаза: – А почему именно мне вы решили посочувствовать?
– Потому, – произнес Дэвид с некоторой нерешительностью, – что мне известно, как близки вы были к Уинстону. Я подумал, что для вас это тоже могло оказаться немалым потрясением. Так или иначе, но работу вы потеряли.
В ответ она только кивнула:
– Правда. Но я не рассматривала себя работающей только на Уинстона. Скорее на правительство. На всю страну. От моих услуг просто отказались.
Дэвид смотрел на губы Сандз – слегка влажные от вина и чуть поблескивающие в дневном свете. Не самое соблазнительное из всего, что он успел увидеть в Англии после возвращения домой. Однако он почувствовал возникшее в нем желание. Дэвид протянул руку, чтобы взять пустой бокал из рук девушки.
– Принести вам еще чего-нибудь?
Она слегка улыбнулась ему.
– Согласна, если вам так хочется.
Бокал уже был в его руке.
– Фруктовый пунш?
– Скорее джин с тоником.
– Хорошо, – проговорил он, отходя от девушки. – Может быть, продолжим на террасе? Смотрите, какой прекрасный день.
– Согласна, – с той же интонацией отозвалась Сандз, – как вам угодно.
Дэвид улыбнулся в ответ. У него появилось предчувствие скорой и легкой победы. А скорые победы доставляли немалое удовольствие.
– Не уходите отсюда.
ИТАЛИЯ
Повитуха вышла из комнаты, вытирая руки.
– В доме есть выпивка? – обратилась она к Тео. Он так и застыл в одной позе, склонившись над столом.
– Поищи в шкафу, – прошептал Тео.
Повитуха принялась шарить по полкам, нашла полбутылки бренди. Затем налила стакан и ушла на кухню.
Наконец Тео нашел в себе силы сделать первое движение. С трудом развернувшись и опираясь на палку, он захромал к комнате роженицы. Войдя в комнату, Тео сразу же ощутил запах бойни.
Повитуха положила мать и дочь рядом, укрыв одной окровавленной простыней. Дрожащей рукой Тео откинул ее и застыл над телом сестры и младенца.
Лицо Кандиды было мраморно-белым, глаза полуоткрыты и смотрели куда-то в потолок. Капли молока выступили на сосках.
Девочка лежала, уткнувшись в тело матери. Мраморно-белое личико со щечками херувима, нежным пушком черных волос, на голове – следы от щипцов. Глаза закрыты, а маленький ротик полуоткрыт. Похоже скорее на сон, чем на смерть.
Но все кругом напоминало скорее преступление, а не роды.
Тео отбросил трость и взял младенца на руки. Тельце оказалось мягким и еще теплым. Одна ручка безжизненно свесилась, а головка упала прямо Тео на грудь.
«Нет, – неожиданно родилась в его сознании мысль. – Я не позволю свершиться этому».
Захромав из последних сил (больная нога, как ветка дерева, готова была переломиться в любую минуту), Тео понес ребенка так быстро, как только мог, через весь дом. Лицо повитухи побелело, когда она увидела калеку.
– Совсем спятил? – выпалила женщина.
– Я не позволю, не позволю, – произнес Тео вслух.
– Тео, ты сошел с ума. Это уж слишком для тебя. Не обращая внимания на женщину, калека проковылял с младенцем мимо и вышел во двор.
– Тео! – продолжала кричать повитуха ему в спину.
Во дворе оказалась бадья с водой, которая уже успела покрыться легкой корочкой льда. Тео склонился, чувствуя, как нестерпимая боль пронзает ногу. Затем, освободив одной рукой воду ото льда, он опустил маленькое тельце в холодную колючую воду.
И сразу же почувствовал, как дрогнул в конвульсиях этот безжизненный комочек.
Сначала он подумал, что ошибся, но движение тут же повторилось. Тогда Тео вытащил ребенка из воды, и она ручейками побежала по черному пушку волос. Девочка поперхнулась, и все личико стало красным, а затем она закричала, и это было как призыв к жизни.
Повитуха оказалась на пороге, она словно окаменела от неожиданности.
– О Господи! Что ты сделал?
Удивившись сам свершившемуся чуду, Тео вновь ступил на больную ногу и, прижимая к груди кричащее дитя, захромал назад, к дому. Краска постепенно покрывала белое тельце. Девочка начала брыкаться и сжимать кулачки. Она кричала и, казалось, вкладывала в этот крик всю неистребимую жажду жизни.
– Ей холодно, – произнес Тео и удивился своему голосу. Он протянул младенца повитухе, но та закачала головой, будто боясь чего-то.
– Ты дал ей жизнь. Вот ты и неси ее теперь, – сказала женщина и побежала за пеленками.
