Отпусти, оставь, ну что ты. Мой рот набит твоими
волосами, мне уже нечем дышать, кто здесь? Да что я, впрочем, гусеницы это
гремят, и совсем рядом, ничего уже не разобрать в голосе труб, сейчас они
будут здесь, в подъезд, наверх, на крышу. Их стало видно, когда я был на
четвертом этаже. Угловатое бронированное чудовище медленно ехало прямо по
телам, мягко переваливаясь на широких гусеницах. За этим грохотом я не
слышал, как хлюпали раздавленные туловища и хрустели кости, быть может,
они не в первый раз здесь едут. Из крыши машины торчали две каски, лиц не
было видно, ни одного движения, куклы. А она опять здесь, обхватывает меня
руками и ногами, прижимается всем телом, зачем, уйди, опять этот твой
запах, ты сейчас, черт, что ты делаешь, мы же сейчас, отталкиваю, всеми
силами рвусь, но поздно, и никакого звона не может быть слышно в этом
железном гаме, но звон есть, он оглушает, и мы вываливаемся в разинутое
окно, а самый большой кусок стекла, сверху, летит прямо за нами, я вижу,
что первая на его пути она и пытаюсь укрыть ее, перевернуть, бесполезно, я
никогда не был парашютистом, отпусти, оттолкнись от меня, а она тянет рот
ко мне, к моему рту, и в тот момент, когда мы приземляемся, скажем так,
прямо под гусеницы неведомого устройства, осколок догоняет нас, сначала
она, ее голова отлетает в сторону, все так же похотливо улыбаясь, он
вонзается мне в грудь, но я не чувствую, я уже не вижу ничего, слышу
только, как ломаются наши кости и тихо поет что-то восточное и печальное
рулевой машины, который теперь прямо над нами, знакомый голос, Егор
Расторгуев, а на внутренней стороне левого катка пучок соломы и... старый
велосипед... со сломанными тормозами... к черту...

7
Анька в ту ночь спала с Петей. Я проснулся почему-то первым, увидел
ее голову у него на плече, покусал губы и вышел из дома. Ледяная рань,
семь утра, или даже шесть, не помню, но было очень холодно и на озере
туман. Конечно, кто я такой? Разве можно ее за что-то винить? Ну хочется
ей с ним спать, а не с тобой, ты же ее все равно не любишь, тебе же она
так, как это... Или даже просто самолюбие твое дурацкое, раз уж одна
женщина на свете осталась, так чтоб непременно твоя, ничья больше.
Успокойся, подумай о чем-нибудь легком, воздушном, как туман этот над
стеклянной водой. О Среднерусской возвышенности подумай например, ты ведь
давно уже о ней не думал, ты же знал, что так и будет, ты же знал
прекрасно, что она и раньше спала с ним. А то, что ты был рядом с ней
прошлые сутки - так ведь это случайно, просто так получилось, все вокруг
занимались устройством нашей будущей жизни здесь, а ты вился вокруг бабы и
не обращал внимания на всю эту возню с едой. Почему тебя должны кормить?
Почему бы тебе самому не взять и не поехать с ними в следующий раз? Ну,
раз сегодня решено никуда не ездить, то тогда завтра, послезавтра, через
два дня - займись чем-нибудь, напиши дневник, оставь потомкам описание
всего этого безобразия, подрочи наконец, но успокойся. Твой мир всегда
существовал в тебе одном, разве хотел ты делить его хоть с кем-нибудь? Да,
тебе всегда нужна была женщина, но всегда нужна была женщина чужая. Так и
есть. К чему тогда? Да, может быть так я и думал, даже скорее всего именно
так. Я пошел в дом и, стараясь не смотреть на них, взял ружье, сунул в
карман горсть этих бумажных патронов и отправился в лес. Вот как. Я шел по
этому насквозь сырому от утра лесу, загребая тупыми носками ботинок
вяленые листья и чувствовал себя ковбоем, первопоселенцем, вольным
охотником, другом всех окрестных индейцев и жестоким убийцей. Мне очень
хотелось встретить что-нибудь живое, вскинуть ружье и всадить содержимое
обеих стволов в это живое, увидеть кровь и удивленный взгляд,
почувствовать эту невероятную власть силы. Я даже не знаю, с чем это можно
было сравнить, пожалуй, с желанием женщины, или с Костромой в глубокой
зиме, или с той первой минутой, когда ты понимаешь, что плывешь, с первыми
заработанными деньгами, не знаю, с чем, просто очень хотелось стрелять. И
я выстрелил в солнце. Прямо в его наглую и невыспавшуюся рожу выстрелил, в
центр. Оно даже не поморщилось. Тогда я выбрал сосну потолще и пальнул в
нее. Сильно дало в плечо, от дерева полетели во все стороны куски толстой
морщинистой коры, образовалась заметная дыра, но когда в ушах перестало
звенеть я понял, что ничего не произошло, сосна стоит и с нее ничего не
течет. Даже смола не течет. Я перезарядил ружье и пошел дальше, надеясь на
случай, который преподнесет мне что-нибудь более живое, чем дерево и
никому уже здесь не нужная старая полузамерзшая звезда.
