– Она повернулась к нему. – Никто всерьез не ждал, что последует что-то вроде воссоединения, вот в чем штука, понимаешь? Несмотря на Горбачева в Москве, несмотря на гласность и перестройку ни один человек в мире на это даже не рассчитывал. Секретные службы не рассчитывали, правительства не рассчитывали, никто. Никакой ясновидец не предсказал этого, никакой компьютер не просчитал наперед, не было ни одного утопического произведения, которое отважилось бы изобразить воссоединение Германии и развал Варшавского пакта, да к тому же еще мирный, без единой капли крови. И я утверждаю, что это не было ни предсказуемо, ни неотвратимо. Все могло бы пойти и по-другому. Они могли бы расстрелять толпу девятого октября. А девятое ноября так же вероятно могло стать началом третьей мировой войны. Все балансировало на лезвии ножа. Это было просто везение.
– Или провидение.
– То же провидение, которое иногда допускает и другие пути развития событий? Нет уж, спасибо. Зачем мне провидение, которое точно так же могло предусматривать мою смерть? Уж лучше я скажу, что это было везение, если повезло.
– А что, действительно все было так плохо? Я совсем ничего не помню.
– Все это не особенно обсуждалось. Я специально проводила розыски; это была одна из моих первых работ, когда я стала изучать историю. Не было никаких военных планов на случай, если состоится мирное народное выступление и правительство пойдет на уступки. Кроме того, вечером девятого ноября люди только потому массами устремились к пограничным переходам, что они неправильно поняли соответствующее разъяснение правительства: открытие границ вообще не предусматривалось, а всего лишь упрощенное оформление заявлений. Что, если бы хоть один пограничник выстрелил?
Она смотрела на его реакцию и когда заметила, что это произвело на него впечатление, добавила:
– Для меня это значит, что все хитрые планы, экстраполяции и анализ тенденций можно просто брать с потолка. Происходит то, что происходит, и все по-настоящему важные события в этом веке произошли внезапно. Если теперь посмотреть на старые прогнозы, пятидесятилетней давности или старше, то просто смешно: практически ничего из предсказанного не сбылось. – Она взяла его под руку. – Поэтому говорю тебе, все это вздор. Пророчество – вздор. Человечество, лишившееся будущего, – вздор.
– А то, что мне принадлежит половина планеты? Тоже вздор?
Урсула сощурила глаза:
– Тебе пришлось сбегать от собственных охранников, словно вору. Как это можно назвать? Свободной, полной жизнью?
* * *
Профессор раскрыл перед Маккейном на столе толстую папку и перелистывал ему диаграммы.
– Вот здесь, например. Возможные развития всех народных хозяйств. Легко увидеть, как огромно здесь ваше влияние. Вы можете взять почти любую страну мира и решать по собственному усмотрению, то ли привести ее экономику в состояние расцвета, то ли в состояние руин. Соответствующие стратегии – в приложении. Настольная книга власти над миром.
Маккейн полистал страницы.
– Меня не убеждает, что такого рода влияние может оказаться полезным.
– Потому что вы путаете две вещи – деньги и действительность. Все, что вы можете контролировать, – это деньги. Но деньги – лишь фикция, договоренность между людьми. Если вы контролируете деньги, вы можете контролировать экономику – но лишь до тех пор, пока все придерживаются молчаливых договоренностей. А на все, что не является частью экономического процесса, вы практически не имеете влияния. Например, на размножение. – Коллинз подошел к одной из иллюстраций и постучал по ней тыльной стороной кисти. – Это экстраполяция возможных изменений численности населения. Поразительно узкая область разброса, вы не находите? Еще до наступления 2000 года на свет появится шестимиллиардный житель, это неотвратимо. И это число еще раз удвоится, и в этом тоже мало чего можно изменить.
Маккейн мрачно смотрел на кривые, прижав ко рту кулак, и невольно качал головой.
– И это лишь половина правды, – продолжал ученый. – Потому что если посмотреть на стратегии, которые на этой диаграмме понижающе действуют на рост населения, то окажется, что они содействуют наступлению степей, росту пустынь и засолению почв. – Он указал на другую, меньшую иллюстрацию. – Вот развитие пахотных площадей. В 1980 году на каждого жителя земли приходилось по 0,31 гектара плодородной земли, в 2000 году ее будет лишь 0,16 гектара. И плодородные почвы убывают – как по площади, так и по качеству. Эрозия лишь усиливается из-за неизбежного культивирования: там, где необходимо орошение, почвы засаливаются; своей дани требует и заражение отравляющими веществами. Через двадцать пять лет дойдет предположительно до восьмисот квадратных метров на душу населения – то есть с огородик на человека. Как этого может хватить? – Он в отчаянии опустил руки. – На всех не хватит.
