– Именно.
– Обычный случай. Я сотни раз встречался с такими фокусами.
– Но вы, вы подписали эту бумагу?
– Так же, как и вы. Но подобные вещи случаются со мной в последний раз. Меня утомляют все эти истории, утомляют и вызывают отвращение.
– Вообще-то, я пришел не для того, чтобы выяснять все это, но чтобы попросить вас об одном одолжении: взять на себя очень нудную формальность.
– Какую же?
– Быть свидетелем на моей свадьбе.
– Формальность очень нудную или очень странную?
– Нет-нет, я не шучу: речь идет о чрезвычайно простом деле.
– Вы действительно женитесь?
– Вас это так удивляет?
– Откровенно говоря, да. В любом случае можете на меня рассчитывать.
– Спасибо. Я не слишком надоел вам с этой историей?
Я чуть было не раскрыл ему причину этого брака, который его так удивил, но отказался от этой мысли, не желая показать, что я вроде бы извиняюсь за такой странный поступок. Если не брать в расчет презрение, которое мы питали к буржуазным условностям и канцелярским формальностям капиталистического строя, какой же вид должен был я иметь, чтобы эта случайность показалась несовместимой со всей моей остальной жизнью в глазах человека, хоть немного знавшего меня? Я чувствовал, как маска, которой я прикрывал лицо, маскарадный костюм, который я надел, обращаются в прах, рассыпаются на куски, но все-таки из этих лохмотьев я создал образ, который считал подходящим для себя и который хотел сохранить на всю жизнь, – образ калеки, раздавленного несчастьем.
– Вы не слишком внимательно слушаете то, что я вам говорю, – заметил Венсан.
– О, простите.
Он посмотрел на меня тем снисходительным взглядом, который так бесил меня раньше: конечно, он считал меня влюбленным.
– Что вы сказали обо всех этих людях?
– Я сказал, что общий корень всех их заблуждений – чересчур грубая диалектика, отрицание, которое всегда направлено к низу и которое им никогда не удавалось преодолеть, и не без причины. Есть два способа не добиться какой-либо цели: потому что ты не можешь этого сделать и потому что ты не соизволил этого сделать – потому что ты выше или потому что ты ниже этого.
– Например?
– Так, можно предложить человеку состояние детства как идеал при условии, что он примет его не по причине своего несовершенства, а по причине превосходства, не потому, что он не может стать взрослым, а, напротив, потому, что он уже реализовал все возможности этого возраста. Эти люди, превозносящие детство, ищут его в подвалах сознания, в чуланах, среди хлама; они находят лишь жалкую пародию. Посмотрите, из чего состоит их псевдодеятельность. Они играют, как «большие дети», в полном смысле этого слова, подразумевающего их умственную отсталость. Что такое все эти конгрессы, манифесты, исключения? Ребяческие забавы! Они играют в магов, революционеров, ученых – чистый фарс! Посмотрите на их опыты, их теории, оцените их выступления, их серьезность – пустяки! Игрушки!
– А вы, значит, выросли?
– Совершенно верно. Возьмите другой пример – вдохновение. Его противопоставляют мастерству, предлагается запастись вдохновением впрок и отрицать всякое мастерство, даже если оно состоит только в том, чтобы придавать словам хоть какой-нибудь смысл. И что же мы видим? Вдохновение исчезает. С трудом можно принять за вдохновленных поэтов тех, кто разматывает рулоны метафор и нанизывает бисер каламбуров. Они прозябают в каких-то потемках, надеясь обнаружить там серпы и молоты, которыми они разобьют цепи и разрубят узы, сковывающие человечество. Но они потеряли всю свою свободу. Став рабами неотвязных привычек и автоматических навыков, они радуются своему превращению в пишущие машинки; они даже предлагают следовать их примеру, что относится к области наивной демагогии. Будущее разума в болтовне и бормотании! Напротив, мне кажется, что истинный поэт никогда не «вдохновлен»: он обязательно находится над этими плюсом и минусом, тождественными для него, будь то мастерство или вдохновение, тождественными, так как он превосходно владеет обоими. Истинный поэт по вдохновению никогда не вдохновляется: он такой всегда; он не ищет вдохновения и не ополчается против мастерства.
Вероятно, таким поэтом был тот араб, которого я увидел однажды на дороге от Бу Желу к Баб Фету, идущей вдоль городских стен. Прошел дождь, но солнце подсушило дорожную грязь. В последних лужах я видел, как рассеиваются последние облака. У меня не было никакого основания так думать, но мысленно я приписывал этому видению самые разные добродетели. Венсан смотрел на меня:
– Вы сегодня целиком поглощены собой.
– Вы заставили меня задуматься.
– И что вы надумали?
– Что мне нужно искать другого свидетеля на свадьбу, потому что Саксель отказался.
– И что же, это так сложно?
– Я никого не знаю в Париже, кроме своего дяди, который хоть и добр ко мне, но наверняка откажется.
