Она вспомнила, как они подъехали сюда полчаса назад. Примерно полчаса — потому что времени в дороге ей едва хватило на самый поверхностный и очень примитивный макияж. Она сразу спохватилась, что ужасно выглядит, — как только машина тронулась с места и те двое отвернулись от нее, не собираясь с ней разговаривать. Мужское общество так на нее подействовало — общество двух нормальных на вид мужчин, пусть и повернувшихся к ней спиной, но зато не в форме, зато не враждебных. И она достала пудреницу, ужаснувшись, когда сняла очки и заглянула в зеркальце, — увидев напрочь лишенное косметики лицо, бледное, помятое, отекшее, с припухшими красноватыми глазами.
Она его уже видела, это лицо, совсем недавно — когда перед тем, как отпустить, ее отвели в туалет и она умывалась там перед грязным пятнистым зеркалом. Но там ей было все равно, она вообще не думала о том, как выглядит, — то есть ей вообще все было все равно. Но теперь…
Она не знала точно, сколько они ехали, — но показалось, что недолго. По крайней мере накраситься как следует она не успела — только обозначила губы кое-как и положила на них всего один слой помады, че тонко положила, — неуверенными неровными мазками. И тут они остановились.
Никто не помог ей выйти, не открыл ее дверь — и она, подождав, открыла ее сама. Вылезти без посторонней помощи было непросто — сил не было, и сиденье было слишком мягким, буквально всасывающим ее в себя. И естественно, платье задралось, когда она наконец спустила ноги на землю. Задралось слишком высоко — притягивая взгляды нескольких стоявших рядом мужчин. Один из которых сказал что-то громко, явно в ее адрес. Но ей было все равно сейчас — куда важнее было понять, зачем она здесь.
В маленьком полутемном зале, в который ее провели, было красиво — она это даже в своем состоянии отметила. Огромная картина на стене, необычная, с гигантским красным солнцем на белом полотне, и кривой черной веткой, и иероглифами внизу. Восточные фонарики под потолком, усыпанные иероглифами полоски ткани на стенах. И почему-то очень простые деревянные столики и стулья, утонченные в своей намеренной простоте.
А потом она заметила, что тут пусто — почти совсем, если не считать компании, сидевшей за угловым столиком. Троих мужчин, один из которых демонстративно развернулся к ней вместе со стулом. Маленький, тощий, с лицом карлика — детским и взрослым одновременно, выдающим возраст помятостью, попользованностью, потасканностью. Со слишком тяжелой для тонкой шеи гигантской золотой цепью, высовывавшейся из-под расстегнутой на груди рубашки. С татуировками на пальцах. С выцветшими, пустыми, затуманенными чем-то глазами.
Но она еще ничего не поняла. Начиная осознавать, куда попала, только когда он сказал что-то громко. Что-то не совсем понятное, что-то жаргонное, адресованное не ей, а тем двоим, которые привезли ее, в сопровождении которых она сюда вошла.
«Ниче телка» — вот и все, что она разобрала. А вот следующее предложение поняла почти целиком, тем более что он громко его произнес, на весь зал, усиливший эхом слова: «С мусорами тереть не захотела, а тут только так запоет. Ща я ее в кабинет, пацаны, — разведу, так она через десять минут петь начнет и еще просить будет, чтоб засадил. Мусора, бляди, с бабами общаться не умеют — а тут подход нужен! Так, пацаны?»
Те двое, что сидели с ним, хохотнули, тоже разворачиваясь в ее сторону, — и она, понимая уже, что попала в куда более плохую ситуацию чем та, в которой была недавно, обернулась на тех двоих, что стояли рядом с ней. На их несмеющиеся, спокойные абсолютно лица — не изменившиеся, когда из-за столика донеслось что-то вроде того, чтоб тащили ее в кабинет, ему десяти минут хватит.
Она стояла молча, глядя обреченно на поднимающего из-за стола карлика — оказавшегося нормальным вполне, невысоким, но нормальным, повыше ее даже. Примерно таким же, как Мыльников, — но только не юным, а карикатурно детским. И очень страшным. А он смотрел на нее, склонив набок голову, разглядывая ее вытертыми, белыми почти глазами, приоткрыв искривившийся рот, качая многозначительно головой, словно оценивая увиденное. А потом кивнул тем, что привезли ее, показывая головой на дверь в углу зала, напротив их столика. И когда один из двоих подошел к нему, что-то сказав тихо, карлик бросил резкую фразу, полную мата и жаргона. Кажется, означавшую, что он сам знает, что ему делать. Кажется — потому что она не все расслышала, — потому что второй в это время подвел ее к этой двери, распахивая ее перед ней, показывая кивком, чтобы проходила внутрь.
И она вошла и села — на самый дальний от входа стул, — не замечая уже ни экзотического оформления комнаты, простого и изысканного одновременно, ничего вообще. Просто села, кладя сумочку перед собой, сжимаясь внутренне, ожидая, когда распахнется дверь и войдет этот. Не столько боясь того, что будет сначала — в этом, в конце концов, не было ничего нового, — сколько того, что будет потом, когда он не услышит того, что ему надо.
