Придя в салон, он сам положил тело в гроб. В этом гробу были проделаны круглые дырочки, предназначенные для того, чтобы вода, когда его бросят в море, проникла внутрь. Мистер Ивенс опустил в гроб чугунное ядро, чтобы он недолго держался на плаву. Вряд ли можно представить себе что-либо более тяжкое, чем эти гробы, увлекаемые струей за корму, будто они следуют за вами и упрекают в том, что вы их бросили…
Плотник пришел заколотить крышку. Кто не испытал подобного горя, разбивающего сердце. Кто не чувствовал мук, которые причиняет стук гвоздей, вонзающихся в дерево. Человек, прибивающий эти доски, чтобы окончательно отделить мертвых от живых, вам показался бы менее скверным, если бы он вонзал гвозди в живое тело.
Каждый день кто-то умирает, каждый день кого-то хоронят. С этим невозможно бороться, но потом задаешь себе вопрос: зачем все это происходит ежедневно?
Несколько женщин закрылись вместе с миссис Ивенс и пытались отвлечь ее от того, что происходило на палубе.
Но она сердцем все слышала, ей чудился стук молотка. Она хотела выйти, но силы ей изменили, она лишилась сознания.
– Тем лучше, – сказала одна из пассажирок, с жалостью глядя на нее, – все будет кончено, когда она очнется.
Доктор хотел сам нести взяться за один из углов гроба, но не смог. Это было выше его сил.
Приблизились Жоанн и Эмерод и приподняли драгоценную ношу.
Капитан, врач и священник пошли вперед. Ивенс шел со всеми пассажирами.
Напрасно он хотел удалить Эмерод.
– Нет, – отвечала она. – У меня хватит мужества. Я не уйду до тех пор, пока все не кончится.
Капитан сделал знак молодым людям положить гроб на один из щитов судна, который находился открытым и образовывал как бы доску с рычагам. Он помог покрыть гроб полотнищем английского флага.
Все пассажиры стали полукругом, ожидая, когда заговорит священник.
Жоанн и Эмерод держались рядом с доктором, чтобы в случае надобности поддержать его. Бедный отец был на исходе сил, он шатался, как пьяный.
У Эмерод были сухие губы, пылающие глаза, нервная дрожь сотрясала ее тело. Она словно ожидала сигнала, чтобы сломиться.
Когда священник раскрыл молитвенник, воцарилось мертвое молчание. Слышался только шум волн, равномерно бившихся о борт корабля.
– Братья, дети мои! – обратился к слушателям священник после того, как прочел молитву. – Создатель часто подвергает нас жестоким испытаниям. Он сотворил нас по своему подобию. Он хочет видеть, может ли человек страдать так, как страдал Он. Мы будем недостойны Его, если изменим мужеству и смирению. Нам надо склониться перед судьбой и принимать радости или заботы, которые она нам посылает. Эта девушка была слишком чиста, слишком молода, слишком красива для того, чтобы покинуть жизнь! Но ее окружают любящие мать, отец, сестра, которые сделали все, чтобы помочь ей достойно перейти в мир иной. Она не может упрекнуть Бога, что Он призвал ее к себе слишком рано. Она смирилась, потому что вы останетесь жить, чтобы молиться за нее, говорить о ней и сожалеть. Вы, мистер Ивенс, как мужчина, как муж и отец, не забывайте, что на вас возложена большая задача в этом мире: вы должны заботиться о тех, кто остался. Предоставим же мертвым отправиться в вечность.
Он указал рукой в сторону моря. Это послужило сигналом, так как четыре матроса вместе приподняли щит. Гроб скользнул в море, и когда знамя вытащили, он скрылся под водой.
Душераздирающий крик раздался в тишине, и Эмерод упала навзничь.
Доктор бросился к ней. Он помог Жоанну и Эдуарду перенести ее к матери.
Мимолетное горе через несколько минут вытесняется воспоминаниями о другом горе. Не так было с Эмерод. Когда она пришла в себя, то залилась, наконец, слезами. Она так долго не плакала, что это явилось для нее большим облегчением.
Несколько дней память об этой сцене наполняла печалью сердца пассажиров.
Смерть Мелиды служила темой всех бесед. Меланхолические размышления смешивались с шушуканьем по поводу болезни, приведшей к смерти молодую девушку.
Некоторые говорили, что дочь доктора совершила ошибку и что у нее должен был родиться ребенок, а поскольку она скрывала это, плохо принятые роды вызвали ее смерть.
Другие, претендовавшие на то, что осведомлены лучше, уверяли, что Бижу была дочерью Мелиды. К счастью, эти пересуды не доходили до Ивенсов. Скоро впечатления от ее смерти стерлись, и все вошло в обычную колею на борту.
Семья Ивенсов оказалась более, чем когда-либо изолированной в своем горе.
Читатель понимает, что невозможно описать, каким явился для трех человек конец путешествия, отмеченного столь страшным несчастьем.
Эмерод часами оставалась на корме судна. Облокотившись, она пристально смотрела на зеленую воду.
