Но сидя у окна и вслушиваясь в звуки и запахи Сан-Себастьяна, вливавшиеся в раскрытое окно, я вдруг поразился тому, как мог обманывать себя или, точнее, как отказывался признать, что возвращение сюда вновь пробудит к жизни все те чувства, которые, как я наивно полагал, давно умерли во мне. То, что я до сих пор люблю Каталину, для меня не подлежало сомнению, оставалось своеобразным догматом веры, но теперь, когда я оказался так близко от нее, когда мне предстояло облечь свои намерения в слова, я вдруг растерялся. Я никак не мог взять в толк, как мне удалось проделать такой путь в столь расстроенных чувствах, и неверно оценивал причины, которые побудили меня в него отправиться. Такое впечатление, что я начал военную кампанию, не имея в своем распоряжении ничего, кроме простейших директив. Разумеется, моя забота о ребенке, хотя и вполне реальная, все-таки являла собой второстепенный мотив и задачу, для решения которой не требовалось особенных сил и умений. Какой же силой, в таком случае, обладали эти запечатанные приказы, тайные и неведомые, что я даже не подозревал об их существовании, и в то же время столь значимые, что только сейчас они открылись мне?
Или все-таки Мерседес оказалась права? Неужели, не признаваясь в этом самому себе, я втайне питал надежду на то, что мне удастся воссоединиться с Каталиной вопреки церковным обетам, которые она принесла? Или я искал у нее прощения, и если да, то за что? И как быть с тем, что случилось во время шторма? Я опустил взгляд на бумагу, лежавшую передо мной на столе. Вскоре эти листы будут держать ее маленькие смуглые руки. Отчаяние и смятение, охватившие меня при этой мысли, в сравнении с теми простыми желаниями, которые я питал ранее, придавали словам, которые я мог бы написать, несвойственное мне лицемерие и скрытый смысл.
В конце концов страх причинить Люси незаслуженные неудобства, равно как и чрезвычайная трудность задачи остаться верным своей любви и быть честным с самим собой побудили меня швырнуть все в печь и написать лишь несколько строчек, не допускавших двойного толкования.
Mi corazon!
Мой друг мисс Дурвард согласилась доставить тебе это письмо. Ты можешь быть с ней откровенна, если захочешь. Я ей полностью доверяю.
Умоляю простить меня за то, что нарушаю спокойствие, в котором, как я надеюсь, ты ныне пребываешь. Но когда я услышал, что тем, кто попечительствует сейчас Идое, требуются денежные средства, то почувствовал себя обязанным приехать в Испанию, чтобы лично убедиться в ее благополучии.
Наверное, ты не знаешь, что после войны, – так скоро, как только смог – я вернулся в Бера. Тамошний священник рассказал мне о том, что ты удалилась в монастырь Сан-Тельмо, как и о том, что ты была беременна. Получив эти известия, я приехал в Сан-Себастьян и провел здесь много месяцев, но не стремился сообщить тебе, что нахожусь здесь, равно как и не искал Идою. Любовь моя, сможешь ли ты простить меня? И правильно ли я поступил, сделал ли то, что должен был сделать? С тех пор мне не дает покоя мысль, что ты могла бы желать узнать, что я, по крайней мере, старался найти тебя. Но твое спокойствие было для меня превыше всего, и, зная о том, какую судьбу ты избрала для себя, я не рискнул пробудить в тебе печали и сомнения, которые, как я надеялся, остались в прошлом. Когда стало известно, что я унаследовал поместье в Англии, я был принужден вернуться туда, но ничто не могло стереть память о тебе из моего сердца.
Любимая, я не настолько эгоистичен и себялюбив, чтобы полагать, будто занимаю в твоем сердце прежнее – и в такой же мере печальное – место. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Молю тебя и от всего сердца надеюсь на это, поскольку прошу твоего согласия на мою поездку в Санта-Агуеду. Я должен увидеть Идою, должен знать, что с ней все в порядке, поскольку она – все, что осталось у меня после тебя в этом мире. Но если по какой-либо причине ты не хочешь, чтобы я ехал туда, тебе достаточно сказать мне об этом.
Каталина, прошедшие годы не остудили мою любовь к тебе. Все, о чем я прошу, – это знать, что ты счастлива. Ты не можешь завоевать мое сердце, поскольку оно и так безраздельно принадлежит тебе.
Стивен
Я поднял голову и увидел, что солнце стоит в зените и на улице царит настоящее пекло. Изумился я и тому, что результатом моих мучений и усилий стало столь лаконичное послание. И хотя я опустил многое, все-таки, перечитывая свое письмо, чувствовал, что все эти слова сохранились между написанных строк.
Я снова принялся читать то, что написал, когда раздался стук в дверь. Это была Люси. Шляпка сидела у нее на голове слегка набекрень, а лицо разрумянилось и даже загорело от солнца.
– Я вам не помешаю?
