Вот что было самое удивительное. И этот страх был настолько реален, что нереальность всего остального абсолютно ничего не значила. Меркла вся остальная нереальность перед реальностью этого глупого страха.— Какой сегодня день? — спросил вдруг, что-то там себе в уме прикидывая, Гошка.— «А день, какой был день тогда? — прохрипел я. — Ах да…»— Среда, — подхватил Серега и поправился: — Должна была быть.— А на кой тебе? — спросил я у Гошки.— Да так, — ответил он.А я подумал, что дни для нас теперь — ничто. Всего лишь. Их не приколешь и пищей глаз не сделаешь: они на фоне белом, не обладая телом, незримы.И в ответ на эти мои мысли в стекло со всего маху — я чуть не выронил его от неожиданности — врезалась громадная такая бабочка. Она, и без того офигевшая от всех этих сегодняшних снежных дел, не ожидала, видимо, от жизни еще и подобной подлянки — что воздух может стать льдом. Это обстоятельство, полагаю, стало для нее настоящим онтологическим шоком, поэтому и ушла она вниз — свалилась от такого удара судьбы в пике. Но, правда, довольно быстро справилась и пусть неуверенно, с левым креном, но всё же полетела куда-то вправо. Я подумал ей вслед: ты лучше, чем Ничто. Верней: ты ближе и понятней. Внутри же на все на сто ты родственна ему. В твоем полете оно достигло плоти. И потому ты в толчее дневной достойна взгляда как легкая преграда между Ничем и мной. Пока не станешь мной, а я — тобой. Пока.Пока-пока!И тут Гошка спросил:— Что за фигня?Я сначала не понял, о чем он, а потом гляжу — действительно фигня.Прямо по курсу стояли огромные ворота. Вернее, как? Сами-то створки ворот отсутствовали, а имелись вкопанные на приличном расстоянии друг от друга две вереи метров по пять высотой и перекинутая между ними жердина. А самих створок нет, не было. Не знаю, ветром ли времен их сдуло, Чингисхан ли Тамерланович на дрова пустил, а может, и какой-нибудь гешталевый Чубайс приватизировал — всякое может быть, — но только не было их. Лишь петли ржавые на столбах от них остались.Зато к перекладине была привязана шнурами из конского волоса сотня-другая металлических трубок разной длины и разного диаметра. Ветер теребил эти висюльки — они и посвистывали беспрестанно на всякие голоса и, постукивая друг об друга, издавали разнообразнейший звон. Другой такой натуральный генератор случайных звуков еще поискать.В общем, посреди долины, оживающей под лучами перевалившейся через криво-пьяную линию гор огненной горбушки, увидели мы непонятное сооружение непонятного же назначения.Но там было у кого спросить. Возле левого столба стоял худосочный мужичонка — небритый сын степей в драном тулупе, рыжих собачьих унтах и малиновой монгольской буденовке с бубенчиками. Он, подставив мордочку теплому ветру с востока, лузгал семечки и спокойно ждал, когда мы подойдем поближе.Мы подошли. Серега поздоровался за всех и, утоляя свой живой этнографический интерес, спросил у мужичка:— Это что у вас за культовое сооружение такое?— Поющие Ворота, — ответил мужик, не переставая забрасывать и сплевывать.Серега провел ладонью по темной глади столба и спросил:— На кой они здесь?— Не знаю, — пожал плечами мужик, — но вы должны заплатить.— За что это? — моментально сообразив, что с нас хотят бабок поиметь, тут же вклинился Гошка.Мужик отвел глаза, отряхнул с рукава несуществующую шелуху и ответил:— За проход.— За что? — не понял Гошка.— За проход, — повторил мужик.— Мы, типа, должны заплатить за проход через эти Поющие Ворота? — проговорил Серега вслух, чтобы самому осознать это дело.Мужик кивнул.