Движение мое было легким и бесшумным, подобным полету кречета, я
застывал при каждом шорохе и внимательно всматривался в туман, ища хоть
какого-нибудь признака жизни. Через час я поймал лягушку. Конечно, это
было не то, чего бы мне хотелось, она была маленькая, холодная и
скользкая, но у нее были глаза и она шевелилась. Черт возьми, ну чего ты
боишься, ведь никто не увидит, никто не сможет этого узнать, это же просто
лягушка, так чего же ты боишься? Не знаю, а зачем, может, отпустить ее? И
ей будет хорошо, и я буду чувствовать себя таким же светлым, как и раньше.
Дурак, ты никогда не будешь таким, как раньше, никто уже не будет, а если
ты ее отпустишь, то так и не узнаешь этого всего... Чего всего? Объяснить
невозможно, это можно только ощутить. Я еще думал какое-то время, держа
лягушку в ладони и осторожно поправляя ее положение, когда она уже почти
вылезала на свободу. Потом положил ее на древний падший ствол, на спину,
аккуратно придерживая двумя пальцами. Крохотное тельце выгнулось в
испуганной судороге, вытянулось струной, неужели она все понимает? На
горле у нее часто-часто дергалась желтоватая кожица, черные выпученные
глаза обреченно моргали, боже, как человек почти... Я свободными пальцами
державшей ее руки осторожно раздвинул перепончатые лапки. Раздвинул ей
пальцами ножки...
Ты же знаешь, я не то, чтобы очень примерный. Пью много, шатаюсь черт
знает где, занимаюсь непонятно чем. Мне тоже, как и Рудольфу, постоянно
хочется чего-то такого, особенного, непредсказуемого. Баррикад на Пресне,
обливаемых льдом, танков там всяческих, прямого эфира с чрезвычайными
сообщениями. Хочется купить роз букет большой за огромные деньги и
подарить кому-нибудь, я вот пять лет уже встречаю в автобусе одну и ту же
женщину, не очень красивую, но притягивающую взгляд, я еду и смотрю на
нее, пристально смотрю, а она смотрит на меня, я представляю, как живу с
ней, ноги ее раздвинутые представляю, как у тебя сейчас, хотя знакомиться
не хочу - зачем это, ломать тайну, так вот ей подарить, например, эти
цветы, сунуть в руки и выйти, а потом вспоминать об этом пьяному в ночном
каком-то транспорте зимой. Танков теперь есть, а цветы не купить. И
вообще, странная вещь - мне хочется, чтобы все это закончилось. Все равно,
как - убьют нас всех, или солдаты уйдут, или Америка десанты высадит -
лишь бы закончилось, мне уже надоел этот лес. И люди все эти надоели, они
мне даже до всего этого надоели, все, кроме нее. Вот ты сейчас боишься,
смерти ждешь, ноги твои раздвинуты безобразно - а ведь мне действительно
ничего не стоит убить тебя. Теперь вообще ничего не стоит убить. Даже
интересно. Так что извини.
Повертев головой я нашел длинную окаменелую сосновую иглу. Тебе будет
приятно, подумал я и приставил острие к нежно-зеленому дрожащему пузу.
Кожа беспомощно прогнулась, лягушка замерла, перестала дрожать. И я
застыл, закрыл глаза и сосредоточился. Мне хотелось что-нибудь сказать ей
на прощание, перед тем, как я надавлю на иглу. Перед тем, как убью ее.

8
И было поле, большое такое поле, заросшее ковылями. Я стоял на краю
этого поля и боялся его, не знаю, почему, боялся и все, Ковыль слепил меня
своими волнами, внутри гремела музыка, танго какое-то, не помню слов,
Николай Петрович что-то, та-там-та, здесь я, Николай Петрович, уходим
завтра в море. Она звучала совершенно во мне, пытаясь вырваться и уйти в
глубину поля, а я, не в силах упустить ее, шел туда, Николай Петрович,
там-та-та, замечательный сосед, кругами, шаг вперед, остановка, поворот
спиной, еще три шага вперед, поворот, я и не заметил, что танцую не один,
что в руках у меня Анька, только очень маленькая, совсем крошечная и
дрожит вся, не бойся, чудо мое, что страшного, когда поле и такая музыка,
держись за меня крепче, а она смотрит на меня в упор, глаза неподвижные и
немного навыкате, Анька, Анька, там-та-та, а кто такой Николай Петрович, и
тут невообразимо огромное и твердое, прямо в лицо, еле успеваю отвести в
сторону руки с Анькой - музыка кончилась.

9
Танцуя, я врезался в старую шершавую сосну, ссадил щеку и прикусил
язык. Руки мои были вытянуты вперед, и там, впереди, болталась в пальцах
полуживая от страха моя партнерша - крохотная холодная лягушка. Мне
показалось, что я схожу с ума, в тот момент показалось в первый раз.