– Нет, – отозвался я, вставая из-за стола, – я только что закончил. Как вам понравился Сан-Себастьян?
– Очаровательный городок, хотя я удивлена таким количеством как новых, так и разрушенных домов. Мне казалось, он отстраивался заново.
Я запечатал письмо.
– После того как мы изгнали отсюда французов, город был почти полностью уничтожен. Я писал вам о Бадахосе, так что вы вполне можете представить, что здесь творилось.
Она кивнула и помолчала, думая о чем-то своем. Потом взглянула на меня и сказала:
– Пожалуй, нам пора идти.
Я не двинулся с места, потому что, отвернувшись от письменного стола и направившись к двери, я должен был перейти Рубикон. Столь важным и значительным, во всяком случае, представился мне этот обыденный, в общем-то, шаг.
– Или вы предпочитаете подождать какое-то время? – спросила она.
– Нет. Это всего лишь… вполне естественное волнение.
Она подошла и заглянула мне в глаза.
– Разумеется.
Но оттого, что я выразил свои опасения вслух, они ослабели. Я взял со стола письмо.
– Привратница в монастыре поймет, о ком речь, если вы назовете Каталину сестрой Андони. – Люси взяла у меня письмо. – Сможете ли вы отдать его Каталине в собственные руки? Она говорит по-английски. По крайней мере, раньше говорила. Объясните ей цель своего прихода, остальное она найдет в письме. И еще я написал, что вы мой друг, которому я полностью доверяю.
Она положила письмо в ридикюль и сказала, не поднимая глаз:
– Я понимаю. Благодарю вас.
Мы шли по узеньким улицам, вдоль которых теснились столь высокие дома, что создавалось впечатление, будто мы идем по дну ущелья, и она с интересом оглядывалась по сторонам. А вокруг царила суматоха. Мужчины и женщины несли дрова для печей и еду, а по мостовой степенно вышагивали мулы, нагруженные тяжелыми корзинами с рыбой и зерном. Люси рассматривала высокие окна со ставнями, готовыми в любой момент закрыться в случае жары или бури, вглядывалась в полумрак лавок, торгующих хлебом, гончарными и скобяными изделиями, гравюрами и эстампами, тканями, статуэтками святых, вином.
– Почему-то войну представить легче, когда идешь по улице, а не стоишь в чистом поле, – внезапно заметила она. – Может быть, это оттого, что города – тоже дело рук человеческих. Вы были здесь? Во время осады, я имею в виду?
– Нет, здесь стояла дивизия Грэхема. Мы были в Бера.
– Я никогда не забуду того, что вы написали о Бадахосе. – Она заколебалась. – Или, скорее, того, о чем вы не написали, но что я живо себе представила.
– В самом деле? Или я должен надеяться, что ваше воображение оказалось бессильным?
– Быть гражданским лицом – женщиной, ребенком – в таком месте… Всегда следует помнить, что все мы тоже участвуем в войне, пусть по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее.
– Понимаю, – отозвался я. – То, что мне довелось повидать…
Но даже ради Люси я бы не рискнул облечь свои воспоминания в слова. Пройдя еще несколько ярдов, мы оказались на широкой площади, где и располагался монастырь Сан-Тельмо. Люси замерла, прижав к груди ридикюль.
Я слишком хорошо знал это место. Камни мостовой будили в моей душе многочисленные воспоминания, так что я даже не подумал о том, какое впечатление должны произвести на нее мрачные высокие стены и тяжелая дверь женского монастыря. Внезапно перед глазами у меня отчетливо встало видение – Люси, сидящая у окна прошлой ночью. Что это было? Мысли о предстоящей миссии не давали ей уснуть? Или шторм повлиял на ее желание помочь мне связаться с Каталиной?
– Вы не должны этого делать, – сказал я. – Я не могу просить вас об этом.
– А вы и не просили, – отрезала она. – Я сама вызвалась. Мои воспоминания о том, что случилось во время шторма, придали ее словам смысл, которого она в них не вкладывала, и, охваченный противоречивыми чувствами, я взял ее под руку, намереваясь развернуться и уйти.
– Нет, я отправлю письмо почтой. У меня нет никакого права…
Она отказалась последовать за мной.
– Да, вы не имеете никаких прав на меня. Но я намерена помочь вам, если вы только дадите мне такую возможность. Стивен, давайте встретимся с вами, – она посмотрела на угол площади, – вон в той кофейне.
Именно там, чего она, естественно, не знала и знать не могла, я впервые встретил Мерседес. Она сжала мою руку.
– Прошу вас, не волнуйтесь, если я несколько задержусь. Я ведь должна буду сделать так, чтобы меня поняли и удовлетворили мою просьбу. Но может пройти еще какое-то время, прежде чем она освободится, чтобы поговорить со мной.