— Афигеть! — восхитился такой наглости Гошка. — Это что такое получается, это предъявление territorial rights получается? Афигеть! Главное, никакого забора нет, а плати. Можно подумать, за этой хренотенью приватные владения начинаются. Просто — афигеть! Афигеть просто!— А, собственно, на основании каких нормативных документов мы должны платить? — поддержав стихийный Гошкин протест, спросил Серега.— Чего? — не понял мужик.Серега терпеливо пояснил прозрачную суть своего незамысловатого вопроса:— Какие такие услуги мы, собственно, должны оплатить?— За проход, — тупо настаивал мужик.— А если мы ворота стороной обойдем, мы должны будем платить? — измыслил я халяву.Халява прошла — мужик ответил:— Мимо ворот бесплатно.— Ну вот и ладненько, — принял решение Серега, — тогда нам мимо.И пошел обходить ворота справа. Я, подхватив стекло, пошел слева. А неугомонный Гошка решил презреть несправедливые запреты и направился прямо между стоек. И косился при этом на мужика в ожидании какой-нибудь реакции с его стороны. Но тот, зачерпнув в кармане тулупа новую горсть семян, на Гошку даже не смотрел. Плевал он на Гошку. Подсолнечной шелухой.А Гошка дошел до линии ворот и будто в стену уткнулся. Еще раз попробовал — нет, и еще раз, и снова — нет и нет. Не мог пройти.Я, глядя на тщетные его попытки, вспомнил давешнюю бабочку. Похоже было. Человек, конечно, не бабочка. Но у него тоже есть свои пределы непоняток. Бабочка врезалась в стекло и подумала: так не бывает. Но мы-то знаем, что так бывает. Человек бьется в затвердевшую пустоту и думает, что так не бывает. Но кто-то ведь знает, что так бывает. Кто-то… Ну, например, та же самая бабочка. Уже.Мы с Серегой терпеливо ждали, а он всё тыкался и тыкался то руками, то плечом, но всё никак не мог сделать то, что требовал от него сделать внутренний его аутистический нравственный императив, который, по-видимому, сводился в тот момент у Гошки к следующему: позитивно настроенный современный человек должен и даже обязан бороться с провокационными сюрреалистическими подгонами.— Магоша, мы ждем, — поторопил его Серега. А я посоветовал:— Головой попробуй.Гошка разозлился, нашел булыжник и запустил в створ ворот. Камень спокойно перелетел линию и плюхнулся в траву. Возмущению Гошки не было предела. Он подошел к мужику и спросил, показывая рукой в ту сторону, куда улетел снаряд:— Почему он да, а я — нет?Как это ни странно, но мужик ответил, и ответил так:— Он не знает, что ему туда нельзя.— Ну?— Он не знает, а ты знаешь.— Но мне ведь по барабану.— Это тебе для меня по барабану, для них тебе по барабану, — кивнул мужик на нас с Серегой, — а для себя ты знаешь, что тебе туда нельзя.— Ты, чувачок, хочешь сказать, что я сам себя через ворота не пускаю?— А кто же? Я-то тебя не держу.Грозная гримаса сползла с Гошкиного лица, плечи безвольно опустились, и впал он в состояние глубокой задумчивости. И, не выходя оттуда, подошел ко мне. Слова не говоря, сбросил с плеча автомат, отобрал стекло и побрел за Серегой, который уже двинулся дальше, по известному только ему маршруту.Мы уходили от ворот, а они пели нам вслед свою веселую и нехитрую песню. Хотя, конечно, хитрую. Веселую и хитрую. Веселую, потому что ветер вовсю дурковал, а хитрую, потому что они знали: мы скоро к ним вернемся.И через час мы к ним вернулись.Не-а, халява всё же не прошла. Случился второй дубль. Только вратарь теперь семечки щелкал возле правого столба.Серега всё с ходу просек, направился к сборщику дани и спросил деловито:— Сколько?