Петр решил без промедления поехать на Север к онежским заводам через Вологду и Кириллов-Белозерский. Передав все текущие дела кабинет-секретарю Макарову, Петр в сопровождении небольшой необходимой в попутных делах свиты зимним путем выехал из Москвы в Вологду.
Через каждые тридцать верст Петру и его свите подавались сменные быстроходные лошади. Их запрягали в открытые обычные сани с надежными оглоблями и завертками. Только для самого государя от Москвы до Заонежья был несменяемый обитый кожей возок со слюдовыми оконцами и двуглавым орлом на двернице.
Вологда, по тем временам, была городом немалым, «первостатейным», входившим в разряд городов, в которых насчитывалось свыше двух тысяч дворов. В подобных городах полагалось быть во главе управления одному президенту и четырем бурмистрам.
На трех вологодских посадах – Верхнем, Нижнем и в Заречье – находилось тогда изб и избушек около двух тысяч, горниц да светлиц около семисот. Светлиц, в отличие от городских изб с большими светлыми окнами, было всего только сорок, и построены они были иноземцами.
Еще с первых приездов в Вологду Петр облюбовал для своих остановок светлицу каменную на берегу Вологды, около церкви Федора Стратилата. Остановился он здесь и в этот приезд. Но тогда уже не было в живых ни старика, голландского купца Иогана Гутмана, ни его сына, а хозяйничала, продолжая торговое дело свекра и мужа, вдовствующая дородная, красивая лицом и не бедная умом Катерина Ивановна, дочь Форколина. У нее в светлице и остановился Петр.
Дорого, ограничено спешными делами царское время. Не мешкая у вдовы Гутманши, Петр сразу же отправился в собор отстоять молебствие с многолетием.
В келье епископа Петр пил рейнское за собственное здравие и за процветание купеческой Вологды.
Стены архиерейской кельи были увешаны сплошь иконами в окладах и без оных. На передней стене, супротив сидевшего государя, висел портрет его величества.
– Зело хорош. Искусен, – похвалил портрет Петр. – Вот таким я был в Полтавском сражении. И кафтан тот самый. Только правая пола у меня не была тогда отогнута. В бою бываешь застегнут на все пуговицы. И почерк изографа будто знакомый, а кем портрет писан – не ведаю…
Епископ, довольный похвалой, улыбнувшись, ответил:
– Строгановского живописца работа – парсунника Степана Нарыкова. Восемь рублев заплачено. Почитаю, что даром.
– Как же, как же! – удивился Петр. – Теперь я вспомнил! Нарыков, мастер парсун. Когда-то писал он парсуну владыки Афанасия, епископа Холмогорского и Важеского. Жив ли тот Степан Нарыков?
– Жив-здоров, ваше величество, – ответил епископ радостно. – И ведомо нам, что ныне тот изограф обретается в вотчине Строгановых у Соливычегодской, и уже не парсунник стал, а иконописец. Зело борзо трудится над росписью иконостаса во Введенском монастыре. Там же, у Строганова. И чуял я от людей понимающих, что свихнулся Нарыков по малости. Нелепо стал писать Христа и богоматерь и святых праотцов наших: не утружденными, не сухонькими, а на лад европейский – тучными, веселыми, на витязей похожими, а богоматерь – полуобнаженной с голеньким младенцем. Да подобает ли, ваше величество, так-то, вопреки древним обычаям?..
– Подобает, – не задумываясь, ответил Петр и стал набивать табаком трубку. Хотел прикурить от висевшей над ним в переднем углу лампады, да тут же раздумал и сердито сунул трубку в кисет, завернул и положил в широкий карман темно-зеленого камзола. Повторил: – Подобает писать и вопреки старым уставам. Не требует господь бог от слуг своих придумывать, якобы в угоду ему, плотские мучения, издевательства и самоистязания. Не в том спасение. Хиленькие юроды и тунеядцы монастырские только и могут, что лбами о пол бить, а хребтами клопов давить. А богу и православному царю угодны такие слуги, чтоб кроме молитв и самоизнурения полезный труд любили, а случись быть напасти, так чтобы всей силой на врага рушились и били крепко, как то бывало в Троице-Сергиевой лавре. Глупо некогда поступили ваши прилуцкие монастырщики, позволив себя живьем в огне спалить в «смутное время». А надобно бы им зубом и ногтем, до последней капли крови отбиваться от ляхов, и литовцев, и русских воров. Не было, видно, средь них людей крепкого сложения и сильного духа. А хиленькие юродцы чем могли противостоять? Нужна сила-мощь и оружие. Вот я еду на онежские заводы новые пушки и ружья пробовать боевыми зарядами. Часть их придется и Окраинным монастырям выделить. В Соловки, например… Кто бывал там, знает, какую мощную твердыню из камня дикого поморские мужички воздвигли. Правду сказано: на бога надейся, а сам не плошай. Врагам та крепость не по зубам была и будет. Молитвой да крестом только от черта оборониться можно. Пусть так, не перечу. Но случалось мне еще в молодости из бесноватых дур беса изгонять не крестом, а кнутом. И ведь – помогало! Ибо у кнута хвост длиннее, нежели у черта!..