– Мелида там, под волнами, – разговаривала она сама с собой. – Океан – это огромная пропасть, которая бесследно поглощает тех, кого мы любим. Ничто не возвратится из твоих глубин. Я была права, ненавидя тебя и боясь. О! Я помню ту картину, изображающую тебя и кораблекрушение! Почему я не отнеслась серьезно к своему предчувствию в тот день, когда отец посвятил нас в свои планы? Я считала себя достаточно рассудительной, чтобы не верить ему, и вот Бог сокрушил нас. Если бы я сказала о своем предчувствии, об отвращении к путешествию, меня послушались бы. Мы бы остались в Лондоне, и Мелида жила и сегодня.
17
История Мэри
При таких горестных обстоятельствах Эдуард удвоил заботы и предупредительность в отношении семьи Ивенсов. Бижу почти все время была с ним и, замечая привязанность, которую он к ней испытывал, девочка немножко злоупотребляла ею. Сэр Эдуард крепко сдружился с Жоанном и они, не смешиваясь с другими пассажирами, ходили часами по палубе и беседовали. Меланхолия Эдуарда оставалась по-прежнему сильной.
Доктор был сражен. Первый холодок, с которым он встретил предупредительность сэра Эдуарда, совершенно исчез после доказательства искренней дружбы, которые тот представил во время смерти Мелиды. Мистер Ивенс искал даже случай побеседовать с ним и подтолкнуть к признанию, которое всегда облегчает состояние тех, кто носит в сердце скрытое горе. Они сблизились.
Однажды утром они остались наедине.
– Ну, мой молодой друг, – обратился к нему доктор, – приближается конец путешествия. Вы будете рады увидеть свою семью.
– Боже мой! – сказал молодой человек после паузы, – я не могу радоваться, так как после приезда буду должен выполнить очень грустный долг и, может быть…
Он остановился как человек, который боится сказать лишнее.
– Не опасайтесь ничего, – ответил доктор. – Доверьте мне ваши заботы. Я сам страдал достаточно, чтобы иметь право утешать других.
Эдуард горячо пожал ему руку.
– Благодарю, доктор, за интерес, который вы ко мне проявляете. С первого дня, как я вас увидел, я ощутил к вам симпатию, над которой был не властен. И однако я настоящий англичанин: я не бросаю на ветер ни свою дружбу, ни свои секреты. Вы угадали: у меня сердечное горе и вы первый, кому я его открою. Это доверчивость, впрочем, не пойдет мне на пользу, ибо невзирая на свои огорчения и заботы, я не упрекаю себя за то, что я совершил.
Я сын барона Джорджа Мак-Магона, у меня есть две сестры. Нашу мать мы потеряли, когда были совсем юными. Отец не баловал нас, но был добр, хотя и строг. Мы любили его и боялись. Он задумал устроить для меня со временем пышную свадьбу и договорился задолго до этого с одним из своих друзей, у которого росла дочь-наследница. Он несколько дней говорил мне об этом сговоре, но я не придавал его словам большого значения. Девушка, которая предназначалась мне в жены, была тогда еще ребенком. Ей должно было исполниться семнадцать лет, когда мне будет тридцать. Я терпеливо ждал, пока повзрослеет моя невеста и, пользуясь свободой, которую предоставил мне отец, и щедростью, с которой он оплачивал мои расходы, предавался юношеским удовольствиям. Я проводил время, заводя короткие романы. Эти беглые связи рвались так же быстро, как и возникали, не вызывая у меня сожалений.
Когда приближалось мое тридцатилетие, я вступил в связь, которую назвал своим последним безумством, увлекшись восемнадцатилетний девушкой, прекрасной и чистой, как ангел. Она сопротивлялась мне дольше остальных и, если бы суровая до жестокости мать любила ее хоть немного, она нашла бы в себе силы победить зов сердца.
Пятнадцати лет она лишилась отца, вместе с ним семью покинул достаток. Мать, впав в нужду, стала совсем сварливой. Дочь подыскала себе место в магазине, там я ее и увидел. Когда она стала моей, у нее не было и в мыслях просить меня жениться на ней. Через некоторое время у меня произошла долгая беседа с отцом, из которой мне стало понятно, что я должен порвать с холостяцкой жизнью. Я отправился к своей возлюбленной, чтобы объявить ей о своей близкой свадьбе и о том, что мы должны расстаться, так как я не давал ей никаких обязательств. Она никогда ни о чем меня не просила, и я думал, что при расставании с ней у меня немного сожмется сердце, а она прольет несколько слезинок. О, сэр, какая мучительная сцена меня ожидала! Бедная девушка не сомневалась в том, что я, наследник знатного рода и большого состояния, не смогу жениться на ней, но не думала, что я женюсь на другой. После сцены, которая, как вы понимаете, меня растрогала, она сказала с покорностью, заставившей меня содрогнуться:
– Ступайте, Эдуард, вы свободны. Я вела себя безумно. Разве я не имею права умереть в день вашей свадьбы? Или Темза узка для того, чтобы утопить в ней горе бедной девушки? Прощайте и будьте счастливы. Мое решение принято, и я не плачу больше.
