Внизу что-то дверным звуком грохает, что-то звонко падает - все
всякого сомнения разбито подъездное стекло. С похожими на завод стонами
устало суетится лифт. Я поэтизирую ночь. Позади меня на рояле что-то
безудержно светское бренчит обнаженная школьница, холодно же голым задом
на мертвой коже кривоногого стула... Две другие, одна другой
пятнадцатилетнее, резвятся на бильярдной кровати, озорно притрагиваясь
змеиными язычками к прорезиненным пенькам сосков, заполняя строгой формы
влагалища кофейными зернами. Им безусловно хорошо, они даже не замечают
моего адвокатского профиля на фоне полного собрания сочинений. Придворные
ноты упруго сыпятся из-под хищно расставленной створки номерного рояля,
сладко шумит в голове от легкого вина, вдали проплывают каравеллы,
бригантины и эспаньолы, так бесконечно пусто внизу живота, так полетно...
И не хватает-то сущей малости, пустяка ничтожного, а все из-за того, что
эта сука ирландец полный коробок шмали куда-то подевал. И только я понял
это, как исчезли с плавным вздохом чистые куклы, унеся с собой в никуда
полные влагалища моего кофе. Весь мой кофе. А та, что осталась, с такой
силой долбила заслуженное клавиши моего старенького пианино, с такой
самосвальной мощью вжимала в пол латунную педальку, демоны, она же сейчас
все сломает, забирайте, забирайте и ее, ни к чему мне ее поролоновые
ягодицы, стул, постойте, при чем же здесь стул... И пропала вместе с
любимым вертящимся стулом. Меня отпустило.
Ты спишь спиной ко мне, свернувшись калачиком, уткнув щеку в
подставленную ладошку, так чисто и по-детски, я встаю на колени перед
узким диваном, склоняю голову на покрывало и любуюсь. Сказка моя. Свет
мой. Как же я люблю тебя, люблю до боли, до слез неизвестно от чего, до
судорог люблю. Может, я и лягу здесь сейчас, подле тебя, тихо лягу, чтобы
не разбудить. Вот только мне перестанет мешать мне та слепая красавица, ну
та, что стоит за окном, что делает мне знаки шилом. Уйди, - говорю я ей, -
не мешай мне сидеть здесь и любить, сидеть и смотреть на теплый запах
волос ее. Но нет, не уйду, - отвечает мне из-за окна, - не верю я в твою
любовь, ты всегда лгал себе, ты вообще жалок и тих, и тишь твоя - всего
только страх, но никак не кротость.

11
Машину тряхнуло, я открыл глаза - чего это такое снилось? Нет, мы
скоро свихнемся все. Перережем друг друга к черту. Совсем не хотелось
больше это смотреть, поэтому я помотал тяжелой головой, больно ударился
обо что-то сбоку и опять провалился в сон.

12
Как же противно то во рту. Сколько дней я уже зубы не чистил? А ведь
все-таки кончилось, как и всегда заканчивалось. Ушли. Оставили
разгромленный город. И если закрыть окно, чтобы не несло с улицы трупами -
можно спокойно посмотреть в зеркало, выдавить какой-нибудь прыщик. Я стоял
в ванной и упоенно вслушивался в шум воды, неровной напряженной струей
бьющей их до предела вывинченного крана. Белое светло. Сейчас для меня не
было ничего драгоценнее кафельного блеска. Опять был дома. Дома, в ванной
комнате, абсолютно голый, как свободно, вот только что колол меня в плечи
звенящий душ, закрою воду и выйду в комнату, а там, на узкой одиноческой
тахте лежит та, что заставляет меня забыть весь этот хлев лесного царства.
Чудесная сказка. Только обнаженные тонкие руки из под перепутавшихся
простынь. Я склоняюсь к ней и тяну в сторону эти ненужные тряпки, впиваюсь
в ее глаза и впитываю их, впитываю, вливаю в себя, она смотрит на меня
этой серой глубиной, она отдает все и шепчет: Сделай так, сделай... В
смерти ведь нет ни символов, ни сантиментов. Она - верная штука и, слава
богу, есть у каждого.
А потом берет меня мягкой рукой за ухо и тащит, тащит к себе, в
пропасть, в бездну. Кто же ты? - только и успеваю спросить.
Я - Николай Петрович, и поверь мне - все может быть легче...
Все может быть легче, вот она вся здесь, передо мной, мягко
свернувшись, я даже не очень хорошо знаю, как ее зовут, может Анька, а
может и Кристина, но ведь это неважно, ведь я же люблю ее и без этого,
люблю до болей в левой стороне груди, до исступления люблю. Мне так
нравится видеть ее такой, я упиваюсь изгибом ее плеча, сжимаю шило крепче
и коротким, но сильным ударом втыкаю его ей в спину, тут же выдергиваю и
отбрасываю в угол, обхватываю хрипящее тело руками, целую, ловлю ее слезы
и шепчу, что спасу, что это не страшно, я же так люблю ее, и поэтому она
не может умереть вот так просто, на моих руках, у меня ведь нет ничего,
кроме нее, ведь она для меня - все...