Бургомистры и купцы угодливо засмеялись. Епископ соблюдал окаменелое спокойствие.
После трапезы Петр сказал купцам, что он в Вологде задержится самую малость времени, осмотрит город, выслушает подьячих, а также купцов, у которых есть к нему дела докучливые. И поедет дальше. На что купцы вологодские ответили государю:
– Вологда хиреет из года в год, многие купцы и работные, смышленые до разных дел, люди подались и ушли навсегда в новую столицу Санкт-Петербург. Такова воля божья и государева.
– Не жалуемся, ваше величество государь, жить можно. В Вологде все есть в достатке. Только свободного торга нам не хватает, – начал свое слово от купечества Сидор Овсяников и подсунул Петру челобитную грамоту, а в ней изложена была просьба:
«Я, купец Сидор Овсяников с товарищи, прошу у Вашего Величества дозволения покупать всякие товары, кроме пеньки, в других городах и уездах, кои вокруг Вологды, а рогожи в Пучеге и отправлять в Архангельск…»
Петр бегло взглянул на грамоту и, вернув ее просителю, сказал:
– Отошли в Преображенское своему земляку, кабинет-секретарю Алешке Макарову, да пусть он от Коммерц-коллегии потребует учинения резолюции на сей предмет. Разрешаю…
При выходе из кельи Петра и его свиту сопровождали купцы. У ворот стояли солдаты-часовые. Петр хотел было шагать к царскому возку, но увидел у ног своих упавшую на колени женщину и рядом с ней парня лет шестнадцати. Остановился.
– Государь! Выслушай, не вели моего мужа казнить, оборони его от мучений и пыток!.. – возопила просительница.
– Не место здесь! Не место! – заворчал на бабу подьячий из судейской избы. – Вот ведь какая, бросилась на пути мешать его величеству. – И, взяв за плечо, потащил ее в толпу.
– Подожди, в чем суть да дело? – спросил Петр женщину.
Женщина рыдала, не в силах больше слова сказать. Тогда сам епископ Павел, заступаясь за нее, сказал:
– Это дьяконица, жена бывшего протодьякона Матвея Непеина, коего по доносу, закованного в цепи, увезли в Москву в тайный Преображенский приказ.
– В чем же его провинность? – спросил Петр.
– Ваше величество, – вмешался тогда бургомистр Овсяников, – мне ведомо, в чем дело: Матюха Непеин, будучи протодьяконом, в нетрезвом виде, дозвольте мне не повторять его гнусных слов, звание императорского чина толковал во вред и в поношение государева величества с упоминанием слова «антихрист». За то он расстрижен, следствию, суду и наказанию подвергнут…
– И отправлен в Преображенский приказ?
– Так точно, ваше величество.
Тогда отрок-подросток Родион, сын заключенного Непеина, упал перед царем на колени и, соблюдая выдержку, смело заговорил:
– Ваше государево величество, царь-батюшка, именем покойного предка нашего Осипа Непеи я и моя матушка молим вас – не казните моего отца. По дурости он, по пьяному делу страдает… А вспомните, ваше царское величество, какие славные дела совершал прадед отца моего Непея, будучи при Грозном-царе первым послом в Англии, какую пользу принес он отечеству… Ради его светлой памяти не велите, государь, казнить моего отца. Накажите, коль виновен, но живым на покаяние оставьте…
– Встань, парень, встань, я запретил всем подданным на коленях излагать свои слезницы и всякие докуки. Понял я твою просьбу. А что, владыко, – обратился Петр к епископу, – вправду ли под следствием находящийся есть потомок того самого Непеи?
– Проверено, государь, по всей родословной, правда сущая, ваше величество…
– Тогда успокойте дьяконицу и этого отрока. А ты, – сказал Петр стоявшему вблизи от него офицеру-советнику, – дай знать моим именем в Преображенский приказ, чтоб при допросах того Непеина дурость от политики отличили и, не вырезая ему язык и ноздри, отослали навечно в Соловецкий монастырь. Пусть замаливает свои грехи да и без дела там не окажется.
Затем Петр простился с епископом, сел в приготовленные для него раскрашенные сани, с ним рядом бургомистр Овсяников, и поехали на паре вороных в объезд по всей Вологде.
Матерый кучер, натянув вожжи, тихонько посвистывал, сидел на передней беседке как вкопанный, не осмеливаясь обернуться на государя. У Соборной горки спустились на реку, на расчищенную по льду дорогу, и в сопровождении верховых стражников легкой рысцой помчались между берегов в сторону Турундаевской пригороды и Кобылина-села. По пути бургомистр на расспросы Петра пояснял:
– Городок-то наш, ваше царское величество, не последняя спица в российской колеснице. Кое-чем богат, кое-чем знатен. Да вот из-за долгой войны да ради возвеличения новой столицы по малости в упадок клонится. Однако мы на то не в обиде, ваше величество. И то добро, что есть: лавок торговых с полтысячи. Кожевенного заводу десятка три. Пивоварен да квасных заведений двадцать. Прядилен тоже столько. А гляньте по заречью – у самого берега кузниц да бань всех не счесть… Меленок-ветрянок по закраинам города не упомню и сколько…
– Было сорок, стало тридцать четыре, – не оборачиваясь, ответил кучер. – Шесть от сильного ветра рухнули.