— С вас двоих по штуке зеленых, — невозмутимо ответил тот и кивнул на Гошку: — А с этого пятьсот.— Почему это с меня пятьсот? — обиделся Гошка.— Детский, — пояснил мужик. И Гошка обиделся еще больше.— Нереальные цены, — покачал головой Серега. Мужик пожал плечами и спросил:— А где здесь реальность?И Серега в знак согласия, что нет ее здесь, отсчитал ему заявленный прайс.Долго еще Гошка возмущался. Не понимал он, почему это Адепт при таких накладных раскладах не подкинул нам малеха Вашингтонов в качестве подъемных. И успокоился только тогда, когда Серега мудро заметил, что спасение погибающих — статья бюджета самих погибающих и что негоже размышлять о кэшаке, когда события требуют от нас готовности в любой момент животы положить на алтарь во имя Абсолюта.А Пастуха нашли мы в полдень. Впрочем, правильнее сказать, что он нас сам нашел.Но сначала мы увидели табун.Вот так вот: раз — и увидели.Просто увидели, как там, вдалеке, несутся к северной кромке долины полудикие лошади.Неслись они за своим вожаком в никуда: достигнув линии, где земля и небо — всё едино, то ли прыгали мустанги один за другим с обрыва в бездну, то ли уносились в небо. Не видно нам было.Казалось, что в бездну.Но верилось — в небо.Ага, горячо верилось, что не в бездну, а в небо уходил табун из наших забытых мальчишечьих снов.А одна лошадь не прыгнула. Она была под седлом. И тот, кто был в седле, направил ее в нашу сторону.Я смотрел на этого приближающегося всадника, на грациозный полет его белого иноходца и вспоминал, где я это всё уже однажды мог видеть. Чтоб всё вот так же: и открытое небо, и конь белый, и сидящий на нем…Но так и не вспомнил.Впрочем, небо и не таким уж открытым было, да и конь оказался лошадью, к тому же не белой, а серой. Но всадник был.И всадник был двухголовым. Хотя правильнее говорить — не «всадник», а «всадники». Потому что это были сиамские близнецы. Все, что закрывалось цветастым пончо и продолжалось ниже, было у них общее, но головы, естественно, две. А в этом деле, регистрации населения, ведь главное — голова. Сколько себя помню, всегда и везде считали по головам. Только комбат Елдахов считал бойцов после отбоя по ногам. А потом мучительно, столбиком, делил результат на двойку. Но он уникум. С него станется.Так вот, значит, — всадники…Нет, всё-таки лучше говорить — «наездники». «Всадник» — это у меня в голове, когда человек с лошадью. А лошадь была одна. А наездников на лошади может быть много. Сколько потянет. Так у меня в голове.В общем, было на лошади два наездника.Или по-другому: было у всадника две головы.Да, так мне всё же проще.Значит, было у всадника две головы. Слева правая и справа левая. Левая была перевязана бинтом. По бинту и отличал я их — так-то они были на одно лицо. Левую назвал я Больной, а правую, соответственно, Здоровой. Чтобы не путаться.Не успели мы поздоровкаться, Больная сразу к делу перешла:— Кому мы тут должны цифирьки-то? — Серега показывает на меня:— Ему.— Отойдем, — сказала мне Больная. — В смысле — мы отъедем, а ты за нами.Ну и отошли. В смысле — они отъехали, а я за ними.Здоровая оглянулась на Серегу и Гошку, прикинула, на достаточное ли расстояние удалились, и говорит:— Сразу предупреждаю: что бы он там ни говорил, не верь. Он всегда врет.И тычет носом в Больную. Больная самокритично покивала, да-да, так, мол, оно всё и есть, и сама говорит:— Да, я всегда вру. Есть такое дело. Зато он у нас всегда правду-матку режет. Невзирая ни на что.Здоровая вскинула подбородок и такое положение вещей гордо подтвердила:— Да, я всегда говорю правду.