В некоторых случаях я замечал у Мэри – таково ее имя – твердость характера, которая не позволяла мне усомниться в том, что она выполнит сказанное. Но еще в большей степени моим поведением руководило то, что я любил ее и сердце мое терзала мысль, что я ее потеряю. Мог ли я сделать ее несчастной и страдать сам из-за девушки, которой я никогда не видел, которая меня не любит и которую я никогда уже не смогу полюбить? Я стал на колени перед Мэри и попросил у нее прощения. Она меня простила, потому что я поклялся, что люблю только ее и обещал отказаться от готовившейся свадьбы. Я сразу же пошел к отцу и объявил ему, что не могу жениться.
После множества вопросов он вырвал у меня мою тайну. Его гнев до этого еще сдерживался, но разразившись, он был страшен. Влюбленные решительны, и я держался стойко. Отец выгнал меня и приказал уехать из Лондона и возвратиться лишь для того, чтобы жениться на девушке, которую он мне предназначил. В противном случае он не хотел меня видеть. Восемь дней прошло так, он был непреклонен. Я повидался с Мэри.
– Уезжайте, – сказала она. – Пусть пройдет гнев вашего отца. Для меня лучше, чтобы вы были далеко, нежели женились.
Тогда я понял, какая грустная вещь вести зависимую жизнь человеку с честным сердцем. Я решил попытать счастья и отправился в Австралию, пообещав Мэри, что мы соединимся, когда это будет возможно. Вы понимаете, что я страдал, и все же я поехал.
Эдуард замолк, вздохнул, а потом продолжал.
– У меня было больше желания, чем шанса преуспеть. Едва я прибыл в Порт-Филипп, как получил письмо от Мэри, в котором говорилось:
«Я погибла. Через несколько месяцев у меня родится ребенок, и моя мать убьет меня. Я не могу больше оставаться в магазине, где скоро станет заметна моя изменившаяся фигура. Если бы у меня были деньги на поездку, я приехала бы к тебе. Но, увы! Мы так бедны! Все же я подумаю, я не хочу отчаиваться, так как это может повредить здоровью ребенка, которого я ношу. У меня есть старая тетка, очень богатая, которую мы не видели уже несколько лет. Я хочу броситься к ее ногам, думая о тебе, я найду слова, которые ее смягчат. Хоть бы она оплатила только мое путешествие, и я сразу уехала бы. Я тебе скоро напишу о результатах своей попытки».
После этой новости я написал десятки писем, которые остались без ответа. Я долго ждал… Когда желаешь, всегда надеешься. Наконец, я подумал, что она меня забыла. Может быть, тетка поставила ей условие, что она станет помогать ей, если Мэри меня забудет. Может быть, эти письма затерялись в дороге. Тысячи раз я хотел уехать в Австралии, но у меня был бы вид возвратившегося из-за нужды, так как я не был счастлив, и отец не звал меня к себе. Меня постигло наказание за гордость – мой отец умер, а я не был с ним в его последние минуты. Сестры написали, что мое присутствие необходимо, и я с тяжелым сердцем возвращаюсь на родину. Простил ли меня, умирая, отец? Найду ли я Мэри? Пока я был в Австралии, я столько думал о ней, меня охватывают сомнения. Я боюсь…
– Надейтесь, – сказал доктор, пожимая ему руку. – Каждый в этом мире несет более или менее тяжелый крест.
Со дня смерти Мелиды прошло около двух месяцев. Плавание заканчивалось. Уже несколько часов судно двигалось по каналу Сент-Джордж, и берега Англии вырисовывались под огненными лучами заходящего солнца.
– Завтра мы войдем в воды Ливерпуля, – объявил капитан.
Эта новость, с радостью воспринятая всеми пассажирами, болью отозвалась в сердце Эмерод.
Она бросила грустный взгляд на волны, в которых покачивалось отражение неба.
– Милое дитя, – прошептала она, – мы должны тебя покинуть. Почему ты не дождалась нашего прибытия? Здесь, по крайней мере, я думала бы, что вижу тебя, заметив в волнах какую-то тень; ветерок приносил бы мне эхо твоего голоса. Я любила бы эти грустные призраки, потому что они говорили бы мне о тебе. Как жестока моя участь! Все, что я люблю, губит себя или меня. Я не имею больше права любить. Я обязана посвятить свою жизнь Бижу и твоей памяти. Больше я не сниму это черное платье. Мне надо столько всего оплакать: тебя, свою юность, иллюзии – все, что так быстро увяло!
Две крупные слезы скатились по щекам Эмерод.
Эдуард, наблюдавший за ней некоторое время, не мог хранить молчание.
– Простите, мисс, – сказал он, приближаясь, – момент неподходящий для просьбы, но мы скоро сойдем на берег и кто знает, увидимся ли мы когда-нибудь?
Эмерод вытерла слезы и попыталась улыбнуться, но две другие слезинки вновь блеснули невольно на ее ресницах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27