Она смотрела на дверь, вздрогнув, когда услышала шаги за ней, когда дверь уже приоткрылась и вдруг захлопнулась. И раздались голоса. Намеренно ломаный, полууважительный-полуерничающий — карлика, спокойный и приветливый, но одновременно очень твердый — кого-то другого.
— Здоров, братан, — а я тут как раз с подругой нашей толковать хотел. Че, думаю, — тебя нет, а я с ней ща по-простому. С телками че тереть-то долго — развел, нагнул, и сама споет. Че скажешь?
— Я тебя предупреждал, нет? — Голос был размеренный и ровный, но в нем чувствовалось что-то куда более неприятное, чем в голосе карлика. — Я тебе говорил, что сам с иглы не слезешь, что врачам сдаваться надо? А ты мне что — я сам, я сам, не спеша. Я тебе что сказал: надо ширнуться иногда — ширяйся, но чтоб не видел никто и чтоб не высовывался, пока под кайфом. Был такой разговор? Что молчишь — отвечай за слова.
Он ни разу не повысился, голос, он медленно говорил и негромко, но каждое слово падало весомо и эффектно, а голос креп, стальным становился и ледяным.
— Да помню я — че пихать-то? — Карлик уже отступил, защищаясь и оправдываясь. — Ну лажанулся — утром получал кой с кого, а у него не хватало, ну герой и добил… А я в тачку сел, ну, думаю…
— Коля, домой его отвезешь! — отрезал голос, перебивая карлика, игнорируя его бубнеж. — Да хоть к нему, хоть к себе, хоть к кому. Да, сейчас! Все, вперед! И пока не оклемается — не выпускать. И никакого ширева больше — чтоб к вечеру в форме был!
А потом открылась дверь и вошел он. А потом, после пары адресованных ей фраз, снова вышел. И хотя она в первый момент и счастлива была, что это он, и несчастлива одновременно — даже страшный карлик рядом с ним оказался ничтожеством, значит, он был куда страшнее, — сейчас ей было полегче. Он был вежлив, он не угрожал, он не узнал ее — пока не узнал.
Дверь открылась снова, впуская официанта с подносом, торопливо расставившего чашки с кофе, высокие стаканы и большую бутылку минералки. Пододвинувшего к ней аккуратную сине-белую тарелочку с крошечным фруктовым пирожным и большой пузатый фужер с чем-то коричневым, пахнущим сильно и густо.
— Коньяк-то не лишним будет? — Она не заметила, как он входил, и вздрогнула, поднимая глаза. — Давай-давай — после такого только на пользу пойдет.
Она кивнула, беря в руку кусок стекла на короткой ножке, делая маленький осторожный глоток, чуть обжегший горло мягким огнем — и плавно покатившийся вниз, расслабляя, согревая, заставляя разжаться внутренности, превратившиеся в пружину. И она тут же глотнула еще — а потом еще. Со стороны, наверное, выглядя торопливой и жадной — но ей это было нужно.
— Полегче дышать? — Он смотрел на нее с улыбкой. — Может, поешь? Как насчет суши? Ну суши — ты что, никогда в японском ресторане не была? Ладно, исправим.
— Нет-нет, я правда не хочу есть. — Она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы кокетничать, слишком уставшей. А к тому же она знала, что плохо выглядит, — и что самое ужасное, ей срочно надо в душ. Она попросила тех двоих, чтобы ее хоть на десять минут завезли домой, — говоря, что тут недалеко, а ей так важно привести себя в порядок, — но они ее проигнорировали. Не грубо, но твердо — одной фразой «люди ждут» давая понять, что у них есть приказ, который они обязаны выполнить и нарушать его не могут. — Если можно… Если можно, еще коньяка — я бы…
— Нет вопросов. — Он пожал плечами, вынимая мобильный, отдавая кому-то команду принести еще, только не сто граммов, а двести. Молча глядя на нее, пока не удалился принесший очередную порцию официант — явно торопившийся уйти поскорее, явно нервничающий в его обществе. Которое ей, несмотря на ситуацию, казалось приятным — куда лучше общества милиционеров или длинного. — Ты не торопись, Марина, — время есть…
— Нет-нет, я готова. — Она сделала попытку улыбнуться, зная, что у нее не очень-то получается — хотя и лучше, чем десять минут назад. — Вы скажите, что вас интересует, — я все расскажу.
— Прямо совсем все? — Он ухмыльнулся двусмысленно, не сводя с нее глаз. — Ну тогда скажи — замужем или живешь с кем?