Обнимаю ее и плачу, и страдаю больше, чем даже страдает она, а за
окном уже стреляют, как странно, ведь я еще никого не вызывал, ведь все
произошло вот только что, сейчас, а они уже здесь, славная моя, ночи мои,
не умирай никогда...

13
Я проснулся мгновенно, надо же такому привидеться. Даже, наверное, я
услышал весь этот грохот еще во сне, потусторонняя сила швырнула меня на
пол, и от этого падения я пробудился. Там, где мой сон был еще полсекунды
назад, красивая обивка мягких сидений на глазах превращалась в пыль. Пули
летели из передней стенки фургона, оттуда, где сидели (сидели?) Петя и
Саша.
Остался один, - пронеслось в гудящей голове, - черт возьми, неужели я
остался один, неужели это все? Так просто? Ни с кем не попрощавшись? Со
времени начальной школы приучать себя к мысли о неизбежности смерти,
считать, что достиг значительных успехов в этом самоубеждении, что совсем
не боишься... - и так перепугаться. Так страшно еще никогда в жизни не
было. Казалось, что ниже груди вообще ничего нет, только ледяная пустота и
завывающий ветер. Сейчас мне будет больно. Сейчас мне будет очень больно.
Сейчас я умру.
А может, не врут? Может, там действительно что-то есть? Ну, в самые
лучшие условия я, конечно, не попаду. Как когда-то в школе самых примерных
учеников принимали в члены общества защиты природы: давали красивое
удостоверение красного цвета и яркий круглый значок. Я, безусловно, не
хулиган, но по своему поведению знал, что не дадут. И вот я выпрямляюсь за
столом, аккуратно кладу руки перед собой, как предписано правилами, и с
затаением дыхания вслушиваюсь в фамилии, называемые преподавателем. Вот
моя буква уже прошла, но я не теряю надежды, а вдруг, вдруг эта пожилая и,
несомненно, добрая в душе женщина увидит, как я сижу, поймет, что буду
теперь примерным, что оправдаю - но нет, список заканчивается и все
начинают шумно вставать, собирая потрепанные книжки и щелкая замками
сумок. Они выходят, а я продолжаю сидеть, все еще надеясь на чудо, мне
нестерпимо желается этого картонного документа, мне так хочется защищать
природу и быть в числе избранных для этого благородного дела. Боже, если
ты есть, посмотри на меня сейчас - ведь я не хотел ничего плохого. Да, я
пил и ругался всю свою короткую жизнь, я обманывал родителей, но ведь я
никогда никому не хотел сделать зла. Я даже женщин никогда не бросал - они
бросали меня, это было, а вот я не бросал. Не мог. Неужели ты такой же,
как та старая учительница, неужели ты не видишь, что на самом деле я могу
быть другим? Обещаю тебе, все что надо обещаю. Пусть я в церкви не разу не
был в работающей, пусть я церкви больше любил брошенные, но ведь не убил
же я ту лягушку, не смог же! Прости, господи, но не отдавай меня вниз,
возьми лучше к себе, мне сейчас будет очень больно, зачем же мне другая
боль? А еще, господи, если сможешь, конечно - не позволь им меня убить. Я
нужен здесь. Аньку должен кто-то оберегать, пусть это буду я, а? Я буду с
ней до конца, ну пожалуйста, боже, какой же бред я несу, вот же лежит
монтировка, та самая, вся в засохшей крови, ведь я еще жив, зачем же
медлить? Схватив железку, я отскочил к двери, встал от нее сбоку, где
замок и замер.
Хоть одного-то...
Единственного...
Чтобы не было мучительно больно за бесцельно... позвольте, господин
господь, а почему выстрелы так удалились? Неужели им надоело?
Я уже начал опускать занесенную для удара монтировку, когда очередная
очередь распорола тонкую иностранную дверь, как хорошо, что я стоял сбоку,
эти гады совсем испортили красивый автомобиль.
Те, что были снаружи по всей видимости прислушивались. Прислушался и
я, пытаясь определить их количество. Не смог определить. Но они уже здесь.
Ты успокой меня, - вспомнилась вдруг музыка детства, скажи, что это
шутка...
Закрыл глаза. Всегда хочется закрыть глаза. Когда так страшно.
Что ты по прежнему останешься моя...
Ручка двери повернулась вниз.
Не покидай меня, мне бесконечно жутко...
Дверь распахнулась, я ничего не видел, но слышал все.
Мне так мучительно, так больно без тебя...
Достаточно, - прошептал я и обрушил свое орудие вниз, так сильно, как
только мог.
Ой... - произнес растерянный голос, что-то большое грузно упало и
заскребло по металлическому порогу фургона. Я ударил еще, и еще, и еще, я
бил и попадал то в мягкое, то в пол, то в стенку, я молотил не прерываясь
до тех пор, пока не обессилел, потом упал на колени и открыл глаза.
