Я хотел сразу же задать ему несколько вопросов, но был не в
настроении отвечать мне. Он сказал, что голоден и хочет сначала проглотить
пищу.
Он разжег огонь в своей глиняной печурке и поставил горшок с
бульоном, приготовленным на костях. Он заглянул в пакеты с провизией, и
выбрал некоторые овощи, нарезал их на мелкие кусочки и бросил в котел.
Затем он лег на циновку, сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к
печке, чтобы я мог поддерживать огонь.
Было очень темно; с того места, где я сидел, я мог видеть небо на
западе. Края некоторых толстых облаков были изрезаны глубокими морщинами,
в то время, как центр облаков был почти черным. Я собирался сделать
замечание о том, какие красивые облака, но он заговорил первым.
- Рыхлые края и плотный центр, - сказал он, указывая на облака.
Его замечание было столь совпадающим с тем, что я собирался сказать,
что я подскочил.
- Я только что собирался сказать тебе об облаках, - сказал я.
- Значит, тут я побил тебя, - сказал он и засмеялся с детской
непосредственностью.
Я спросил его, не в настроении ли он ответить мне на несколько
вопросов.
- Что ты хочешь знать? - ответил он.
- То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой глупости, очень
сильно взволновало меня. Я, действительно, не могу понять, что ты имеешь в
виду.
- Конечно, ты не можешь понять. Ты пытаешься думать об этом, а то,
что я сказал, не совпадает с твоими мыслями.
- Я пытаюсь думать об этом, потому что лично для меня это
единственный способ что-либо понять. Например, дон Хуан, ты имеешь в виду,
что как только человек научится _в_и_д_е_т_ь_, так сразу же в целом мире
все потеряет свою ценность?
- Я не сказал, что потеряет ценность. Я сказал: станет неважным. Все
равно и поэтому неважно. Так, например, никаким образом я не могу сказать,
что мои поступки более важны, чем твои, или что одна вещь более
существенна, чем другая, и поэтому все вещи равны; и оттого, что они
равны, ни одна из них не важна.
Я спросил его, не являлись ли его положения провозглашением того, что
то, что он называет _в_и_д_е_н_ь_е_м_, было, фактически, более "хорошим
способом", чем просто "смотрение на вещи". Он сказал, что глаза человека
могут выполнять обе функции, но ни одна из них не является лучше другой;
однако, прицчать свои глаза только смотреть, по его мнению, было потерей
необходимой.
- Например, нам нужно _с_м_о_т_р_е_т_ь_ глазами для того, чтобы
смеяться. Потому что только когда мы смотрим на вещи, мы можем схватить
забавные грани мира. С другой стороны, когда наши глаза _в_и_д_я_т_, тогда
все равно и ничего не забавно.
- Ты имеешь в виду, дон Хуан, что человек, который _в_и_д_и_т_, даже
не может смеяться?
- Возможно, есть люди знания, которые никогда не смеются, хотя я не
знаю ни одного из них. Те, кого я знаю, _в_и_д_я_т_, но также и
с_м_о_т_р_я_т_, поэтому они смеются.
- Может ли человек знания плакать?
- Я полагаю так. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться или
плакать, веселиться или печалиться. Лично я не люблю быть печальным,
поэтому, когда я наблюдаю что-либо, что в обычном порядке заставило бы
меня опечалиться, я просто смещаю свои глаза и _в_и_ж_у_ это вместо того,
чтобы _с_м_о_т_р_е_т_ь_ на это. Но когда я встречаюсь с чем-либо забавным,
я с_м_о_т_р_ю_ на это, и я смеюсь.
- Но тогда, дон Хуан, твой смех действителен, а не контролируемая
глупость.
Дон Хуан некоторое время смотрел на меня.
- Я говорю с тобой, потому что ты меня смешишь, - сказал он. - ты
напоминаешь мне тех пустынных крыс с пушистыми хвостами, которые
попадаются, когда засовывают свои хвосты в норы других крыс, чтобы
испугать их и украсть их пищу. Ты попался в свои собственные вопросы.
Берегись. Иногда эти крысы обрывают себе хвосты, чтобы вырваться на
свободу.
Я нашел его сравнение забавным и рассмеялся. Дон Хуан однажды
показывал мне небольших грузунов с пушистыми хвостами, которые были похожи
на толстых белок; картина, где одна из этих жирных крыс откручивает свой
хвост, чтобы вырваться на свободу, была печальной и в то же время ужасно
смешной.
- Мой смех, как и все вообще, что я делаю, реален, - сказал дон Хуан,
- и в то же время это контролируемая глупость, потому что он бесполезен.
Он ничего не меняет, и все же я смеюсь.
- Но, как я понял, дон Хуан, твой смех не бесполезен, так как он
делает тебя счастливым.