— О, я совершенно одна, — он задал не деловой совсем вопрос, на который она даже в таком состоянии легко могла ответить в привычной манере. — С одной стороны, это прекрасно, а с другой… Нет, я не жалуюсь — но одинокой девушке так нелегко в этом жестоком мире…
Он улыбался. Смотрел на нее и улыбался — словно приказал привезти сюда специально для такого разговора. Она уже потом поняла, что дело было не только в том, что она ему понравилась, — он еще и расслаблял ее таким образом, чтобы она почувствовала себя комфортнее, чтобы ему легче было с ней говорить. И изучал заодно, чтобы решить для себя, врала она милиции или нет.
— Вы не верите? О, я правда совершенно одна в данный момент. Я ужасно капризная и избалованная, и у меня жуткий характер, и мне нравятся очень немногие мужчины — ну кому, скажите, нужна такая?
— Я-то тебе нравлюсь? — Он спросил это просто так — такие люди не задают таких вопросов, тем более человеку в ее положении. Такие люди просто берут то, что хотят взять. — Да говори, говори — не обижусь…
— О, вы же знаете, о присутствующих не говорят. — Она закатила привычно глаза, понемногу начиная возвращаться к себе прежней. Жутко благодарная ему за то, что он своими вопросами помогает ей вылезти из ямы, до краев заполненной депрессией, страхом, унижением, паникой, отчаянием. — И это такой личный вопрос… Я бы ответила вам — но не здесь и не сейчас. Я провела кучу времени в ужасно отвратительном месте, я ненакрашена и некрасива, мне надо принять душ, и переодеться, и привести себя в порядок. Поверьте, я чувствую себя просто ужасно — и мне неудобно сидеть перед вами в таком виде и говорить на такие темы. Вы ведь понимаете, правда?
— Вот поговорим сейчас — займешься собой. — Он произнес это легко и обнадеживающе, без условий, оговорок или скрытых угроз. — Ты лучше выпей еще — и начнем.
— Но я готова. — Очередной глоток развязал все образовавшиеся внутри узлы, и голова чуть плыла, и она чувствовала себя немного лучше, и ей удавалось не думать о том, что мирный разговор с ним может закончиться для нее куда хуже, чем разговор на повышенных тонах с хамелеоном. — Мне с самого начала начинать?
— Да с начала не надо — если ты ментам правду говорила, с начала я и сам знаю. — Он не бахвалился, он сказал об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. — Все, в общем, знаю — все, что они знают. Только вот что-то не верят они тебе…
— Увы! — Она подумала, не возмутиться ли, но вовремя спохватилась, грустно улыбнувшись. — Но, если честно, я их понимаю…
— То есть? — Он тоже улыбался, веселее, чем она, и по-прежнему смотрел на нее с интересом, и тон не изменился, только вот лицо застыло вмиг, выдавая произошедшую в нем перемену, тщательно маскируемую, в том числе и следующей невозмутимой репликой. — Ты о чем?
— Я хотела сказать — я бы сама не поверила, что можно быть такой дурой. — Она говорила тихо, переводя взгляд с его лица на бокал с коньяком и обратно. Не пытаясь изображать ни горе, ни тоску, ни отчаяние — это было бы слишком примитивно. — Мне надо было уйти оттуда, а я… Вам это покажется глупым, но я правда была в шоке. А потом телевидение — я их не видела даже, я просто возмутилась, когда этот начальник милицейский, который обещал меня посадить в тюрьму, сказал про несчастный случай. А они услышали и взяли у меня интервью. А я совсем не думала становиться свидетелем — оставила телефон милиции, а сама уехала к подруге. А там телевизор включила, и…
Он внимательно слушал, очень внимательно — он ждал чего-то такого. Признания, раскаяния, какой-то страшной тайны. Он вправе был рассчитывать на откровенность — и не только потому, что ее вытащил, но и потому, что был опаснее всех, с кем ей пока приходилось иметь дело. Хотя и верил, что она об этом не догадывается, — пока.
— Вы меня не поймете — вам это покажется ложью или жуткой тупостью, но… — Она прикурила не спеша, затягиваясь, мечтательно глядя поверх его головы куда-то вдаль. — Я так себе понравилась, я ведь себя в первый раз видела со стороны — в смысле не в зеркале. И это было так красиво, так здорово — и возбуждающе, я от самой себя возбудилась…
Брови его чуть вздернулись непроизвольно — значит, пока он ей верил. Может быть.
— Я подумала, что я такая красивая, сексуальная — и что это мой шанс. Что я всегда такая непрактичная и глупая. И мужчины этим пользуются. А мне уже двадцать три года, это много, и я скоро буду старая и не такая красивая, и… И никому не буду нужна — потому что рядом будут молодые…
Он молчал — хотя, наверное, не стоило рассчитывать, что он поспешно начнет возражать, успокаивая ее.
— И я себе сказала, что это мой шанс. — Она медленно выпустила дым, округляя губы, видя, как он смотрит на них, в образовавшуюся дырочку, такую соблазнительно круглую. — И я его должна использовать. И в этом нет ничего плохого. Тем более что я и ему помогу, тому, кого взорвали, — я ведь не знала сначала, кто он, да и какая разница, — и себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51