Оба затихли, предавшись своим мыслям. Затем Маккейн неторопливо откинулся в своем кресле, и оно опасно заскрипело под ним.
– И все равно я не могу поверить, – сказал он. – А что, например, с сырьем? Fontanelli Enterprises имеет фактическую монополию на многие металлы решающего технического значения. Мы можем остановить их добычу, если захотим. Или энергия? Мы контролируем хоть и не весь нефтяной рынок, но повышать цены можем по своему усмотрению. Это ведь должно возыметь свой эффект?!
Коллинз снова притулился к краешку своего письменного стола.
– Эффект есть. Но если вы окажете давление на комплексную систему, в ней возникнут стратегии уклонения – совершенно автоматически, поскольку вы тем самым повысите привлекательность альтернативных вариантов. Возьмите энергию. В том же масштабе, в каком поднимется цена на нефть, станут привлекательнее другие системы энергии, например солнечная.
– Я бы ничего не имел против.
– Но вы при этом лишитесь инструмента давления. То же самое с сырьем. Есть даже исторические прецеденты. В мировых войнах противники пытаются отрезать друг другу доступ к стратегическому сырью через бойкоты и блокады морских путей – с тем результатом, что изобретаются вещества-заменители, иногда с улучшенными характеристиками.
Маккейн с каменным лицом положил руки на подлокотники.
– Итак, это и есть ваш результат? Что все тщетно и остается лишь вопрос времени?
– Этого я не сказал. Мой результат таков, что ваши возможности влияния на систему недостаточны для того, чтобы помешать краху. Проще говоря, это не в вашей власти.
– О, спасибо, – сказал Маккейн.
– Это не значит, что нельзя через продолжительное воздействие – например, через международное сотрудничество…
Профессор запнулся, потому что при этих словах его гость запрокинул голову и исторг зычный не то крик, не то смех.
– Международное сотрудничество?! – Профессор, на какой планете вы живете? Когда и где вы видели международное сотрудничество? Какие вам известны прецеденты? Мне известны только прецеденты катастроф. Все эти экологические конференции, от которых не было никакого проку… Нет уж, это вы оставьте. Это просто глупо.
– У нас имеются самые точные, самые обоснованные экстраполяции, какие когда-либо проводились. Во время международной конференции мы могли бы просчитать последствия любых предложенных программ и в тот же день доложить их делегатам.
Маккейн только фыркнул и отрицательно покачал головой:
– Забудьте об этом.
– Мы могли бы добиться через публикацию…
– Это не будет опубликовано.
– Дело ваше. – Тощая фигурка Коллинза, казалось, осела. – Но если быстро и решительно не произойдут чрезвычайно важные вещи, я больше ничего не смогу вам предложить, кроме голода и эпидемий за гранью всяких представлений, а в конце пустынную, отравленную, выщелоченную землю, на которой больше нельзя будет жить.
* * *
Они ждали их перед домом, в котором у родителей Урсулы была небольшая трехкомнатная квартира с балконом. Марко вырос перед ними словно из-под земли:
– Добрый день, мистер Фонтанелли, – он прилагал усилия, чтобы в его словах не прозвучала укоризна. Это не вполне ему удалось. Другие охранники, вышедшие из припаркованной машины, имели мрачный вид и не сказали ничего.
Семья Фален жила на пятом этаже, лифта не было. Они ждали в дверях, когда Урсула и Джон, запыхавшись, поднялись по лестнице. Лица пожилых людей заурядного вида просияли при виде дочери. Мать Урсулы хоть и сказала «Welcome», но тут же поспешила добавить «I don't speak English», и ей пришлось повторить эту фразу, чтобы Джон ее понял.
Отец немного говорил по-английски: компьютерная фирма, которая была когда-то в числе его клиентов, а теперь дала ему работу, была отделением американского концерна, и ему пришлось осваивать язык. В школе он учил только русский, рассказал он, но и того давно не помнил. Говоря, он много смеялся и приветствовал Джона так, будто они давно знали друг друга. За столом он то и дело откладывал приборы, чтобы размять ревматические суставы пальцев.
Сама Урсула походила на мать, которую можно было принять за ее старшую сестру, если бы не старушечье платье в цветочек и серый фартук поверх него. Урсуле приходилось переводить, потому что мать хотела побольше узнать о Джоне, о его родителях, о его братьях, хочет ли он иметь детей и сколько. Когда Джон ответил на это «десять», она отказалась переводить. Но отец понял и перевел жене, и все засмеялись, а Урсула покраснела.