Внезапно я понял, откуда она черпает силу духа и мужество, необходимые для выполнения этой задачи. Но это понимание отнюдь не вызвало во мне удивления: я слишком хорошо знал ее. Или, точнее, я осознал умом те чувства, которые давно уже зрели в моем сердце.
Я молча пожал ей руку. Она ответила мне тем же, но тут же отняла руку, подошла к тяжелой двери и позвонила в колокольчик.
Эхо его робко донеслось из-за высоких стен, и прошло несколько томительных минут, прежде в двери отворилось окошечко. Люси сказала несколько слов, выслушала ответ, заговорила снова. Потом в большой двери открылась узенькая дверца. Я успел заметить зелень, беленные известкой каменные стены и черную сутану. Потом Люси перешагнула порог, и дверь закрылась за ней.
Итак, мне ничего не оставалось, кроме как ждать ее возвращения. Несмотря на все старания сохранять спокойствие, я не мог не думать о том, что происходит сейчас в стенах монастыря, и сердце мое сжималось от страха, порожденного неуверенностью. Я вошел в кофейню. В ней тоже ничего не изменилось. После яркого света снаружи мне показалось, что внутри царит полумрак. Посыпанный песком пол скрипел у меня под ногами. Я заказал бокал бренди, уселся за обшарпанный столик у окна и принялся ждать.
Что подумает Каталина? Навестить ее пришла незнакомая англичанка, на полузабытом языке говорящая о ее прошлом, которое причинило ей такую боль и которое она наверняка предпочла забыть и сохранить в тайне. Не подумает ли она… Господи Иисусе! Даже Каталина вполне может решить, что Люси – моя любовница. Если бы это было правдой, я при всем желании не смог бы нанести ей более тяжкого оскорбления. Но даже при том, что все обстояло совсем не так, Люси слишком легко могла стать жертвой насмешек и презрения.
– Сеньор? – обратилась ко мне девушка, обслуживающая клиентов. Избегая смотреть ей в глаза, я распорядился принести еще бренди.
Правда заключалась в том, что я не мог знать, о чем подумает Каталина. Столько долгих лет мне чудился ее голос, пусть даже она не произносила ни слова, я видел слезы в ее глазах, пусть даже не мог разобрать черт ее лица, но даже и это было лишь сладкими образами, которые я носил в своем сердце. Когда-то я мог представить, что она здесь, рядом со мной, что я слышу ее негромкий глубокий голос, но теперь я ощущал лишь ее незримое присутствие, поскольку милый образ потускнел и стерся от времени.
Я знал, что Люси будет говорить очень осторожно, подбирая слова, вглядываясь в лицо Каталины и ища признаки того, что она ее понимает. Я представил себе ее тоненькую, напряженную фигурку, глядящую на мою любовь, на то, как свет падает на ее лицо, как глаза ее светятся печалью или счастьем. Вот это я мог представить себе вполне отчетливо. Но лица Каталины вообразить не мог, как ни старался. Она явилась ко мне словно бы во сне: я знал, что это она, но не видел ее.
Заплачет ли она или, наоборот, придет в ярость оттого, что я так долго пробыл совсем рядом с ней? Останется ли равнодушной? Нет, Боже милостивый, только не это! Для этого мы слишком сильно любили друг друга. И у нас родился ребенок.
«Быть женщиной – в таком месте… Всегда следует помнить о том, что все мы тоже участвуем в войне, пусть и по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее». Так сказала Люси. И вдруг сердце мое сжалось от страха, потому что я понял – или решил, что понял, – что она имеет в виду. Каталина искала покоя, убежища от мира и его войн. Но где-то, в Бера или по дороге сюда, в сожженный и разрушенный Сан-Себастьян, не успевший оправиться от ужасов войны, которая прокатилась через него всего несколько недель назад, она, как и многие другие женщины, могла подвергнуться насилию солдат или негодяев, которые всегда идут вслед за армией. Ведь какой-нибудь мужчина мог… О Боже!.. Я своими глазами наблюдал слишком много подобных сцен.
С мыслью о том, что над ней могли надругаться, я с трудом поднялся из-за стола и заковылял к выходу. А потом, когда меня стошнило в сточную канаву, вдруг подумал, что Идоя может быть вовсе не моим ребенком. Быть может, она стала не плодом любви, а семенем насилия, результатом боли, ужаса и позора Каталины. «Если так, – думал я, прижавшись лбом к стене кофейни, – тогда для всех было бы лучше, если бы Идоя умерла».
Наверное, мне нужно было оставить все как есть, потому что, приехав сюда, я подверг опасности чувства, которые поддерживали меня столь долго.
Я не помнил, сколько времени простоял вот так, прижавшись лбом к стене. Кто-то тронул меня за плечо, я резко развернулся и рука моя потянулась к поясу, где когда-то лежал в кобуре пистолет. Деревянный протез угодил в щель между камнями, и культю пронзила такая резкая боль, что я не выдержал и громко вскрикнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65