– Церквей у вас больше, чем мельниц, – заметил Петр.
– Да, ваше величество, одних попов в Вологде на сей год значится вместе с дьяконами девяносто восемь.
– Густо. Можно бы и приубавить. У меня в Санкт-Петербурге столько их нет.
– Так ведь много ли годков Питеру-то, ваше величество? А Вологда Москве ровесница. Недаром Грозный-царь ее хотел столицей сделать в укор боярству…
– Эх, голова, голова, – усмехаясь, заметил на это Петр. – Да будь у Ивана Васильевича Балтийское море в руках, он о Вологде как о столице и не подумал бы…
– Оно пожалуй…
– Впрочем, на вологжан я не в обиде, – заговорил Петр, как бы вслух размышляя и к бургомистру не обращаясь. – Стойкий народ вологжане. И в боях отличались крепко, и крепости строить они добрые мастера, и колокольной меди на пушки собрали сверх меры. И доверять кому-кому, а вологодским всегда можно. В самом деле, не зря сегодня мне напомнили о Непее… Славен был первый Наш посол в Англии. А Савватеев – купец с Устюга? Молодец молодцом! До самого Китая пробрался с нашим товаром. Через всю Сибирь мягкую рухлядь и алмазы провез, с выгодой продал и дешево китайских товаров закупил. Более двухсот тысячей рублев дохода за одну поездку дал казне!.. Такого торга еще не бывало. Разумеется, Иван Прокопьев Савватеев и в свой карман положил немало. Не в укор ему будь сказано. Наше время такое: не бояре с духовенством, а купцы да промышленники украшение и подпора государства…
Купец Овсяников слушал царя и втайне завидовал устюжанину Савватееву, а что касается посла Непеи, то ни о нем, ни о его заслугах он даже смутного понятия не имел. Вроде бы чуял имя такое – Непея, а кто он, чем был заметен и знатен, неудобно и стыдно спрашивать об этом самого государя. «Потом уж от епископа или кого-либо разузнаю…»
По берегам реки Вологды вплотную бревенчатые, крепкие постройки: прядильни и мыловарни, амбары и конюшни, а повыше, вперемежку с церквами, – кельи, клети и дворы коровьи. В одном месте, вблизи села Кобылина, приглянулись Петру конюшни и сенники, расположенные, в отличие от других построек, аккуратно и в опрятности.
– Это голландского подворья, – поведал Петру Овсяников. – Ох и любят они чистоту и порядок, а кони у иноземцев не чета нашим, наши для дела, а у немчуры для показу и бахвальства. Что те звери, ваше величество, ни под седло, ни в оглобли не обучены.
– Сворачивай, посмотрим!.. – приказал Петр.
Голландские поселенцы рады такому случаю. Сам русский Царь пожаловал к ним и просит показать лошадей. С превеликой охотой иноземные купцы раскрывают перед царем ворота конюшен. Петр хвалит породистых, красивых коней и замечает, что одно стойло заперто на крепкие засовы, а за бревенчатой стеной, гремя цепью, бьет неугомонно копытами в ворота скрытый конь.
– Покажите и этого, – обратился Петр к владельцу конюшни. – За какие провинности сей конь у вас на особицу содержится?
– Совсем дикий жеребец, опасно выводить из стойла, в двое рук удержать трудно…
Вывели. Конь впрямь – шальной. Мотнет головой – конюхи летят от него в стороны. На дыбы встает – железные удила не сдерживают. Застоялся в четырех стенах, а теперь, на воле, налитые кровью глазищи искры мечут. Сказочный, богатырский – да и только.
– Под седлом ходил? Опробован?
– Нет, ваше величество.
– Оседлайте. Я прокачусь.
– Помилуйте, ваше величество, убьет… Это же зверь, истинный зверь!
Петр был чуть-чуть под хмельком, раззадорился на коня:
– Седлайте. Я ему гожий всадник.
– Убьет, не подвергайте себя опасности, – взмолился на коленях перед царем иноземец.
– Приказываю! – улыбаясь, сказал Петр и добавил: – Конь всадника узнает.
Двое держали коня под уздцы. Двое седлали, на глазок отмеривая стремянные ремни по росту государя. Конь озирался, как бы удивляясь, покрутился на месте, пофыркал и вроде бы успокоился.
– Готово! Ванюша, ты поскачешь на своем за мной, – приказал Петр денщику.
И тут можно сказать словами сказки: видели, как садился, да не видели, как ехал…
Никем не объезженный конь стремительно сорвался с места и понесся во всю жеребцовую силу и прыть по городским укатанным улицам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35