Респиратор, дышащий за нее, масса трубочек, помогающих поддерживать в ней жизнь, – на это он не смотрел. Все это временное, это потом уберут, когда она придет в себя, наберется достаточно сил, чтобы обойтись без них. Веки у нее почти непрерывно дрожали. Несколько раз во время медицинских процедур она открывала глаза в его присутствии, и он видел, как расширены ее зрачки, налиты кровью белки, – ужасное зрелище. Да, глаза ее, но смотрят в никуда, и проблеска сознания в них незаметно.
Тем не менее он все твердил ее имя, не отходил от ее постели, в нем продолжала жить надежда. Когда ему давали понять, что надо себя пожалеть, отдохнуть немного, ведь ночь такая долгая, он впадал в ярость. Она была его женой, женщиной, которую он любил больше жизни, и собственный комфорт волновал его сейчас меньше всего. Он был убежден, что через несколько минут или часов она обязательно откроет глаза, увидит его и узнает, нарушит наконец молчание и заговорит с ним.
Гудок поезда растаял вдали – меланхоличный призывный вздох. Как и ее имя, которое он бормотал еле слышно, – Марта. Марта. Марта.
Наступил вечер. Сквозь высокие узкие окна просачивались мягкие косые лучи заходящего солнца. Она была одна и немного нервничала, но не чувствовала себя одинокой. Ей казалось, что из-под предметов, из-за них или же сквозь их поверхность за ней кто-то следит. Что на вид вполне основательные твердые предметы на самом деле плоски и прозрачны. Повсюду в этой просторной комнате, служившей, как она знала, гостевой, в доме ее тетушки Альмы Бьюкенен, в большом старинном особняке на Проспект-авеню в Чатокуа-Фоллз, Марта ощущала чье-то присутствие. Нет, конечно, стоило ей резко обернуться и заглянуть за выцветшую китайскую ширму, или в старый чулан, отделанный кедровым деревом, или же в ванную комнату, там никого не оказывалось.
Она даже испуганно вскрикнула, увидев собственное отражение в высоком зеркале гардеробной. Высокая гибкая фигура, порывистые быстрые движения, выглядит явно моложе своих лет, а лицо слегка замутнено, как на передержанном снимке.
Зачем я здесь? И надолго ли останусь?
Над высокой старинной деревянной кроватью, где витал аромат лаванды, чуткие ноздри Марты уловили еще и запах пыли. Здесь же, поверх бежевого кружевного покрывала лежал ее открытый чемодан. Странно, зачем ей понадобилось брать с собой этот старый, довольно красивый, но поцарапанный и страшно тяжелый чемодан, а не новый, более легкий и удобный? То была память о первых самых счастливых годах брака, когда они с Роджером так часто путешествовали по Европе. У нее просто рука не поднялась выбросить его.
Надо позвонить Роджеру, прямо сейчас, подумала она. Он, наверное, волнуется, не знает, благополучно ли она добралась до Чатокуа-Фоллз, ведь путешествие было тяжелым. А вот почему именно, Марта уже не помнила.
Черт, да в этой комнате нет телефона!
Как это похоже на старую тетю! Пригласить Марту к себе и поселить в комнате без телефона.
От раздражения у Марты разболелась голова. Она была женщиной нетерпеливой, высокоразвитый интеллект все время побуждал к действиям, хотя в данный момент это было невозможно. Кровь пульсировала в висках, даже глаза заболели. Во рту была неприятная сухость, словно Марта наглоталась пыли.
Тетя Альма ждала ее внизу, к чаю, а она нерешительно застыла посреди комнаты. (Неужели кто-то действительно наблюдает за ней? Нет, не через зеркало, она убедилась, что задник у него глухой, деревянный.) Внимание Марты привлекли странные глубокие и острые складки на бежевом покрывале на кровати, где лежал тяжелый чемодан. Было нечто ужасное в этих складках, в темных углублениях между ними, о происхождении которых даже не хотелось думать.
Вполне вероятно, что тетя Альма связала это покрывало сама, крючком. Очень красивое, со сложным орнаментом из цветов и спиралей… Некогда покрывало было ослепительно белым, а теперь пожелтело от старости, приобрело оттенок слабо заваренного чая. Реликт, пережиток старых времен, когда у молодых женщин из «приличных» семей, подобных Бьюкененам, не было более важного или срочного дела, чем готовиться к свадьбе.
В те времена еще водились девственницы, очень хорошие девушки. Послушные христианскому долгу дочери. Вершиной жизни, воплощением всех самых сладостных надежд и чаяний для них являлась свадебная церемония: муж и жена – одна сатана. И это навеки.
Надо спуститься и позвонить Роджеру. Она слишком затянула со звонком.