- Нет. Я счастлив, потому что предпочел смотреть на вещи, которые
делают меня счастливым, и тогда мои глаза схватывают их забавные грани, и
я смеюсь. Я говорил тебе это уже бессчетное число раз. Всегда следует
выбирать тропу с сердцем для того, чтобы быть в лучшем для самого себя
положении; может быть, тогда можно будет всегда смеяться.
Я истолковал сказанное, как то, что плач ниже, чем смех, или,
вохможно, действие, которое нас ослабляет. Он сказал, что тут нет
внутренней разницы и что как то, так и другое неважно. Он сказал, однако,
что его предпочтение смеху вызвано тем, что смех позволяет его телу
чувствовать себя лучше, в отличие от плача. На это я заетил, что если есть
предпочтение, то нет равенства: если плачу он предпочел смех, значит
последний действительно более важен. Он упрямо поддержал свое
высказывание, что его предпочтение не означает того, что плач и смех не
равны; а я настаивал, что наш спор может быть логически продлен до того,
чтоб сказать, что если все вещи так равны, то почему бы тогда не выбрать
смерть.
- Многие люди знания делают это. Однажды они могут просто исчезнуть.
Люди могут думать, что они были подкараулены и убиты за их деяния. Они
избирают смерть, потому что для них это не имеет никакого значения. Я
другой стороны, я выбрал жить и смеяться не потому, что это имеет
какое-либо значение, а потому, что такова склонность моей натуры. Причина,
по которой я говорю, что я выбрал это, в том, что я _в_и_ж_у_, но это не
значит, что я выбираю жить, несмотря ни на что из того, что я _в_и_ж_у_.
Ты сейчас не понимаешь меня из-за своей привычки думать так, как смотришь,
и думать так, как думаещь.
Его заявление очень меня заинтересовало. Я попросил его объяснить,
что он имеет в виду. Он повторил ту же самую конструкцию несколько раз,
как бы давая себе время, чтобы построить ее другими словами, и затем
выразил свою точку зрения, сказав, что под _д_у_м_а_н_ь_е_м_ он имеет в
виду ту постоянную идею, которую мы имеем обо всем в мире. Он сказал, что
в_и_д_е_н_ь_е_ разгоняет эту привычку, и до тех пор, пока я не научусь
в_и_д_е_т_ь_, я не смогу, в действительности, понять то, что он имеет в
виду.
- Но если ничего не имеет значения, дон Хуан, то почему бы иметь
значение тому, научусь я видеть или нет?
- Однажды я уже сказал тебе, что наша судьба, как людей, состоит в
том, чтобы учиться для добра или для зла. Я научился _в_и_д_е_т_ь_ и
говорю тебе, что ничего в действительности не имеет значения. Теперь твой
черед; может, однажды ты будешь _в_и_д_е_т_ь_, и ты узнаешь тогда, имеют
вещи значение или нет. Для меня ничего не имеет значения, но, может быть,
для тебя все будет его иметь.
К настоящему времени ты должен уже знать, что человек знания живет
действиями, а не думаньем о действиях и не думаньем о том, что он будет
делать после того, как выполнит действие. Человек знания выбирает тропу с
сердцем и следует по ней. И потом он _с_м_о_т_р_и_т_ - и веселится и
смеется, и потом он _в_и_д_и_т_ - и знает. Он знает, что его жизнь будет
закончена, в конечном счете, очень быстро. Он знает, что он также, как кто
бы то ни было еще, не идет никуда. Он знает, потому что _в_и_д_и_т_, что
ничего нет более важного, чем что-либо еще.
Другими словами, человек знания не имеет ни чести, ни величия, ни
семьи, ни имени, ни страны, - а только жизнь, чтобы ее прожить. И при
таких обстоятельствах единственное, что связывает его с людьми, - это его
контролируемая глупость. И, таким образом, человек знания предпринимает
усилия и потеет, и отдувается; и если взглянуть на него, то он точно такой
же, как и любой обычный человек, за исключением того, что глупость его
жизни находится под контролем.
При том, что ничего не является более важным, чем что-либо еще,
человек знания выбирает поступок и совершает его так, как если бы
последний имел для него значение. Его контролируемая глупость заставляет
его говорить, что то, что он делает, имеет значение, и делает его
действующим так, как если б такое значение действительно было; и в то же
время он знает, что это не так, поэтому, когда он выполнит свой поступок,
он отходит в сторону в мире, и то, были ли его поступки хорошими или
плохими, принесли они результаты или нет, ни в коей мере не является его
заботой. С другой стороны, человек знания может избрать то, что он будет
совершенно пассивен и никогда не будет действовать, и будет вести себя
так, как будто быть пассивным, действительно, имеет для него значение. И
он будет совершенно искренен и в этом также, поскольку это также будет его
контролируемой глупостью.