– Катарина Элеонора, отказываешься ли ты от козней дьявольских? – громко спросил священник.
– Да, – ответил за девочку хромой Тео.
Роза Киприани, не отрываясь, молчаливо, смотрела на маленькое создание, что лежало у ее сына на руках, пока священник касался лба младенца. Девочка даже не проснулась во время крещения.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа нарекаю тебя. Аминь.
С этими словами Роза медленно перекрестилась. Повитуха еле сдерживала слезы. Тео как завороженный смотрел на девочку. Он так и не выпустил этот теплый комочек из рук. И казалось, что теперь никто на свете не осмелился бы забрать у него ребенка.
Священник ушел, а повитуха осталась, чтобы присмотреть за девочкой. Она проснулась и заплакала, суча ножками в пеленках. Тео неловко принялся убаюкивать дитя.
– Голодная, – сказал он, вспомнив о капельках молока, выступивших на сосках мертвой сестры, и посмотрел на мать. Она, кажется, не произнесла еще ни слова, и лицо ее по-прежнему напоминало маску. Эта женщина приняла воскрешение младенца без радости и даже без удивления.
Тео протянул ребенка матери.
– Это все, что нам осталось, – сказал он.
Роза взяла наконец девочку. Без всяких чувств она укутала шалью ребенка.
– Без твоей помощи, Тео, ей бы было сейчас намного лучше, – наконец проговорила она.
Сын не знал, что ответить.
– Я сделал то, что должен был сделать, – произнес он.
– Что верно, то верно. – И Роза дала малютке пососать свой мизинец. Ребенок тут же перестал плакать. Тогда мать еще раз взглянула на сына: – Ладно, Тео. Надеюсь, в один прекрасный день она поблагодарит тебя, а пока ей надо немного подрасти.
АНГЛИЯ
Они вместе вышли на террасу. Дом стоял на вершине холма, и его каменный позолоченный фасад смотрел вниз. Там, по склону, спускался сад – до самых пустошей, поросших вереском, а дальше шли леса. Это был почти дворец, с бесчисленными окнами, украшенными великолепной лепниной на первых трех этажах. Четвертый этаж, достроенный специально для слуг, имел более простой, но все же благородный облик. Все было обвито плющом, оттенявшим своей зеленью серый камень.
– Какой прекрасный дом, – заметила Эвелин Сандз.
– Правда? – отозвался Дэвид, пытаясь уловить выражение лица девушки. – Но его следует продать.
Она посмотрела с удивлением.
– Вы действительно хотите продать его?
– У меня нет выбора. – С этими словами он поднес бокал к губам. – Война все так изменила. Трудно даже вообразить, какие средства нужны, чтобы содержать поместье, подобное Грейт Ло. Их у меня просто нет.
Сандз продолжала смотреть на Дэвида, и на лбу у нее появилась легкая морщинка.
– А разве вы не можете что-нибудь сделать?
– Все уже заложено и перезаложено. Мой отец пытался что-то сделать. Вы знаете, наверное, что он умер, пока я был в Италии.
– Да. Знаю.
– Об этом я жалею больше всего на свете. А главное, о том, что не смог сказать старику последнее прости. – Челюсти его как бы сжались сами собой.
Такое обычно сражало наповал других женщин, но Сандз казалась совершенно равнодушной:
– Что же, он так ничего и не оставил после себя? Извините за откровенность, но это просто позор – покидать такое красивое место.
– Да, красивое. Но мне от отца не досталось ничего, кроме долгов.
– Ваш дом таит в себе что-то ужасное, – как само собой разумеющееся заметила Сандз. Она разглядывала трубы, которые, казалось, с угрозой вырастали из темной крыши. – И этот красный викторианский кирпич.
Дэвид только улыбнулся.
– Грейт Ло начали строить еще в 1650 году. Верхний этаж завершили только в восемнадцатом столетии. Здесь, по крайней мере, восемнадцать спален. Прекрасный отель.
– Отель? – с разочарованием переспросила девушка.
– А для чего еще пригодится эта груда камней? Бровь ее слегка приподнялась в ответ.
– Отель, – как эхо повторила Сандз.
Затем она повернулась и пошла вдоль террасы, задумчиво ведя рукой по каменной балюстраде. Дэвид шел следом, улыбаясь самому себе. Кровь его загорелась, он почувствовал такое же воодушевление, какое бывало у него на охоте и на войне, когда начиналась игра со смертью.
Они дошли до цветника, и Сандз остановилась на верхней ступеньке лестницы, глядя в сад. Дэвид склонился к девушке через балюстраду.
– Конечно, земли здесь хватает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12