Но внимание Марты снова привлек вид из окна, и она испустила восторженный и удивленный стон – горы до самого горизонта, живые, близкие! Это были горные вершины хребта Чатокуа, затянутые голубоватой туманной дымкой и освещенные лучами заходящего солнца. Находились они по меньшей мере милях в пятидесяти, но казалось, что значительно ближе, и располагались по ту сторону от реки Чатокуа, делившей маленький городок на две части – северную и южную.
Самой высокой была гора Катаракт, 2300 футов над уровнем моря. У подножия каменистые склоны тонули в тени, верх ярко освещало солнце, а по форме гора напоминала вскинутую в приветствии руку.
Сколько же лет не видела Марта этих гор! К своему стыду, последний раз она навестила тетю на похоронах дяди Дуайта, ее мужа. Случилось это лет двенадцать назад, если не больше, и родители Марты были тогда живы. Это были первые горы в жизни Марты, горы ее детства, ведь впервые родители привезли ее с сестрой в дом тети на летние каникулы лет тридцать назад. И женщина, которую она называла тетей Альмой, на самом деле доводилась ей двоюродной бабушкой со стороны матери.
Trousseau, наконец-то она вспомнила это слово!
Марта пыталась открыть окно, осознав, что задыхается, ей не хватает свежего воздуха. Рама приподнялась лишь до половины, и Марта высунулась, дрожа от усилий и радостного облегчения. Как же свеж, ароматен и живителен воздух! Он пах нагретыми солнцем травами и жирной темной землей любимых клумб тети Альмы, и еще к нему примешивался горьковатый металлический привкус воды, который доносили порывы ветра с реки Чатокуа, находившейся примерно в миле отсюда.
Паровозные гудки стали громче – с востока приближался поезд. Над полоской деревьев, возле железнодорожного полотна, появились белые округлые завитки дыма, и через несколько секунд показался состав. Сейчас он ехал по специальному настилу, перекинутому через болото, находившееся на подступах к городку, примерно в четверти мили от величавых старинных особняков на Проспект-авеню. Услышав пронзительные гудки, Марта поморщилась, но от окна не отошла, и, прикрыв глаза ладонью, продолжала наблюдать.
Сколько раз в юности она просыпалась от гудка паровоза и ритмичного стука колес! Сколько раз просыпалась в чужой незнакомой постели, где свет падал совсем иначе, просыпалась с громко бьющимся сердцем, не понимая, где находится. Что это за место? Как я сюда попала?
А грохот локомотива, влекущего за собой длинную череду вагонов, и на каждом табличка с надписью «Чатокуа – Буффало» «Чатокуа – Буффало» «Чатокуа – Буффало», врывался в комнату, надвигался на нее.
Удар при столкновении был таким сильным, что из глазницы выбило правый глаз, и он желеобразной каплей повис на щеке, напоминая огромную слезу.
Чаепитие с тетей Альмой проходило в душной, тесно заставленной мебелью большой гостиной. Старинные резные часы красного дерева с мутно поблескивающими цифрами и тонкими веретенообразными стрелками, которые с трудом различала Марта, гулко пробили четверть.
– Как это мило, что ты приехала навестить свою старую больную тетю, дорогая Марта, – сказала тетя Альма. С особой отчетливостью она произнесла именно последнее слово, «Марта», словно хотела подчеркнуть, что не забыла имени внучатой племянницы. – Ведь я знаю, как ты занята. Все эта твоя жизнь! И ты, и твой муж… – Она смолкла, очевидно, забыла имя Роджера.
Марта поспешила на выручку тете:
– О нет, что вы, тетя Альма! Я всегда так счастлива здесь. И так по вас соскучилась. И по дому тоже.
Пожилая женщина натянуто улыбалась, подавшись вперед в большом кресле с подлокотниками, – бедняжка, какая сгорбленная у нее спина! А на лице у нее застыло такое выражение, что Марта сразу догадалась: тетя почти ничего не слышала. И тогда Марта повторила слова уже громче, как актриса на сцене:
– Я очень по вас соскучилась, тетя Альма. Сама не пойму, почему не навещала вас так долго. И по дому тоже страшно соскучилась, и по Чатокуа-Фоллз. Похоже, здесь мало что изменилось с последнего раза.
Тетя Альма энергично закивала.
– Все на свете так быстро меняется, не правда ли? И сама наша жизнь – тоже. Немало воды утекло. – Ее мягкое личико напоминало сморщенное яблочко, глаза сияли, и в них светился любовный упрек – так смотрят на капризного ребенка. – Я очень скучала по тебе, дорогая.
Марта весело и удивленно рассмеялась. Приятно, когда по тебе скучают.
Как невежливо и грубо будет с ее стороны, думала Марта, жадно глотая чай, чтобы избавиться от противной сухости во рту, перебивать сейчас тетю, просить разрешения воспользоваться телефоном. Нет, она просто не может так поступить.