– Здесь я выросла, – сказала Урсула, когда они смотрели с балкона на детскую площадку. – Качели все те же. Я их любила. А вон там, за мусорными баками, один мальчик хотел меня поцеловать, когда мне было одиннадцать.
– Неподходящее место.
– Мне тоже так показалось.
Квартира была тесная, заставленная мебелью и захламленная. Бывшая детская комната Урсулы была занята моделью железной дороги, которую увлеченно собирал ее отец. Перед ужином было шампанское, названное по имени какого-то сказочного героя, не известного Джону, а после десерта извлекли фотоальбом, и Джон увидел Урсулу голеньким младенцем, потом в детском саду, потом первоклассницей и подростком на каникулах в Венгрии. Им пришлось посмотреть диапозитивы о поездке родителей на Канары, где они праздновали тридцатилетие свадьбы, и когда пришло время прощаться, была почти полночь.
Шел легкий дождь. Поразительно молчаливые телохранители отвезли их в квартиру Урсулы на другой конец города и лишь осклабились, когда Джон заверил их, что в эту ночь они ему больше не понадобятся.
* * *
Когда Маккейн поздним вечером покидал институт, упали первые капли, а когда он парковался перед гостиницей в Хартфорде, где был заказан для него номер, тучи словно прорвало. Он был в эту ночь единственным гостем, и комната, которую он получил, была даже великовата для одного человека. Он бросил дорожную сумку и мокрое пальто на двуспальную кровать и, не включая свет, подошел к двери на террасу.
О сне нечего было и думать. Дождь барабанил с такой силой, будто ковчег уже снова ждал где-то всемирного потопа, сверкали молнии, и гремел гром, раскалывая небо на куски.
38
Как это могло быть? Ведь он сделал все, что мог, жертвовал сном, друзьями, отношениями, голодал во время учебы, не щадил себя, нет, действительно не щадил – и вот…
Как это могло быть? Ведь все так хорошо сходилось. Для этой задачи его предназначила сама судьба, в которой он никогда не сомневался. Само провидение вело его, поставило его на то место, где он очутился, когда пришла пора… Он отдал своему предназначению жизнь, это можно было сказать с полным правом. И не одну. И все оказалось напрасным?
Немыслимо. Недопустимо.
Нестерпимо.
Маккейн смотрел на буйство стихии, упершись ладонью в прохладное стекло и чувствуя в кончиках пальцев биение пульса. Дождь неистово хлестал по стеклу, стекал пузыристыми ручьями, припадал под натиском бури. Улицы не было видно, даже во вспышках молний. Бело-голубой свет неистовой силы оставлял на сетчатке глаз рваный след. Где-то билась оконная ставня, жалобно выла собака, как будто с нее заживо сдирали шкуру, но все это были лишь слабые посторонние шумы, едва пробивавшиеся сквозь бешенство бури.
Удары грома, взрывы как при конце света раскалывали череп, обращая кровь в прах. Он стоял, предаваясь гулу кипящей ярости, лишь бы заглушить отчаяние, пожирающее его.
Слишком поздно. Слишком медленно. Экстраполяции профессора подтвердили то, чего он боялся с тех пор, как Вакки выставили его из своего дома. Слишком поздно он начал то, что необходимо было сделать. Слишком долго пришлось ждать.
Он потерпел крах… Нет. Этого не могло быть, не могло, не могло! Он отдал все, он праведно исполнил свою часть. Это было предопределено – исполнить лишь часть.
Снова молнии и гром, на сей раз одновременно, словно суд Божий. Он отпрянул от окна, ослепленный, оглушенный, разорванный, казалось, на куски, и он бы рад был, если бы это действительно было так. Галстук душил его, он рванул его с шеи, скинул пиджак, швырнул и то, и другое в темноту позади себя. Как же так? Это непомерное, ни с чем не сопоставимое средство, которое было у него в руках, это доселе невиданное могущество, это взрывающее все представления богатство – все это оказалось ничто, этого недостаточно для того, чтобы своротить мир с гибельного пути, направив его к устойчивой жизни, к будущему, которое заслуживало бы этого имени? Неужто это действительно не под силу осуществить никакому плану? А он был так уверен… Горячее убеждение, которое он вынашивал ночами, в нетопленой комнате, надев на себя все свитера и пальто, в перчатках писал шариковой ручкой, читал, обдумывал. Убеждение, непоколебимое, как вера в восход солнца, поддержавшее его в минуты отчаяния, в первые дни его самостоятельности, когда рухнули акции, в которые он вложился, а инвесторы потребовали свои деньги назад… Он всегда был уверен, нет, он просто знал, что все будет хорошо. Потому что судьба предначертала ему этот путь, выбрала его из всех людей, чтобы он выполнил совершенно особую задачу.
И это оказалось не так? И никогда так не было?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96