– И ваша (он колебался) невеста (он смущенно улыбнулся) тоже никого не знает?
– Нет. Мне нужно попросить кого-нибудь исполнить эту роль за деньги.
– Такое впечатление, что вы разыгрываете американскую комедию с этой вашей погоней за свидетелями.
– У меня как-то не укладываются в голове все социальные сложности. Это верно, что есть разница между невниманием к тому, что мог бы сделать, и пренебрежением к тому, чего не можешь. Но разве на эту тему не написано басни?
– Думаю, что нет.
– А пословицы вас не пугают?
– Слегка, только когда привыкаешь ходить на голове.
– Мне нужно подумать над всем, что вы мне сказали.
– Хотите, я попрошу одного из моих друзей стать вашим свидетелем?
Я серьезно поблагодарил его и ушел, погруженный в свои мысли. На следующий день или в тот же день я обнаружил в почтовом ящике очень интересное письмо от Англареса:
«Дражайший друг… если только… я буду не готов к… позволительно спросить себя… Не знаю, нужно ли… как бы то ни было…»
Я отметил про себя: «Смотри-ка, стиль следователя» – и бросил послание в корзину.
В мэрию мы пошли в начале марта. Естественно, там был Венсан, а также его друг Тексье и мой дядя. Мы не могли отказаться от вина, которым он нас угостил в кафе на углу. Он рассказывал индокитайские анекдоты, пока время не подошло к полудню; тогда он ушел. Тексье спросил, где мы собираемся обедать. Я поморщился:
– Свадебный пир!
– Все вместе, вчетвером, мы обедаем не первый раз, – сказал Венсан.
– Ну конечно.
Я заметил, что мое плохое настроение достигло предела. Решил больше не показывать своего уныния. Одиль рассеянно улыбалась. Я предложил один ресторан, все согласились. Тексье собрался заплатить за такси; пропустили еще раз по аперитиву. Он настоял на том, чтобы мы заказали дорогие устрицы и редкие вина, и делал, и говорил все так, чтобы придать нашей трапезе оттенок свадебного застолья, но интимного. Он много пил и говорил не меньше. Он напоминал мне Сакселя, освободившегося от налета доктринерства. Я прилежно слушал его и думал о том, что Одиль действительно очень рассеянна. Что касается Венсана, мне показалось, что он хотел бы кое-что выяснить, но что именно? Теперь я думал, что с моей стороны было действительно нелепо не объяснить им причину этого брака. Я тем не менее не собирался устраивать признания во время десерта. Мне только и оставалось, что слушать Тексье, поглядывать на Одиль и позволить разглядывать меня Венсану. Поскольку мы умели вовремя засмеяться, этот обед прошел весело. Было больше трех часов, когда мы вышли из ресторана, и я опасался, что Тексье предложит прогуляться или пойти в кино. Внезапно он вспомнил о какой-то неотложной встрече и покинул нас. Венсану нужно было работать, он ушел с Тексье. Они побежали за автобусом.
– Ну вот, Одиль, вы не слишком скучали?
– Да нет.
– Действительно?
– Уверяю вас.
– Ладно. Тогда, может, пройдемся немного?
– Охотно.
Она взяла меня под руку. Мы пошли по улице Вашингтон.
– Не проводите меня до Ля-Мюэт?
– Что вы собираетесь делать в этом квартале?
– Давать урок.
– Вы невероятный человек.
– Почему же? Потому что даю уроки? Я начал всего неделю назад. Это Тексье нашел их для меня; и знаете, очень хорошо платят. У нас появится еще немного денег, разве не так?
– Может быть.
– Сердитесь?
– Почему вы мне не рассказали об этом?
– Не знаю. Я не рассказал еще об одном. Она не отреагировала.
– Я сделал открытие.
– Какое же?
– К несчастью, отрицательное открытие.
Мне показалось, что она зашаталась, но скорее всего я только вообразил это. Она подняла глаза, очень серьезные глаза.
– Моя жизнь оказалась более испорченной, чем я предполагал.
– Так о чем же идет речь?
Вероятно, она приготовилась мне не верить.
– Долгие годы я питал на свой счет пустые иллюзии, жил сплошными заблуждениями. Я считал себя математиком. В эти дни я понял, что я даже не любитель. Я вообще ничто. Я ни в чем ничего не смыслю. Ничего не понимаю. Ничего не знаю. Это ужасно, но это так. А знаете ли вы, к чему я был способен? Знаете ли вы, чем я занимался? Расчетами расчетов, насколько хватает глаз и сил, бесцельными, бесконечными и чаще всего совершенно бессмысленными. Я пьянел от цифр, они скакали перед глазами, пока у меня не начинала кружиться голова, до одури. И я принимал это за математику! Годами я тупел, занимаясь исследованиями, у которых нет ни начала, ни конца, ни середины. Вообразите себе вычислительную машину, которая бы сбивалась со счета. Вот это я и есть, таким я и был. В это трудно поверить, вы так не думаете?