Тетя Альма продолжала болтать, а Марта рассеянно слушала. Стоявшие в прихожей дедовские часы, высокие и изящные, напоминающие человеческую фигуру, снова пробили четверть. Теперь Марта думала о том, как часто она чувствовала себя одинокой – и это несмотря на напряженную деловую жизнь. Преподавательница, замужем за еще более занятым и отдающим массу времени общественной работе преподавателем. Бездетная пара, хорошо известная в американских академических кругах. Бесчисленные друзья, благоговеющие коллеги. И разумеется, они с Роджером очень любят друг друга – на смену первой страсти пришло дружеское взаимопонимание. И все же Марта ощущала себя одинокой. А чего ей не хватало или кого, никак не могла понять.
Каким величественным и грозным выглядит этот поезд, несущийся над болотом! Марта сощурилась, чтобы разглядеть его получше, стала считать грохочущие товарные вагоны с ржаво-красными бортами, недавно отмытыми и блестящими. «Чатокуа – Буффало» «Чатокуа – Буффало» «Чатокуа – Буффало». Какими знакомыми они были, словно она видела их буквально вчера, а не много лет назад.
Марта вспомнила, как еще в юности изучала в одиночестве окрестности Чатокуа-Фоллз и больше всего ее занимали и притягивали товарные поезда. На подъезде к реке сходились пути нескольких направлений: Чатокуа – Буффало, Эри – Орискани и Нью-Йоркская центральная, они вместе с холмами и оврагами разделяли маленький город на несколько секторов. Обследовать и обойти все можно было только пешком, чем и занималась тогда не знавшая усталости девочка. И она сделала немало замечательных открытий.
К примеру, как представить и понять, что такое перспектива? Да просто встать на пути и долго смотреть вслед уходящему поезду. А он удалялся так быстро, будто заглатываемый собственной скоростью, самим железнодорожным полотном со всеми рельсами, шпалами, насыпью из гравия, – уменьшался, сужался, превращался в крохотную точку на горизонте.
Куда деваемся мы, когда уходим? Совсем?…
Ведь если исчезаем из одной точки, должны появиться в другой?
Марта с наслаждением пила чай, хотя на вкус он стал казаться горьковатым. В руках она держала изящную чашечку веджвудского фарфора, покрытую паутиной мельчайших трещинок. Фарфоровый сервиз, в котором тетя Альма подавала чай, был прелестным и хрупким, столетней давности. Как, впрочем, почти вся обстановка в доме. Да и сам дом был старым, построен еще в 1885 году, не слишком красив, но солидный и внушительный на вид, как большинство домов на Проспект-авеню. «Хмурый дом» – так называли его в детстве Марта и ее старшая сестра, потому что именно такое впечатление создавали строгая темно-коричневая черепица на крыше, низко нависающие края пологой кровли, глухие ставни, окаймляющие непривычно узкие и высокие окна. Марта помнила, как тридцать лет назад комнаты внизу затеняли английский плющ и дикий вьющийся виноград, с тех пор обстановка мало изменилась. «Хмурый дом» уже был старым, когда она была маленькой девочкой, подумала Марта. И теперь, когда она сама уже далеко не молода, тоже считается старым. Эта мысль заставила ее улыбнуться.
Все это время тетя Альма болтала весело и без умолку, вспоминала добрые старые времена, тихонько ворчала себе под нос, скептически рассуждала о новых, что очень характерно для стариков, соскучившихся по собеседнику. Нынешние взрослые люди утратили искусство беседы, заменили ее жалким подобием, всего лишь симуляцией беседы, однобоким, направленным на себя монологом, полностью игнорирующим слушателя, которому полагалось сидеть, молчать и внимать. Все эти мысли вихрем проносились в голове Марты, роились как мухи, влекомые светом лампочки. Когда Марта улыбалась, тетя тоже отвечала улыбкой, словно делясь с ней дорогими воспоминаниями.
Для женщины восьмидесяти шести лет тетя выглядела не так уж и плохо: ясные водянисто-голубые глазки, покрытое сетью мелких морщинок лицо до сих пор можно назвать красивым, а в улыбке светится надежда. Волосы тетя каждое утро укладывала в тугой пучок, они смешными мелкими кудряшками вились надо лбом и отливали серебром. Несколько лет назад точно такие же пряди начали появляться и в каштаново-золотистых волосах Марты. Щеки у тетушки были пухлые, выступающие, а у Марты – впалые. Дряблую кожу под подбородком частично прикрывал кокетливый кружевной воротничок с белым шелковым бантом. Вообще тетя Альма была, как принято говорить, из хорошей семьи и со средствами. Специального образования не получила, но слыла женщиной культурной. В доме, доставшемся ей по наследству, хозяйство всегда вели слуги; правда, теперь от всего этого выводка осталась только неразговорчивая экономка по имени Бетти, которой было уже далеко за шестьдесят. Марта всегда очень остро ощущала разницу между собой и своей привилегированной и в то же время несвободной тетей. Да сама бы она и минуты не выдержала, просто задохнулась бы от тоски в этом маленьком провинциальном городке!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51