Черти, я не могу убить ее, какое-то вшивое земноводное, жабу, никого
в этом лесу, мне надоело это все, я хочу, наконец, включить телевизор и
прослушать прогноз на завтра! Я размахнулся и метнул лягушку далеко вглубь
леса, даже не слышал, как она там упала, схватил ружье и начал палить
вокруг, куда попало, перезаряжать и стрелять, представляя, что убиваю их
всех, и в первую очередь Петю и ее, сволочь, им всем нет никакого дела до
меня. А когда в кармане у меня не оказалось очередного патрона, эта так
неожиданно наступившая тишина навалилась на меня, прижала к земле, вдавила
в эту грязную сырость, та же самая тишина, как и тогда, когда стреляли по
нам, тишина после стрельбы, так больно ушам, и я зарыдал.
Конечно, они сразу спросили, что это со мной, где это я был, почему
это весь в грязи, с ружьем, без патронов, с исцарапанным лицом. Танцевал,
ответил я. С кем? С лесной лягушкой. Они все заржали совершенно
по-идиотски, все, кроме Аньки, которая очень неодобрительно на меня
смотрела.
Ты не имел права так думать, говорили ее глаза. Почему же это не
имел, немного растерянно смотрел я в ответ, - я имею право делать все, что
хочу, хотя бы и стрелять из ружей. Нет, ты не имел права меня ревновать.
Это почему же? Потому что я тебе ничего не должна. Анька, кричали мои
глаза, я хочу тебя, я, быть может, даже люблю тебя. Нет, моргнула она, ты
лжешь. К тому же ты тоже со мной спал, так что уступи и другим. Мои глаза
недоумевали. Когда? Тогда, когда меня забодал козел, у Коломенского, или
ты даже не помнишь?
Глаза мои закрылись, Анька пропала, я слышал только, как она о чем-то
говорит с Рудольфом, по-английски и смеясь, а остальные болтают о чем
попало, Саша спорит, Петя рассказывает пионерские анекдоты, Леня слушает
эти анекдоты, а Федя соглашается с Сашей, посуда звенит, чиркают спички,
выдыхается сигаретный дым... Стоп, а откуда взялись сигареты? Саша ходил к
тем, двоим, ну из трейлера, нашел у них по пачке. Ходил? Но ведь мы ехали
тогда столько времени от этого места! Да, три часа, но идти оказалось
быстрее. Закопал? Не, они воняют уже вовсю. Саша зачем-то документы у
водителя забрал, на, смотри. Не хочу я смотреть, дайте лучше выпить
чего-нибудь, как раз будет повод покурить. Так где ж ты все-таки был? -
спрашивает Саша. В лесу. А стрелял в кого? В воду. Зачем? На круги
смотрел. Мудак, смеялся Саша, мы хотели еще куда-нибудь съездить или на
охоту пойти, а ты ружье забрал. Так не собирались же ехать, взволновался
я. Скучно здесь, сказал Федя, надоело сидеть целый день.
Поехали завтра, сказал я, только меня возьмите с собой. Саша
посмотрел на меня с интересом и промолчал.
Потом мы как-то сразу напились, выкурили все сигареты и орали песни,
ничуть не думая о том, что нас могут услышать. Нельзя столько пить, я все
время говорил себе об этом, нельзя. Но нам стало становиться все равно.
В ту ночь она спала с Рудольфом, а мне не снилось ничего. Может, я и
увидел бы какой-никакой сон под утро, я всегда вижу сны под утро, но еще
задолго до утра, часа в четыре меня разбудил эта сволочь Петя и прошептал,
что пора ехать. Я до сих пор не знаю, что заставило меня не посылать его,
а действительно встать и пойти на двор. Легко сказать - пойти, меня кидало
из стороны в сторону, как при урагане, но я благополучно добрался до озера
и, как был, в одежде, бухнулся в ледяную воду. Может, мне и не стоило
этого делать, но я это сделал, так уж вышло. И именно так я объяснил это
Саше с Петей, которые уже ждали меня в грузовике и были глубоко потрясены
таким моим видом. Меня посадили в фургон, они не хотели мокнуть рядом со
мной, да втроем мы бы и не вошли в эту красную кабину. Насколько я понял,
они никому не сказали об отъезде, но почему-то взяли меня. Когда грузовик
проехал около километра я понял, что Саше тоже не помешало-бы прыгнуть в
озеро - он с трудом удерживал машину на узкой лесной дороге, постоянно
задевая выступающими углами фургона стволы деревьев. Я решил, что самое
время доспать, если, конечно, удастся, пока они будут искать какую-нибудь
новую деревню. И хотя я сильно протрезвел от воды и, кроме того, был
насквозь мокр - с меня текло, а грузовик каждую минуту сотрясали жесткие
удары, несмотря на все это мне удалось заснуть почти сразу. Снилось мне -
неожиданно выпал снег.

10
Я смотрю в окно, мне тепло, на улице - никого, вокруг красноватой
луны столбового фонаря мелкими мухами кружится в непонятных направлениях
снежная крупа, обсыпая соляным покрывалом одинокие автомобили. То ли я в
аквариуме, то ли город в аквариуме, а скорее всего и я и город в
аквариуме.
1 2 3 4 5 6