Разумеется, она не поверила. Она не раскрыла рта, а мне слышалось, что она кричит:
– Вы просто ненормальный!
– Да, я ненормальный. А скорее всего лишь ребенок. Я играл в математика. Принимал куличики из песка за алгебраические построения и кубики с картинками за геометрические теоремы. Но мои куличики развалились, и мои кубики смешались, а ни одна картинка так и не сложилась. Что касается моих мыслей о математике, во-первых, ее заслуги на меня не распространяются, а во-вторых, мне кажется, что она испорчена модными темами, не имеющими ничего общего с истинной природой этой науки. Впрочем, все это не важно. Главное вот в чем: я абсолютно не тот, кем считал себя. Это довольно неприятно, как вы понимаете, потому что эта иллюзия давала мне хоть какое-то счастье. Все это объяснил мне Венсан, сам того не желая. Он критиковал других, но я понял, что эту критику вполне можно отнести ко мне. Прежде чем бросить камень в другого, я посмотрел на себя. Я выстроил из обломков своего честолюбия шалаш, а теперь нужно убираться отсюда: ветер снес его. У меня больше нет убежища, да и не было никогда. Правда жестока. Теперь я даю уроки – уроки латинского.
Но Одиль не поверила мне. На площади Звезды я ее оставил, а сам сел в автобус. Встретил ее снова, чтобы пойти на ужин к дяде; мы провели вечер, слушая, как этот славный человек играет на аккордеоне, пальцы его сверкали от колец. В полночь он нас выпроводил. Возвращались мы на такси, говорили мало: время от времени делали какое-нибудь замечание о нашем благодетеле. Когда я оказался один в комнате, я почувствовал себя настолько несчастным, лишенным всякой надежды, что заплакал, как ребенок.
Вот так я женился. Должно быть, этот статус ничуть не изменил мою жизнь, и все же однажды среди бесформенных сновидений, прерываемых автобусной тряской, я внезапно открыл, насколько странно формальный акт совпал с переменой в моей жизни, переменой, которой я подчинился машинально, как и всем прочим: я просто чувствовал себя очень несчастным. Теперь я удивлялся тому блаженному отупению, в котором жил раньше, несколько недель назад. Тогда я гордился своим несчастьем, хватало на мою долю и маленьких радостей. Иллюзии рассеялись, амбиции исчезли. Часы, которые я проводил, забываясь в сладких, приглушенных сумерках прописных сигм и разнообразных коэффициентов, поглотила моя преподавательская деятельность и вынужденные длительные поездки через весь Париж. Мне очень редко случалось оставаться вдвоем с Одиль; если мы и ужинали вместе каждый вечер, то обязательно в компании друзей, новых друзей, иногда даже новых друзей наших новых друзей. Один из них предложил ей «попробовать себя в кино», я посоветовал принять предложение. Иногда я заходил за ней в Биллянкур, но тогда мне встречалась масса людей, которых я не хотел видеть. Я посоветовал ей переехать в другую гостиницу, находившуюся далеко от Биллянкура, у ворот Сен-Мартен. И теперь мы ужинали вместе лишь два или три раза в неделю; но я хорошо знал, что во всем этом не было никакой неотвратимости несчастья. Я не терял подругу: я отдалялся от нее, отдалял ее от себя. Но Одиль, почему она так покорна моей злой воле? Почему не сопротивляется судьбе, тому, что я вольно или невольно искривил ее жизненный путь? И как же можно было не заметить, что это отдаление зависело только от меня? Я создавал между нами пропасть, используя хитрости, шитые белыми нитками. Тут было над чем посмеяться: создавать пропасть, используя хитрости, шитые белыми нитками. Я не считал блестящими свои пробы в метафорическом стиле. Тут было над чем посмеяться, но, в конце концов, к чему этот смех? Зачем строить гримасы? Я ненавидел клоунов, а может быть, и самого себя.
В окне автобуса мелькнул силуэт неторопливо идущего человека, я вскочил, как только узнал его. Спрыгнул на ходу и побежал за ним. Венсан прогуливался; именно с ним я хотел поговорить, и поговорить серьезно. Я подождал, пока кончатся приветственные фразы, и решительно спросил:
– Вам не кажется, что Тексье влюблен в Одиль?
– Почему вы так думаете?
– Я не думаю, я убежден в этом. Венсан, мне нужно вам кое-что объяснить: мы с Одиль только друзья, вы понимаете?
– Понимаю.
Он как будто не удивился. Я продолжал:
– Мы поженились из чисто практических соображений, слишком долго все это рассказывать, но вы понимаете, не так ли? Вот почему я задал вам такой вопрос.
– К чему вы клоните?
– Вам не кажется, что я должен поговорить с Тексье?
– А что бы вы ему сказали?
– Конечно, это было бы немного нелепо. И все-таки!
– И все-таки что?
– Не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15