И улыбаются мне обе, в смысле оба — что, дескать, попал, чувачок?!А я как это всё услышал, так и подумал сразу: подловить задумали. Подсунуть решили мне в карман парадокс лжеца, сиречь брадобрея, как жабу дохлую.Ну ладно, напрягаюсь внутренне, смейтесь-смейтесь, только знайте: я вам не доходяга Филя Косский и не заучка Хризипп — я круче. Я — Дрон с Шестого квартала со Второго проезда Строителей и трансмиссию ведрами таскать не подписывался. Я, если припечет, любую вашу заморочку Эпименидову разрулю. Если припечет.— Ладно, — говорю, — разберемся. Давайте, парни, ваши цифры.Достал бумажку и приготовился записать.— Хорошо, раз так, тогда записывай, — говорит мне Здоровая. — Это будет — четыре-пять-шесть. Только бумажку съешь, когда выучишь.— Съем, — киваю.Цифры записал, а сам невольно жду подвоха. Не замедлили.— Он всё, конечно, правильно сказал, — говорит, выдержав паузу, Больная. — Только наоборот надо — шесть-пять-четыре. И это точно.— Почему это шесть-пять-четыре? — удивляется Здоровая, задумывается и идет на попятную: — Подожди, а разве там было не два-пять-восемь?— Верно, — не спорит Больная, — два-пять-восемь там было, только всё-таки в обратном порядке — восемь-пять-два. Вот так.— Не-э-эт, не так, — не соглашается с Больной Здоровая. — Совсем не так. Я вот сейчас точно вспомнил, что было там восемь-один-шесть.— Тогда уж — шесть-один-восемь, — поправляет Больная.— А не три-пять-семь? — опять впадает в сомнение Здоровая. — Или — четыре-девять-два?— Вот ты сейчас сказал, и я теперь просто уверен, просто на все сто пять процентов теперь уверен, что действительно — два-девять-четыре, — соглашается, но опять шиворот-навыворот, Больная. Затем подумала секунду и добавила: — А если точнее быть, то — семь-пять-три.Но тут Здоровая заулыбалась — видимо, мой несколько растерянный вид доставил ей истинное удовольствие — и заявила:— Но если не прикидываться, а серьезно, то — четыре-три-восемь.— Ну, если серьезно, тогда — да, — соглашается Больная.И замолкают обе. Я смотрю на лист, где у меня уже все черкано-перечеркано, и спрашиваю:— Честно?— Честно-честно, — подтверждает Больная.— Честно-честно, — вторит ей Здоровая и вдруг опять поправляется: — Хотя нет, не так. На самом деле это — восемь-три-четыре… А может, и не так. Может, и не восемь-три-четыре. А как раз, — если хорошенько подумать, — четыре-три-восемь. Если хорошенько-хорошенько подумать.— За окном идет дождь, но я так не думаю, — кидаю я свое полено в их костер.— Но ведь не девять-пять-один же? — спрашивает у Здоровой Больная.— Нет, ну что ты! — туда-сюда Здоровая. — И уж точно не один-пять-девять.— Это верно, — соглашается Больная.И вновь замолкают, морщат лбы, типа вспоминают. А я жду. Являя неиссякаемое терпение. Ибо настроился. Когда я настроюсь, меня из себя тяжело вывести. Практически невозможно. Практически.— Всё, вспомнил! — восклицает вдруг Здоровая и хлопает себя по лбу левой, единственной на двоих. — Записывай: два-семь-шесть.А Больная молчит.— Это окончательное ваше слово? — спрашиваю.— Окончательное, — кивает Больная.— Он правду говорит? — спрашиваю у Здоровой, кивая на Больную.— Сроду он правды не говорил, — отвечает.— Ну так что тогда?— Говорю же: два-семь-шесть, — настаивает на этих самых цифрах правдивая Здоровая.— Записывай-записывай, не сомневайся, он никогда не врет, — лыбится врунья Больная.А сами уже лошадь разворачивают, клейменным свастикой крупом ко мне, мордой к взлетно-посадочной, — и в бока ей каблуками сапог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34