Он лежал передней частью туловища на пороге, неестественно вывернув
сломанную шею. Головы у него фактически не было - монтировка ничего от нее
не оставила. Руки его были вытянуты вперед, а ноги стояли на земле, он был
очень похож на приготовившегося к старту пловца. Мне почему-то стало
смешно от этой мысли, я облегченно отбросил от себя инструмент и радостно
засмеялся.
Вот оно как.
Просто, как угол дома. Раз - и нету. Я теперь ничем не хуже их,
конечно, перед богом уже не оправдаешься, ну да и черт с ним. Очень
замерзли руки. А ведь совсем пацан, лет семнадцать, хотя я всегда плохо
различал возраста, ну почему ему дома не сиделось? Даже жалко как-то. И
тут я увидел автомат. Ясный, как любимая родина, автомат Калашникова,
который я так быстро разбирал и собирал в школе на уроках военной
подготовки. Да я был просто чемпион. Нас готовили к этому. Какая
дальновидность.
Холодный и угловатый. Здесь дернуть... Нет, уже дернуто. И с
предохранителя снят. Хотя стоп, ведь он же стрелял. Нет, надо новый
магазин. Где он там у него? Я попробовал перевернуть мертвое тело руками,
но руки дрожали от возбуждения, а парень этот расположился в такой позе...
Пришлось двинуть его ногой в плечо, солдат сполз и тяжело шлепнулся в
мерзлую траву. Да, действительно, на поясе у него пристегнут. Я выпрыгнул
из фургона, перезарядил автомат и осторожно заглянул за побитый угол
нашего грузовика.
Их было двое.
Они стояли на опушке недалекого леса и что-то горячо обсуждали. Ну да
ладно, обсуждали и обсуждали, я сжал автомат покрепче и нажал на спуск.
Главное - не останавливаться, повторял я себе сквозь грохот, вспомни
компьютерные игры, главное - непрерывность. Стреляющий автомат оказалось
гораздо сложнее удержать в руках, чем даже отбойный молоток, но моя
тактика возымела свое действие - один из них упал. Другой бросился на
землю и только чудо (или опять он?) спасло меня от пули - я еле успел
нырнуть за грузовик. Черт возьми, а война, оказывается - тяжелая штука.
Мне совсем не хотелось больше стрелять. От ствола шел пар, я бросил
автомат на землю, сунул руки в карманы и напрягся, стараясь удержать
тряску во всем теле.
Раздался еще один выстрел. Интересно, столько их еще осталось? В
фургон лезть не имело смысла, перебежать на другую сторону дороги...
дороги? Подождите, а как мы здесь оказались? Это же шоссе! Идиоты, их
понесло на собственную смерть! А я все проспал, сволочи, мы же
договаривались искать деревню, зачем же на дорогу... тихо... вот и они...
Гравий на обочине отчетливо поскрипывал и осыпался под торопящимися
шагами. А как все было красиво, как в романе. Как первая женщина, тогда,
на даче, я все до мельчайших подробностей помню - не дадут прочувствовать
до конца. Интересно, сразу убьют, или отвезут куда-нибудь? А если сдаться?
Выйти сейчас с поднятыми руками и дружелюбной улыбкой? Сказать, что это не
я, что тот, который стрелял, который убил - он убежал, я его отговаривал
стрелять, но он и меня хотел убить, я еле спасся... Нет, не выйдет.
Не вышло. Это не я сказал, это как гром среди пляжа - не вышло. Из-за
угла машины так просто появился Петя, держа в руках это дурацкое
стариковское ружье.
Я стоял заткнувшись, мне просто нечего было ему сказать. Надо
сматывать отсюда, - быстро проговорил Петя, - я видел, как они по рации
помощь кричали. Нас будут искать.
Мы обошли грузовик - спереди на него было жалко смотреть. Лобового
стекла не было, в радиаторе и крыльях - десятки дыр, а в кабине - залитый
кровью Саша. Петя открыл дверь и внимательно всмотрелся в его неподвижное
лицо. Неподвижное лицо Саши - дикая картина, у него не могло быть
неподвижного лица, оно двигалось даже когда Саша спал. Он еще живой, -
сказал Петя и потряс Сашу за плечо. Тот не шевельнулся, но я сам видел,
как неровно поднималась и опускалась его пробитая во многих местах грудь.
Ну, и что мы с ним будем делать? Я даже не понял вопроса. То есть, как
это, что? Должна же быть где-то машина этих солдат, откуда-то они здесь
появились? Возьмем машину, Сашу туда - и назад. И что мы там будем с ним
делать? - поинтересовался Петя. Да, действительно, сделать мы ничего не
сможем. Он был весь в крови, абсолютно весь. Петя выругался и бросил ружье
на асфальт, потом зашел за угол грузовика и зажурчал. Зачем заходил? Как
маленький, - подумал я и подобрал ружье. Мне не хотелось здесь больше
оставаться. Какая разница? - крикнул я, - мы заберем его, он умрет,
закопаем, табличку, год рождения, черточка, год смерти, водки выпьем, все
дела.
1 2 3 4 5 6