Я вовлек себя в этом месте в очень путанные попытки объяснить дон
Хуану, что я интересуюсь тем, что же будет мотивировать человека знания
поступать каким-то определенным образом, несмотря на то, что он знает, что
ничего не имеет значения. Он мягко засмеялся прежде, чем ответить.
- Ты думаешь о своих поступках, поэтому ты веришь в то, что твои
поступки настолько важны, насколько ты думаешь они важны. Тогда как в
действительности ничего из того не важно, что кто-либо делает.
Н_и_ч_е_г_о_. Но тогда, если в действительности ничего не имеет значения,
то как, ты спрашиваешь меня, я продолжаю жить? Бало ба проще умереть,
именно так ты говоришь и веришь, потому что ты думаешь о жизни точно
также, как ты думаешь обо всем остальном, как ты теперь думаешь, на что же
похоже в_и_д_е_н_ь_е_. Ты хотел, чтобы я тебе его описал для того, чтоб ты
мог начать думать об этом точно также, как ты думаешь обо всем остальном.
В случае в_и_д_е_н_ь_я_, однако, думанье не является составной частью,
поэтому я не могу рассказать тебе, что это такое - _в_и_д_е_т_ь_. Теперь
ты хочешь, чтоб я описал тебе причины моей контролируемой глупости, и я
могу тебе только сказать, что контролируемая глупость очень похожа на
_в_и_д_е_н_ь_е_. Это нечто такое, о чем нельзя думать. (он зевнул...) Ты
слишком долго отсутствовал. Ты думаешь слишком много.
Он поднялся и прошел в заросли чаппараля у дома. Я поддерживал огонь,
чтобы горшок кипел. Я собрался было зажечь керосиновую лампу, но полутьма
была очень уютной. Огонь из печи давал достаточно света, чтобы можно было
писать, и создавал розовое сияние повсюду вокруг меня. Я положил свои
записи на землю и лег. Я чувствовал себя усталым. Из всего разговора с
доном Хуаном единственная ясная мысль осталась у меня в мозгу, что ему до
меня нет никакого дела; это бесконечно беспокоило меня. За долгие годы я
доверился ему. Если бы я не имел полного доверия к нему, то я был бы
парализован страхом уже при одной только мысли, чтобы изучать его учение
на практике. То, на чем я основывал свое доверие к нему, была идея, что он
заботится обо мне лично; фактически, я всегда боялся его, но я всегда
удерживал свой страх в узде, потому что я верил ему. Когда он убрал эту
основу, то у меня не осталось ничего, на что бы можно было опираться
дальше, и я почувствовал себя беспомощным.
Очень странное нетерпение охватило меня. Я стал очень возбужденным и
начал шагать взад-вперед перед печкой. Дон Хуан задерживался. Я с
нетерпением ждал его.
Он вернулся немного позднее, сел опять перед печкой, и я выложил ему
свои страхи. Я сказал ему, что я озабочен, потому что не могу менять
направление посреди потока. Я объяснил ему, что помимо доверия, которое я
имел к нему, я научился также уважать его образ жизни, как существенно
более рациональный или, по крайней мере, более действенный, чем мой. Я
сказал, что его слова ввергли меня в ужасный конфликт, потому что они
толкают на то, чтоб я сменил свои чувства. Для того, чтобы
проиллюстрировать мою точку зрения, я рассказал дон Хуану историю одного
старика из моего круга, очень богатого консервативного юриста, который
прожил всю свою жизнь, будучи убежден, что поддерживает правду.
В начале 30-х годов он оказался страстно вовлеченным в политическую
драму того времени. Он был категорически убежден, что политическое
изменение будет гибельным для страны, и из преданности своему образу жизни
он голосовал и боролся против того, что рассматривал, как политическое
зло. Но прилив времени был слишком силен, он осилил его. Свыше 10-ти лет
он боролся против этого на арене и в своей личной жизни; затем вторая
мировая война обратила все его усилия в полное поражение. Глубокая горечь
явилась следствием его политического и идеологического падения; на 25 лет
он стал самоизгнанником. Когда я встретил его, то ему было уже 84 года, и
он вернулся в свой родной город, чтобы провести свои последние годы в доме
для престарелых. Для меня казалось непонятным, что он так много жил,
учитывая то, как он топил свою жизнь в горечи и жалости к самому себе.
Каким-то образом он нашел мое общество приятным, и мы подолгу с ним
разговаривали. В последний раз, когда я его встретил, он заключил наш
разговор следующим: "у меня было время, чтобы обернуться и проверить свою
жизнь. Возможно, что я выбросил годы жизни на преследование того, что
никогда не существовало. В последнее время у меня было чувство, что я
верил в какой-то фарс. Это не стоило моих усилий. Я считаю, что я знаю
это. Однако, я не могу вернуть 40 потерянных лет".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38